Чему нас учит Гоголь?

Ко дню памяти Николая Васильевича Гоголя (+ 21 февраля (6 марта) 1852) мы переиздаем одну из статей выдающегося русского православного мыслителя, литературного, театрального критика, публициста, писателя Юрия Николаевича Говорухи-Отрока (1850-1896).

Публикацию (приближенную к современной орфографии) специально для Русской Народной Линии (Впервые напеч.: Московские ведомости.- 1892.- 22 февраля.- N52.- С.4-5. (В рубрике: Литературные заметки.) Подпись: Ю. Николаев) подготовил профессор А. Д. Каплин. Примечания - составителя.

I.

На днях в газетах напомнили, что сегодня исполнится сорок лет со дня кончины Гоголя. Говорилось о предпо­лагаемом ему памятнике, о том, что сбор пожертвований на этот памятник достиг уже значительной суммы. Еще десять лет - и сочинения Гоголя сделаются общим достоя­нием, и памятник ему, конечно, будет воздвигнут.

А много ли сделано до сих пор для правильной оценки, для правильного понимания Гоголя? Не случилось бы так же, как с Пушкиным, когда ему поставили памятник. Все помнят эти «Пушкинские дни», все помнят, какие разно­речивые мнения высказывались о значении его поэзии тогда, - высказываются и до сих пор. Теперь только отпа­ли, а может быть, лишь притаились уже совершенно неле­пые мнения о Пушкине, но разноречие осталось. А уж о Гоголе и подавно. Далеко ли мы ушли в понимании его созданий от времен Белинского? Кажется, не очень далеко. Я не говорю о «материалах»: их появилось много. Появил­ся, наконец, и монументальный труд академика Н. С. Тихонравова[i], представляющий для изучающих Гоголя дра­гоценную руду. Я говорю о понимании Гоголя. Конечно, теперь, кажется, уже всеми оставлен взгляд на Гоголя как на обличителя дореформенных порядков, всеми оставле­на и глупая басня об его помешательстве. Но вот и все. Эти «определенные» мнения оставлены, но никаких дру­гих не появилось. По крайней мере, что-то не слышно о них. Как заговорят о Гоголе, так с разными вариациями повторяют все то же и то же: «пошлость пошлого человека», «сквозь видимый смех и невидимые слезы». О том, что Гоголь как никто умел выставить «пошлость пошлого человека», - сказал Пушкин. Сказано это глубоко и верно, но ведь что определил здесь Пушкин? То орудие, которое находится в распоряжении Гоголя; но остается еще вопрос, что он делал и что он сделал этим орудием? О «невидимых слезах» сказал сам Гоголь, и опять сказал глубоко и верно. Но ведь в них, в этих слезах, заключается только указание на тот лиризм, который проникает собою все создания Го­голя. Остается еще вопрос: в чем смысл этого лиризма?

Теперь вследствие продолжительного и большею частию безсмысленного упоминания о «пошлости» и о «не­видимых слезах» эти выражения обратились в ходячую фразу, которую употребляют люди, решительно ничего не имеющие сказать о Гоголе; и вот со времен Белинского мы только и пришли к тому, что отделываемся от Гоголя ходячими фразами...

Очень понятно, что на такой почве могут возникать и высказываться очевидно нелепые мнения. Так, в про­шлом году один либеральный критик провозгласил, что г. Гл. Успенский выше Гоголя[ii]. Помнится, в либеральной журналистике нашей это мнение не нашло отпора: о нем просто промолчали. Это молчание решительно можно принять за знак согласия. Да и отчего нет? В подкладке мнения столь усердного к современности критика лежала та мысль, что Гоголь устарел, что мировоззрение г. Успен­ского уже «современнее» мировоззрения Гоголя. А ведь эту мерку «современности» наши либеральные писатели и прикидывают ко всем явлениям жизни и литературы. Критик же, о котором речь, просто оказался смелее сво­их собратий, а потому не стеснился приложить эту мерку и к Гоголю... И ничего. «Он ничего, и они ничего», как сказано у Гоголя о Ноздреве и его приятелях. Он ничего, и читатели ничего: собираются ставить Гоголю памятник и праздновать пятидесятилетие со дня его смерти...

Положим, за десять лет много воды утечет, и, быть мо­жет, станут невозможными подобные... «недоразумения»; но кто поручится, что случится именно так? Ведь Гоголь не понят до сих пор вовсе не потому, что мало было «мате­риалов» для его оценки и характеристики. Понять его можно было и по одним его давно всем известным создани­ям, а «материалы» послужат лишь для отчетливого, очевид­ного доказательства правильности понимания. Причину разноречивых суждений о Гоголе надо искать в других об­стоятельствах. Наше западничество никогда не могло по­нять Гоголя - он стоял просто вне его понимания. Все от­ношение нашего западничества к Гоголю выразилось в из­вестном письме Белинского[iii]. В «Переписке с друзьями», в «Авторской исповеди» видели не ключ к пониманию художественных созданий Гоголя, а как бы акт его отречения от собственных произведений. Между тем именно в «Пе­реписке» и в «Исповеди» мы имеем ключ к разгадке Гого­ля-и вот почему.

К Гоголю гораздо более, чем далее к Пушкину, примени­мы заключительные слова знаменитой речи Достоевско­го на Пушкинском празднике: «Он оставил нам великую тайну - и вот мы ее разгадываем». Гоголь не довершил своего подвига. Он оставил нам лишь наполовину возведенное величественное здание. Да и это наполовину воз­веденное здание он оставил нам вчерне. Каков же был общий план, что желал сделать Гоголь? Для решения это­го вопроса драгоценный материал дает огромная работа Н. С. Тихонравова. Он собрал, привел в систему, прове­рил все, что только можно было собрать, и вот из этих-то кусочков, намеков, отрывков можно восстановить общий план замыслов Гоголя. Повторяю: посредством такой работы молено обставить непререкаемыми доказательства­ми то понимание Гоголя, которое само собой вытекает при углублении даже в каждое отдельное его создание.

Миросозерцание Гоголя было христианское миросозер­цание. С этой точки зрения он смотрел на мир и жизнь - и вот эту-то точку зрения было неимоверно трудно соче­тать с особенностью его гения, с его умением «как никто выставить пошлость пошлого человека». Постоянное стремление к такому сочетанию и составляет всю исто­рию его художественного развития. И чем далее, тем более он достигал своей цели. Характер его юмора, до тех пор неслыханного и неизданного, заставившего Россию засме­яться «изумленным» смехом, чем далее, тем все более и бо­лее обозначается. Этот юмор, впервые появившийся в ми­ре, не имел себе ничего подобного: это был юмор эпический.

Над Константином Аксаковым много смеялись за то, что он сравнивал «Мертвые души» с поэмами Гомера, но смеялись праздно. Осмеять здесь было нетрудно. Сто­ило только сопоставить Аяксов и Ахиллов с Чичиковыми и Ноздревыми, чтобы возбудить веселый смех. Но неудач­но было не сравнение Аксакова, а неясность, допущенная им. По существу, сравнение было верное и глубокое. Без сомнения, поэма Гоголя, по своему эпическому спокой­ствию, ближе всего подходит к поэмам Гомера, только Гоголь судит жизнь во имя иного идеала. И у него из-под наслоений времени, быта, культуры встает вечное, вечная сущность падшей души человеческой... Но, чтоб это почувствовать, надо отрешиться от многого, а главным обра­зом - от высокомерия...

II.

Да, высокомерие наше более всего мешает правильно­му пониманию Гоголя. Нам кажется, что мы со своим об­разованием, со своим развитием, со своими «идеями» так далеко ушли от Чичиковых и Маниловых, от Собакевичей и Ноздревых, что, на наш взгляд, это если не совер­шенно отжившие, то какие-то архаические типы. Не так смотрел на дело сам великий художник. Он, которому, ко­нечно, мы все, гордые своими «идеями» и своим развити­ем, не достойны развязать ремень у обуви (См.: Мк. 1:7), - он видел в своих героях отражение чувств и настроений, живших и в его великой душе. Об этом он свидетельствует в своей «Переписке».

Герои мои, - пишет он, - потому близки душе, что они из души; все мои последние сочинения - история моей собствен­ной души. А чтобы получше все это объяснить, определю тебе себя самого как писателя. Обо мне много толковали, разбирали кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что ни у одного еще писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем.

Признавая, что в этом заключается сущность его талан­та, Гоголь говорит, что этот талант остался бы бесплод­ным, «если бы с ним не соединилось мое душевное обстоя­тельство и моя собственная душевная история».

Раскрывая это «душевное обстоятельство», Гоголь пи­шет следующие многознаменательные слова:

Никто из читателей моих не знал, что, смеясь над мои­ми героями, он смеялся надо мной.

Во мне не было какого-нибудь одного слишком сильно­го порока, - продолжает он, - который высунулся бы виднее прочих моих пороков, все равно как не было так­же ни одной картинной добродетели, которая могла бы придать мне какую-нибудь картинную наружность; но, вместо того, во мне заключалось собрание всех возмож­ных гадостей, каждой понемногу. И притом в таком мно­жестве, в каком я не встречал доселе ни в одном челове­ке. Бог дал мне многостороннюю природу. Он поселил мне также в душу уже от рождения моего несколько хороших свойств, но лучшее из них было желание быть лучшим.

Я стал, - говорит далее Гоголь, - наделять своих геро­ев, сверх их гадостей, моею собственною дрянью. Вот как это делалось: взявши дурное свойство мое, я преследовал его в другом звании и на другом поприще.

Таков был процесс творчества Гоголя. Форму его обра­зам давало наблюдение над жизнью, содержание - наблю­дение над собственною своею душой, вернее сказать - проникновение в эту душу. «Обстоятельство», которое да­ло возможность развиться таланту Гоголя, его способности «выставить пошлость пошлого человека», именно и заклю­чалось в таком покаянном настроении его души. Это было настроение христианское, настроение мытаря, который, «бия себя в перси», восклицал: «Более, буди милостив ко мне грешному!» Постоянное сознание своей греховности и постоянное же «желание быть лучшим» в соединении с самым выдающимся свойством таланта Гоголя и создали то особенное отношение к жизни, которое отразилось не­слыханным еще во всемирной литературе юмором Гоголя. В высоком христианском смирении - вот где надо искать разгадку творчества Гоголя. Мне уже приходилось об этом говорить года два назад[iv], и теперь кстати будет напом­нить читателям тогдашние мои слова:

Гоголь понимал, что, касаясь отрицательных сторон жизни, художник сам должен быть чист и свят, должен обладать тем высоким смирением, которое достигается лишь подвигом всей жизни, - писал я тогда, - потому что трудно гордому, высоко ценящему себя человеку стать на одну доску с заурядными в его глазах, мелкими людьми, трудно пережить их жизнь, переболеть их язвами, пере­страдать их страданием; трудно признать их равными себе людьми; трудно найти в своей душе те же язвы, те же недостатки, те же несовершенства, как и в душах этих лю­дей. Для этого нужно понять и почувствовать всю беско­нечную ничтожность каждого из нас, и умного и глупого, и добродетельного и греховного, пред тою Высшею прав­дой, которая сияет вечною укоризною исполненной лжи и греха жизни; для этого надо понять, что все мы незаплатимо и неискупимо виновны пред Тем, Кто подъял на Себя грехи мира. И как тусклая свеча и самый яркий светиль­ник разнятся между собою, пока нет солнца, которое, сразу затмевая их ничтожный блеск, уничтожает это пус­тое различие, так и пред солнцем Вечной Правды, пред солнцем Лика Христова, стушевываются мелкие и ни­чтожные людские добродетели и пороки, сливаясь в од­ном тоне непоправимой и неискупимой греховности. Го­голь понимал, что лишь с таким чувством сознания своей греховности, сознания и своей виновности во всем зле мира и жизни, может художник приступить к изображе­нию отрицательных сторон жизни. Ибо только тогда мо­жет он полюбить мелкого и пошлого, на его взгляд, челове­ка, признать в нем человека, равного себе и брата своего; ибо только тогда будет он его судить не как гордый и са­модовольный человек, своим судом, судом своей горды­ни, - только тогда будет он судить его не во имя отвлечен­ной доктрины, не во имя своего мнимого превосходства, не тем судом, каким евангельский фарисей судил мытаря, но во имя правды Божией, карающей грех, а не человека, тем судом, каким кающийся христианин судит самого себя, каким судил Гоголь и сам себя в своей «Переписке» и в сво­ей «Исповеди». И вот эти-то любовь и смирение осветили пред Гоголем душу человеческую, душу, на наш взгляд, мел­кого и пошлого человека, так что «все изгибы» этой души «наружу вышли». Только благодаря такому отношению к действительности Гоголь есть великий художник, равный всему великому, что когда-либо появлялось в области ху­дожественного творчества...

Так писал я. Теперь лее прибавлю, что если бы не это «душевное обстоятельство» Гоголя, если бы не постоянное христианское настроение его души, то его способность ярко выставить пошлость жизни создала бы лишь болез­ненное настроение духа, отразилась бы злорадным и бес­цельным зубоскальством, каким отразилась, например, у Салтыкова... Только благодаря покаянному настроению своей души Гоголь как художник «не радуется неправде, но сорадуется истине»...

III.

В той статье моей, из которой взята только что при­веденная выписка, я для выяснения своей мысли остано­вился главным образом на «Мертвых душах». Я старался показать, что ни образование, ни «идеи», ни «развитие» не делают людей лучшими, не дают им никакого преиму­щества пред типами, выведенными Гоголем; что лишь по­каянный подвиг может восстановить падшую душу челове­ческую; что только по высокомерию нашему мы никак не хотим узнать и себя в гоголевских изображениях. Я гово­рил об отрицательных типах Гоголя. Но есть одно произ­ведение, где у него выведен положительный тип, который еще ярче свидетельствует о ничтожестве «премудрых и разумных», высокомерно относящихся к ничтожным, на их взгляд, людям и явлениям. Это произведение - всем известная повесть «Шинель», этот положительный тип - Акакий Акакиевич.

Всем известно, как понимали, как толковали эту по­весть, что в ней видели. В Акакии Акакиевиче даже не хо­тели признать человека, смотрели на него как на какое-то полуживотное. Явилось такое мнение, часто повторяемое, что Достоевский в своих «Бедных людях» изображением Макара Алексеевича Девушкина поправил Гоголя, очелове­чив Акакия Акакиевича. Трудно понять, как могло явить­ся такое мнение, трудно понять, как в сентиментальном изображении Достоевского могли видеть поправку Гоголя. Но главное дело в том, что и нечего было поправлять. Именно «Шинелью» Гоголь дает, быть может, самый глу­бокий и самый жесткий урок нашему высокомерию. В дру­гих своих произведениях он нам как бы говорит: «Всмот­рись в свою душу и увидишь, что ты не лучше всех этих, на твой взгляд таких смешных и пошлых, людей, этих Мани­ловых и Ноздревых, Хлестаковых и Бобчинских»; в «Шинели» дело поставлено иначе. Всем смыслом этого произ­ведения Гоголь как бы говорит нам: «Посмотри, ты хуже этого, на твой взгляд смешного, ничтожного, забитого чи­новника, которого ты не хочешь признать даже челове­ком». Да, хуже. Прошу вас внимательно перечитать «Ши­нель», и вам тотчас лее станет до очевидности ясно, что это произведение есть как бы бесконечно глубокая, вели­колепная иллюстрация к евангельскому изречению: «Бла­женны кроткие...» (См.: Мф. 5: 5); если не так, то пусть же скажут мне, какая самая главная черта нравственного образа Акакия Акакиевича? То, что он забит, то, что он недалек умом, то, что он ничтожен и смешон? Но разве нет людей столь же забитых, столь же недалеких умом, столь же ничтожных и смешных, но с злым, дурным сердцем, которые злобно несут «бремя жизни», которые, если по своему бессилию не могут выразить действием свою злобу, то питают ее в своем сердце? А Акакий Акакиевич нес это «бремя» крот­ко, и не было дурного чувства в его кротком сердце. Он буквально исполнил слова Спасителя: «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем» (См.:Мф. 11: 29). И вот он, этот ничтож­ный и забитый чиновник, - он был «кроток и смирен сер­дцем» во всем значении этих святых слов. Этою кротостью он победил совесть оборвавшего его генерала; благодаря этому сердечному смирению его лицо в изображении ве­ликого художника земли Русской вырастает до размеров лица трагического... Таков смысл этого гениального со­здания Гоголя, в котором заключено грозное и суровое об­личение всех нас, не хотящих или боящихся слишком глу­боко заглянуть в свою душу...

Повторяю: наше высокомерие мешает нам правильно понять Гоголя. Мы придаем мало значения главному: душе человеческой, своей душе, зато придаем много значения второстепенному, тому, что само собою «приложится». И Гоголь учил нас этому главному: он призывал нас к покаянию, к углублению в свою душу...

Гоголь, - писал я в статье моей, здесь уже цитованной, - являет собою один из самых великих и один из са­мых трагических русских характеров. Не понятый и не разгаданный, как зловещее привидение высится он над землей Русскою, этот демон смеха, как назвал его Досто­евский. И еще, быть может, пройдет много времени, пока уже все поймут, что это был не «демон смеха», а великий подвижник. Он вынашивал в душе своей наши грехи, наши болезни, наши язвы, - в себе самом распял их, и пригвоз­дил во имя великой и нелицемерной правды Божией, и пал под бременем своей колоссальной задачи: призвать свою родину к покаянию всенародному; пал разбитый и сломленный, но не побежденный. Его жизнь - отразив­шаяся в его созданиях - была покаянным подвигом, а нет в мире высшей красоты, как красота покаяния...

И когда будет понят Гоголь, когда будет понят весь смысл его подвига, он встанет над землею Русскою уже не зловещим привидением, уже не демоном смеха, а во всей неслыханной красоте своего трагического страдания, как укор настоящему, как прообраз будущей, кающейся и возрождающейся России...

Уже теперь подымаются голоса, спрашивающие: что же должно написать на готовящемся памятнике Гоголю?

«Великому художнику-христианину». Вот что должно быть там написано...

 

---

[i]Сочинения Н. В. Гоголя: Доп. том ко всем предшествовавшим изд. соч. Гоголя / Извлечено из ру­кописей акад. Н. С. Тихонравовым. М., 1892. Вып. I-II.

[ii]М. А. Протопопов.

[iii] Письмо В. Белинского от 15 июля 1847 г.

[iv]Николаев Ю. «Поэт по­шлости»: По поводу посмертной статьи А. Градовского о Гого­ле. «Вестник Европы», январь //Московские Ведомости. 1890. 27янв. №27. С. 3.