Русскость культуры, русскость философии

Сегодня, 22 марта, постоянному автору «Русской народной линии» заведующему кафедрой философской и психологической антропологии РГПУ им. А.И.Герцена, академику Российской Академии образования, доктору философских наук, профессору Александру Аркадьевичу Королькову исполняется 70 лет. В связи с юбилеем публикуем статью Александра Аркадьевича «Русскость культуры, русскость философии».

 В словаре В.И. Даля не обнаружим этого слова - «русскость», но оно в не чуждо нашему восприятию, чуткий к русскому слову и словообразованию человек не отвергнет его, оно наполнено смыслом даже без каких-либо дополнительных пояснений. Двести лет тому назад И.Г. Фихте[1] писал о немецкости своего народа, то есть разговор о русскости не исключителен по своей содержательной направленности и наполненности. Правда, логика Фихте о немецкости имела тот характерный крен, который, конечном счете, привел философию к ницшеанским крайностям.

Русскость воспринимается как неологизм, но появился он вовремя, когда качество, обозначаемое этим словом, стало таять, испаряться. Слово спасительно для мира, для души, слово не дает исчезнуть тому, что, казалось бы, обречено на гибель. Когда нависла угроза над природой, над средой обитания людей, стала набирать силу наука «экология», когда пошатнулась культура - появились культурология и культурологи.

Вопрос о русскости хотя и близок к вопросу о самоидентификации и сторонней идентификации человека (в переписи населения, в социологическом опросе, в анкетной записи или, как было в советские годы, в графе паспорта о национальности)[2], но все же этот вопрос лишь гранью соприкасается с русскостью культуры. «Записаться» в русские может кто угодно, но воплощать в себе дух русской культуры, как и любой другой национальной культуры, способны только те, кто сформировались в этой культуре, напитались ею, не потеряли с возрастом причастности к ней, а напротив, расширяли постижение народной, религиозной, светской культуры своего народа, то есть не противопоставляли возрастание образованности преемству в родной культуре. Причем дух русской культуры выражали и выражают не только рожденные в Великороссии, но и в Малороссии, и в Белой Руси (если напомнить исторические наименования ветвей единого русского народа).

Русскость убывает из всех сфер культуры, творчества. Если о философах, писателях, художниках, композиторах еще сравнительно недавнего прошлого можно говорить, и говорят как о национальных, о русских, то ныне попробуйте с такой же бесспорностью назвать подлинно национального современного писателя, композитора!.. Оглянувшись чуть-чуть, вспомним Шукшина, Белова, Распутина, а рядом и Свиридова, Гаврилина, но это уже из ушедшего или уходящего поколения.

«Когда потухает соборность, гаснет стиль, и не разжечь его вновь никакой жаждой, никаким заклятием. Память о нем продолжает жить, но вернуть его нельзя, он дан, или его нет...»[3]. Когда угасает сама форма жизни, надежда на ее сохранение еще остается, ибо угасание это еще не полное, еще тлеют искры, от них способно воспламениться что-то, стоит подуть подходящему ветерку. Так, казалось, теплилась едва-едва русская церковная жизнь, однако сегодня она явно возрождается.

Русскость культуры - это проявление, выплеск глубинной народной души, ее потаенных и, вместе с тем, самых определяющих, субстанциальных, особенностей. Если Гаврилину в его «Перезвонах» удалось переплавить прозу Шукшина в музыку, пение, в которых слышатся голоса и мелодии России, ее суть, русскость, то рациональные объяснения здесь излишни. Если молитвенные песнопения Свиридова зазвучат ныне не только со сцены Санкт-Петербургской Капеллы под руководством Владислава Чернушенко, но и на Рождественской службе в Храме Христа Спасителя - это значит Свиридов сумел войти в когорту композиторов, выразивших сокровенное в русской православной культуре, ее русскость, которую опять-таки восприимчивая душа не спутает с особенными проявлениями христианской культуры других народов, даже самых близких по вере: греческое, грузинское, сербское православие имеет свою музыкальную душу, и в этом многообразии проявлений православия, христианства сказывается его всемирность не менее, чем и его национальная, личностная неповторимость. Давно философия обосновала, что конкретная целостность, подлинная культура раскрывается не в единообразии, а в разнообразии, имеющем исторически-системные скрепы, органическое единство. Об этом писали и Гегель, и Леонтьев, и Страхов, и Ильин.

Русскость пытаются оценить со стороны, иногда заезжим мудрецам и вправду удавалось подметить то, что мыслители, писатели изнутри, лицом к лицу, не улавливали, но и путаница у них более выразительная. Александр Исаакович Зеличенко, по-видимому, наш бывший соотечественник, а ныне представленный в журнале как психолог, историк и культуролог из Швейцарии, увел русскость не только за пределы каких-то этнических критериев, но придал ей масштаб «всемирной русскости». Расширение русскости происходило, с его точки зрения, наиболее впечатляюще в СССР, мечты о единой исторической общности - советском народе, оказывается, давно превратились в реальность. «Эта общность появилась гораздо раньше, и ее историческое имя - «русские»... «Русские» (замечу, что неслучайно это «мифическое» слово закавычивается. - А.К.) - название не народа, а сверхнарода. Это же отражает и английское слово Russians («русские»), которое относится ко всем жителям и выходцам из Российской империи и СССР»[4].

Автор сетует на непереводимость различия «русского» и «российского», в английском они синонимичны, в лучшем случае «русское истолковывается» и в самом деле нелепым словосочетанием «самый российский» (the most Russian). Прежде всего, мало ли что непереводимо на другие языки: на то и неисчерпаемость сокровищ русского языка, чтобы не упрощать, не примитивизировать его шаблонными переводами! Мне уже приходилось писать об уникальности слов «истина» и «правда», имеющих в русском языке совершенно самостоятельный смысл, ради удобства перевода этих «синонимичных» для американца и даже славянина-словака слов не стоит оскоплять русский язык. Российское и русское нетождественны, это точно чувствовал Карамзин, написавший историю российскую, ибо излагал он историю государства, в котором живут не только русские, но десятки других народов. В то же время, не меньшую языковую и содержательную чуткость проявляли и проявляют те, кто пишут и говорят о русской (а не российской) литературе, музыке, иконе, сказке. Цитированный выше автор не замечает, что отказывает лишь русским в национальном самовыражении, предполагая, что носителями русской души являются все без исключения народы, населяющие Россию. «Киргизы, грузины и даже советские корейцы были русскими (не говоря уже о конкретных людях - Айтматове, Церетели или Киме), потому что русскими были их души. Конечно, эти души были еще и киргизскими, грузинскими, корейскими, но одно другому не мешало»[5].

Стало быть, русская культура есть, а русские - это мираж, это собирательное наименование для нереализованной советскими партийными лидерами цели. «По-настоящему Россия «вышла в мир» в советское время, когда русскими становились уже и китайцы, и эфиопы, и кубинцы, и ангольцы...»[6]

Идеи здесь доведены если не до абсурда, то до крайней парадоксальности, потому и ответить придется в духе парадокса: русский может совсем не быть носителем русскости, между тем как носитель африканской крови способен стать высшим проявлением русскости, что и продемонстрировал в нашей истории русский гений Александр Сергеевич Пушкин.

Русскость - менее всего характеристика этническая, это качество души и сердца (слова этого не только не избегали русская литература, богословие, философия, но особо выделяли его). В этом смысле, действительно, грузин или татарин могут обладать качествами русскости в большей степени, чем этнический русский, но имена, подтверждающие тезисы автора цитированной статьи, не выглядят убедительно. Советскими писателями, разумеется, были и Айтматов, и Межелайтис, но они по праву гордились своей принадлежностью к киргизскому или литовскому народу, и вряд ли к их славе что-то прибавится, если мы попытаемся встроить их в ряд русских писателей - Бунина, Шмелева, Шолохова, Шукшина, Распутина. Всемирность русской культуры, всемирная русская отзывчивость не уничтожают реальность русскости, которая все-таки может быть изучена и прочувствована миром через творчество Рахманинова, Свиридова, Шмелева, а не Айтматова и Искандера, сколь бы несомненными ни были их заслуги в литературе. Полагаю, что они и не стали бы претендовать на самовыражение русской души, сохранив такое право за Достоевским, Толстым, Гоголем.

Чаще всего национальное связывают с языком: думает человек по-русски, говорит, пишет на русском языке - это и есть определяющая черта его национальной идентичности. И все же есть в такой аргументации шаткость, неубедительность. Эмпиризм - не лучшая форма правоты, но прибегну к примеру, достаточно очевидному для очевидцев недавней поры нашей истории.

Огромная страна, именовавшаяся Советским Союзом, вся ее читающая часть, а часть эта была подавляющей, знала и чтила Чингиза Айтматова и Фазиля Искандера. Хотя основные сочинения этих писателей написаны на русском языке, невозможно сказать, что им присуща русскость: у одного - дух родной Киргизии, у другого - незабываемой Абхазии. Формально квалифицировать «киргизскость» Айтматова затруднительно или даже невозможно, но именно стихия природного и духовного бытия Киргизии вела его к вершинам литературного мастерства, к его исключительной образности, которую оценили во всем мире и, едва ли не более всего, в России. Выразителями русскости Айтматова и Искандера никак не назовешь, хотя оба великолепно владели русским словом. Они - выразители иной духовной субстанции, и это не только не принижает их значимости в литературе, но, напротив, говорит об их неповторимости в культуре.

Есть писатели, которые неплохо или даже блестяще пишут, но не стремятся к национальному самосознанию и самовыражению, они часто нацелены на общечеловеческие культурные символы. Сочинители детективов, фантастических историй, романов зачастую не имеют вовсе никакой национальной доминанты.

Что касается скульптурных памятников, монументов Зураба Церетели, то сопоставьте скульптурные изображения в Тбилиси и комплекс Победы на Поклонной горе в Москве - мотивы грузинской культуры звучат там и там; это естественно и не может быть поставлено в упрек скульптору: он сын своего народа, своей национальной культуры, он - носитель и выразитель духа этой культуры; говорить же о русскости скульптур лучше все же в связи с творчеством Аникушина и Клыкова. Не однажды уже обосновывалось, что быть русскоязычным и русским - не одно и то же, равно как умение изъясняться по-английски не превращает кого-либо в англичанина. Все-таки «Лето Господне» как проникновение в стихию русского восприятия религиозных святынь мог написать не просто русскоязычный писатель, а именно Иван Шмелев, напитавшийся с младенчества духом православия, русским духом. Народную русскость только несведущий иностранец станет искать на московском многонациональном рынке, подлинная же русскость все же откроется ему, если побывает он где-нибудь в вологодских краях, прочитает «Лад» Василия Белова, посмотрит заволокинские телепередачи «Играй гармонь».

Вопрос о русскости - в значительной степени вопрос культурно-психологический. Откликается ли душа человека на родное в культуре, живет ли она в соборном единстве с культурой своего народа? - без этих вопросов не обойтись при оценке русскости в культуре. Русская душевность, отзывчивость, поэтичность противостоят всякому формализму, сухости, черствости. Это отмечали многие, начиная с митрополита Киевского Илариона. В дискуссии о Горьком А. Блок говорил, в частности, о несомненной русскости его творчества, ибо «в размахе души, бессознательном... Горький - русский художник», вся русская литература - «от славянофила до западника, от общественника до эстета - питала некоторую инстинктивную ненависть к сухому и строгому мышлению, стремилась переплеснуться через логику»[7].

Искренность неизмерима в цифрах и невыразима в словах, но она существует, как существует противоположное качество - неискренность, фальшивость, лживость, лицемерие. Есть и русскость как наполненность души человека любовью к Родине, к ее культуре в самых глубинных, сокровенных проявлениях, любовью не эгоистической, а распахнутой в мир, при этом не теряющей своей неповторимости, самобытности. Русскость - это проявление русской национально-культурной идентичности. Русская песня, например, - это манифестация такой идентичности, равно как грузинское многоголосие и лезгинка - это тоже проявления культурной самотождественности народа.

Речь вовсе не идет о соотнесенности этничности и культуры. Никто не совершил подвига в собирании и толковании русских слов, пословиц, поговорок, равного подвигу Владимира Даля, имевшего по материнской линии немецкую родословную, а по отцовской - датскую. Даль - это олицетворение русскости в словесности. Кинорежиссер, нынешний глава «Мосфильма» Карен Шахназаров, имея, по-видимому, по советской паспортной записи национальность «армянин», как немногие из режиссеров выразил русскость культуры в ранних своих фильмах «Шире шаг, маэстро» (1975) и «На экране Василий Шукшин. Позови меня в даль светлую» (1977).

Уместно, обращаясь опять-таки к Владимиру Ивановичу Далю, усомниться в том, что единственно определяющим свойством русскости является православная воцерковленность, и не только потому, что православными являются также греки, сербы и другие народы. Лишь за год до своей кончины Даль принял православие, до той поры оставаясь лютеранином, при этом редчайшим образом проявлял русскость в культуре всем своим многолетним творчеством. Известно, что собранные им народные русские песни были переданы Киреевскому, а сказки - Афанасьеву. Его упрекали в том, что Толковый словарь построен на интуиции языка, бездоказательно, по принципу словесных гнезд, с опорой лишь на «русское ухо», на «дух языка»[8]. Вот это неуловимое, неформализуемое чувствование звучания русского слова, его потаенной основы, его корневого происхождения - это и есть тайна русскости великого лексикографа - Владимира Даля.

Не только православная вера определяет русскость, но и без веры, этого внутреннего стержня человека, не всегда проявленного декларативно, невозможно прочувствовать полноту русского духа. «Без религиозного коэффициента непонятны муки Гоголя, жертвенное безумие Достоевского и Лермонтова, светлое и имморально-эстетическое оправдание языческого мира у Пушкина»[9], - отмечал А.Ф. Лосев. В другой заметке он выразился предельно афористично: «Православие - онтологическая основа нашей национальности»[10].

Возможности рационализма ограничены даже в познании природы, а в постижении духа и духовности, человеческих потенций и поступков - эти возможности и вовсе сомнительны. Духовная жизнь человека проявляется и раскрывается в молитве, в музыке, в стихах, в совестливом поведении, в иных формах, неподвластных рациональной рассудочности. Философия способна на внерационалистическое постижение бытия или, если угодно, на принципиально иной уровень рациональности, опирающийся на высший Разум. Это пытался выразить в словах И.А. Ильин, выявляя место русской философии в мировом пространстве философии: «Возможно и вероятно, что предмет философии разумен, но он может быть разумен такой Разумностью, по сравнению с которой наша обычная «разумность» есть сплошное неразумение... Что за притязательность - предуказывать духовному предмету формы человеческого ума!...»[11].

Культура лишь частично выражает себя в рационализированных формах, иррациональность ее несомненна в музыке, поэзии, мифотворчестве, танцах, но в философии, даже в ее иррациональных вариантах, все же доля рационализма значительна.

Русскость в философии столь же определенна и неуловима, как и русскость в музыке, литературе, во всех личностных проявлениях культуры. Тем не менее, в искусстве, в литературе с большей уверенностью можно указать на русскость как выражение народных мотивов, народной души.

Владимира Соловьева принято ставить в первую шеренгу русских философов, иногда его творчество оценивается как высшее достижение русской философии. Не странно ли при этом встретить, казалось бы, алогичное, противоестественное высказывание В.В. Розанова: «Действительно, это замечательно не русский, а международный, европейский писатель»[12]. С этой точки зрения, Вл. Соловьев - философ, писатель, принадлежащий истории русской культуры, но не русский по духу, лишенный камертона русскости. Так ли это на самом деле, не эмоциональный ли это всплеск, свойственный стилю Розанова - это другой вопрос, но правомерна сама по себе розановская постановка вопроса о русскости писателя, философа, выросшего в России, пишущего по-русски, но думающего отстраненно от собственной национальной культуры.

Споры о национализме в философии - это нередко неявно выраженный спор о русскости. Напомню хотя бы полемику С.Л. Франка и В.Ф. Эрна. Это был не просто спор между двумя мыслителями, а, по точному замечанию С.Л. Франка, «спор между философским славянофильством Эрна и философским универсализмом В. Соловьева»[13]. Русскость философии не может обнаруживаться во всяком сочинении русского философа, а только в тех созданиях, которые обращены к национальному духу: множество философских тем никак не связаны с национальными проявлениями; логика, хотя иногда и соотносится с национальными школами (польская и другие), но сущностно никак не может быть национально выраженной, это относится ко многим проблемам эпистемологии, методологии, онтологии и т.д.

Универсализм философии не противоречит проявлению в ней русскости, то есть национального духа. Любая философия, не только персоналистически ориентированная, несет в себе черты национального и личностного отношения к миру, иначе давно бы изучали мы не философию неповторимых философов, а нечто похожее на ту или иную науку, в которой важна лишь объективность и всеобщность. «Философия поднесла нации зеркало»[14], - это пытался ясно выразить еще Фихте.