От редакции: Мы полагали, что горячая дискуссия по поводу фильма "Остров", которая совсем недавно шла на форуме "Русской линии", где обсуждались статьи протоиерея Георгия Бирюкова, священника Александра Шумского, игумена Николая Парамонова, Владимира Семенко, Дмитрия Терехова, Михаила Дмитрука и др. завершилась. Однако после публикации в определенном смысле итоговой статьи заместителя главного редактора РЛ Сергея Григорьева, мы получили статью режиссера Александра Кудрявцева, который высказывает иной взгляд на фильм. Эту статью мы предлагаем нашим читателям.
В Российской империи театральным актерам было запрещено изображать священников и монахов. И не из мелкочиновничьего административного восторга, косности и самодурства. А в результате многолетнего опыта, из которого следовало, что изображение ни при каких условиях не может быть сколь-нибудь достоверным.
Да как ее сыграть - святость? Изображаемый, к примеру Сергий Радонежский, и изображающий его актер, настолько отличаются друг от друга именно по части духовного опыта, что ничего, кроме карикатуры, и не может выйти. Верно заметил замечательный артист Михаил Чехов, что за "образом, создаваемым актером зритель вольно или невольно видит человека, который создает этот образ, оценивает его". А кто из артистов, столь же безгрешен и преподобен как святой? Да что там святой - даже рядовой монах, молится, а стало быть собеседует с Богом, поболее, чем погруженный в суету, издерганный и забеганный, переигравший кучу подонков и уголовников, убийц и психических больных, актер! Добро бы отделить и защитить свое собственное "я" от проникновения всех этих личин и масок.
Имитировать правдоподобно можно все, что угодно - любовь и ненависть, радость и счастье, горе и печаль, восторг и вдохновенье... Это всем людям и всем характерам свойственно. Но святость! Может и удастся ловкому лицедею обмануть на первых порах неискушенного зрителя, но потом "ослиные уши", как в известной сказке, предательски вылезут из под скуфейки или клобука, изобличая дерзкую ложь.
Уже который месяц слышу и читаю многочисленные похвалы и восторги по поводу фильма Остров. Казалось бы, уместнее промолчать, не обижать наших благосклонных и благожелательных зрителей, не "умножать скорбь" своим профессиональным познанием. Ведь, говорят, многих фильм приводит и привел уже к вере и церкви. Как в свое время приводил известный роман Булгакова. Но, все же хочется спросить: а вдруг этот фильм ловкий обман? Имеем ли мы тогда моральное право обманом обращать в веру и обманным путем вести в храм? Вот перед нами статья С.Григорьева, в которой он говорит буквально следующее - "фильм - образ, и уточняет: (икона)".
Тут уже серьезно. Ведь если «икона» - то это уже и определенный художественный канон и определенная форма, и критерии православного религиозного творчества, рамки, в которых строго обязан творить всякий последующий.
Начнем с того, что автор сознательно противопоставляет героя и монахов. Причем явно не в пользу последних.
Они, монахи, там сошлись на молитву в храме, а герой эдаким героем древнееврейской легенды Уриэлем Акостой покидает храм, и идет одинокий и непонятый, на берег моря, где съемочный коллектив демонстрирует нам как он истово предается "настоящей нелицемерной" молитве. (В отличие от храмовой, заметьте!) В которой много экзальтации и патетики.
Что это нам напоминает? Мнение невоцерковленного и неискушенного мирянина о "слезной" молитве? А может, классический пример иудейской молитвенной практики? А может еще что? Ведь Молитва православная, как нам известно из книг свв. Отцев, другая. Прежде всего труд - долгий, изнурительный, неустанный, до потери сил, до кровавого пота. На бурные эмоции и аффекты сил уже не хватит. И слезы другие. А в фильме - ничего другого, кроме воплощенного укора закоснелой и лицемерной братии. Вы, мол неправильно молитесь и каетесь. Мне ваш храм не нужен. Я, тут на островках знаю, как надо.
Судя по сюжету, образ Анатолия весьма непрост. Режиссер же дерзает раскрывать нам внутренний мiръ героя фильма. И этот внутренний мiръ, уж черезчур последователен, логичен и рационален, и абсолютно внеконфессионален. Тут раздавались, правда мнения по поводу покаяния, духовничества, исповедания Веры. Ничего этого нет, даже намеком. Анатолий неким ментором свысока и надменно, шутками и экстравагантными выходками поучает туго соображающую братию. И он сам себе и церковь и конфессия и священство, и монашество, и старчество, и духовничество. Даже послушание в котельной он сам себе выбирает. Какое же это тогда послушание? Какое смирение? В чем покаяние? Да и ищет ли он его?
Любопытно, что котельная и церковь оказались композиционно противопоставлены друг другу. Два острова. Как две церкви. Одна с крестом на крыше, деревянная, другая каменная, с вечно дымящей трубой. В этих двух направлениях и развивается раскрытие темы. Пожалуй, символично. Но, что же за другая церковь?
Павел Лунгин видимо, предполагая подобные недоумения, упреждая каверзные вопросы, заявил в одном из интервью, что «Место проповеди - церковь, а в искусстве должен быть конфликт, правда характеров. Герой Мамонова и жесток бывает, и гордыня у него есть. Небезгрешны и герои Дюжева, и Сухорукова, но втроем они, сплетаясь, создают другую правду. Я верю тому, о чем они говорят, спорят».
Это, Павел Семенович процитировал прямо из прописей: конфликт, правда характеров, спорят. И в чем же проявляется эта "другая правда"? В том, что добродетельный, оказывается может быть низок и подл? Что идеальная любовь может быть с примесью грязи и порочности? Что материнская любовь к сыну может быть унижена мелким страхом увольнения с работы? Что правда сильно похожа на ложь?
Вспоминается, что по первоначальному сценарию, авторы собирались сделать своего Анатолия иеромонахом, т.е. священником. Благо, отговорили. Ну что же, этот эпизод исправили, но сценарий с характерной обличительной интонацией низких истин, увы, остался.
Вот режиссер заявляет - конфликт. Припоминается у Достоевского в Дневниках: «Танец - это ведь почти объяснение в любви (вспомните менуэт), а он точно дерется..». Так и в этом фильме - если разговаривают, или общаются, так уж непременно "точно дерутся", конфликтуют. Конфликт, по Лунгину, означает перебранку и выплеск эмоций. Все персонажи, заметьте, чуть что - вздорят. Причем без видимого повода. Как то неопределенно зло ругаются. Это условие, унаследованное от атеистической соцреализмовской драмы - когда один делает дело, а другой только и делает, что ему мешает, стало самоцелью, подмяло под себя все характеры в фильме. Получилось совсем по-большевистски: деление на своих и врагов, этакая эстетика кухонной склоки. Может это и справедливо для описания низости и ничтожности. Но, ведь монастырь - абсолютно иная территория, другой мiръ, другая атмосфера, молитва непрерывная, дары духовные. И законы взаимоотношений другие. Вспомните, с каким благоговением и страхом заходили мы в церковь, ходили от иконы к иконе, притихшие и посерьезневшие, во времена нашей пионерской юности. Потому что не понимали, но предощущали инобытие. А в фильме монахи и монастырь - только группа обеспечения конфликта, теневая сторона для обнаружения характера главного действующего лица. И только. Почитайте внимательнее "Братьев Карамазовых" Достоевского. У него тоже конфликт внутри монастыря, но выражен иначе, художественно, а не бытово достоверными иллюстрациями канонов соцреализма.
Дело в том, что эстетическая категория конфликта в православной культуре вытекает не из деления на плохих и хороших, а из неизъяснимого соприкосновения, сосуществования разных миров, разных логик, разных правд.
Позвольте же теперь Вас спросить - носителем какой правды является благочинный монастыря? Да авторы его уж заранее выставили таким «бездуховным», что даже непонятно становится, что его самого там держит на острове? Ради чего совершает и этот персонаж молитвенный подвиг в столь безбожное время?
Теперь о другой правде.
Кто-то сказал, в ответ на многочисленные упреки о нарушении законов киноповествования, что эта лента - кинопритча. И поэтому допускает всевозможные неточности и несостыковки. Допускаю. Но, согласитесь, странно и неправдоподобно выглядит эпизод, где адмирал (ради все того же «конфликта»?) начинает спорить со «старцем» и даже отказывается от цели поездки, когда речь заходит о религии. Это же все очень заметно, уважаемый режиссер, как вы жертвуете ради конфликта элементарным правдоподобием. Причем конфликта в мелочном бытовом, житейском его понимании.
Или вот - с той же котельной, которая неведомо что отапливает. У них там что - паровое отопление? Магистраль проложенная под водой? Да и мощность котельной, так, вприкидку, достаточна для снабжения теплом и паром небольшого завода. Монастырь большой? Тогда почему маленький храм и монахов горстка? Я готов согласиться, что это такая метафора, но почему в сжигании запасов угля и отоплении воздуха заинтересованы даже явные противники Анатолия? Что за такое послушание? Значит к юродивым и чудотворцам надо причислить всю братию? Я бы понял Вас, если бы Вы заставили героя бесцельно, без видимых причин, по ему одному понятной причине сжигать все это богатство, весь уголь просто в топке выброшенного взрывом на берег пароходного котла. Выуживая его с большим трудом чуть не со дна залива.
Да, послушания и смирения в сем подвижнике что-то маловато! Своя воля. Вспомните, как бунтует он, когда ему объявляют о назначении в котельную другого кочегара, настаивает на своем и остается?
К тому же, по канонам Церкви, на подвиг юродства благословение нужно. Так же, как и на целительство. Вот этой-то связи с невидимым духовником не наблюдается. Во всяком случае, ясно, что это не настоятель, и никто из монахов монастыря. Вот и получается, что тема подвижничества, чудотворения и юродства раскрывается за счет унижения и обмирщения и оподления окружающих монахов и мирян. Да и Церкви по большому счету. Он де, хороший и честный, а остальные поплоше.
Очень много подражаний Тарковскому. Настоятель так и глаголет, знакомыми всем, интонациями Солоницына в "Андрее Рублеве". Что, я не прав, г-н Виктор Сухоруков? Ведь было же? А этот «искусно» имитируемый псевдомонашеский говорок? Но у Тарковского общение и взаимодействие выстроены по-другому. Тоже обмирщены, но не столь примитивны, плакатны, не столь «конспективны».
Да и, пожалуй самое главное - изображение святынь и моментов откровения Веры. Я говорю о церковном пении, о молитве и крестном знамении, о явлении чудес исцеления. О таких вещах, к которым верующий человек относится с особым трепетом и благоговением. Ведь в эти моменты мы становимся свидетелями отрывшегося иного мира, дыхания тайны высшей и непостижимой. Самый захудалый монастырь напитан благодатью. А тут что - пустота и небрежение. Обыденность и унылость. Даже петь не умеет монашеский хор в церкви. А это их главное делание. Это уже настораживает.
И наконец главный эпизод - "исцеление" бесноватой. Какое задушевное, милое, любовное, кокетливое собеседование, заигрывание героя с бесом! Как с родным. Что это? Закономерно возникает вопрос - уж не случай ли это, когда все эти исцеления, изгнания, чудеса совершается силой бесовской. Другими словами - ложная духовность. Может в этом и суть характера Анатолия?
И получается, что этот фильм роняет, тихонько и незаметненько в сердца зрителей, неизбалованных настоящим кино, воспитанных десятилетиями мексиканскими низкопробными мыльными сериалами, зернышки недоверия к Церкви, к благодатности молитвы, к радости сообщения с духовным миром, утверждает некую правду котельной, отделенной и от монастыря и от храма и от священства и от монашества.
Это не потому, что вы, съемочный коллектив, такие плохие (я верю вашей искренности и честности), а потому, что ваши ремесленные приемы не годятся для раскрытия такой сложной темы, порождены другой правдой. Вы не потрудились открыть другие, новые. Законы безбожного искусства стали главенствующими и подчинили себе все - веру, церковь, монашество, молитву, правду.
Я бы не стал все это писать, но "канонизация" фильма, превращение его буквально даже в "икону" некоторыми журналистами, заставляет меня затронуть принципы, ту самую кухню, которой безразлична тема, важность проблем. Кухня, стряпающая по единым рецептам, как церковный, так и светский, так и языческий и протестантский и, само собой, сатанинский фильм. Кухня, для которой главное, чтобы аудитория потребляла. А уж эти то рецепты проверены веками, действуют стопроцентно. Но, что печально, что фильм Остров являет собой как раз тот самый случай, когда подразумевается, что культура понятие более широкое и универсальное чем религия. Чего мы, православные, допустить никак не можем.
В Российской империи театральным актерам было запрещено изображать священников и монахов. И не из мелкочиновничьего административного восторга, косности и самодурства. А в результате многолетнего опыта, из которого следовало, что изображение ни при каких условиях не может быть сколь-нибудь достоверным.
Да как ее сыграть - святость? Изображаемый, к примеру Сергий Радонежский, и изображающий его актер, настолько отличаются друг от друга именно по части духовного опыта, что ничего, кроме карикатуры, и не может выйти. Верно заметил замечательный артист Михаил Чехов, что за "образом, создаваемым актером зритель вольно или невольно видит человека, который создает этот образ, оценивает его". А кто из артистов, столь же безгрешен и преподобен как святой? Да что там святой - даже рядовой монах, молится, а стало быть собеседует с Богом, поболее, чем погруженный в суету, издерганный и забеганный, переигравший кучу подонков и уголовников, убийц и психических больных, актер! Добро бы отделить и защитить свое собственное "я" от проникновения всех этих личин и масок.
Имитировать правдоподобно можно все, что угодно - любовь и ненависть, радость и счастье, горе и печаль, восторг и вдохновенье... Это всем людям и всем характерам свойственно. Но святость! Может и удастся ловкому лицедею обмануть на первых порах неискушенного зрителя, но потом "ослиные уши", как в известной сказке, предательски вылезут из под скуфейки или клобука, изобличая дерзкую ложь.
Уже который месяц слышу и читаю многочисленные похвалы и восторги по поводу фильма Остров. Казалось бы, уместнее промолчать, не обижать наших благосклонных и благожелательных зрителей, не "умножать скорбь" своим профессиональным познанием. Ведь, говорят, многих фильм приводит и привел уже к вере и церкви. Как в свое время приводил известный роман Булгакова. Но, все же хочется спросить: а вдруг этот фильм ловкий обман? Имеем ли мы тогда моральное право обманом обращать в веру и обманным путем вести в храм? Вот перед нами статья С.Григорьева, в которой он говорит буквально следующее - "фильм - образ, и уточняет: (икона)".
Тут уже серьезно. Ведь если «икона» - то это уже и определенный художественный канон и определенная форма, и критерии православного религиозного творчества, рамки, в которых строго обязан творить всякий последующий.
Начнем с того, что автор сознательно противопоставляет героя и монахов. Причем явно не в пользу последних.
Они, монахи, там сошлись на молитву в храме, а герой эдаким героем древнееврейской легенды Уриэлем Акостой покидает храм, и идет одинокий и непонятый, на берег моря, где съемочный коллектив демонстрирует нам как он истово предается "настоящей нелицемерной" молитве. (В отличие от храмовой, заметьте!) В которой много экзальтации и патетики.
Что это нам напоминает? Мнение невоцерковленного и неискушенного мирянина о "слезной" молитве? А может, классический пример иудейской молитвенной практики? А может еще что? Ведь Молитва православная, как нам известно из книг свв. Отцев, другая. Прежде всего труд - долгий, изнурительный, неустанный, до потери сил, до кровавого пота. На бурные эмоции и аффекты сил уже не хватит. И слезы другие. А в фильме - ничего другого, кроме воплощенного укора закоснелой и лицемерной братии. Вы, мол неправильно молитесь и каетесь. Мне ваш храм не нужен. Я, тут на островках знаю, как надо.
Судя по сюжету, образ Анатолия весьма непрост. Режиссер же дерзает раскрывать нам внутренний мiръ героя фильма. И этот внутренний мiръ, уж черезчур последователен, логичен и рационален, и абсолютно внеконфессионален. Тут раздавались, правда мнения по поводу покаяния, духовничества, исповедания Веры. Ничего этого нет, даже намеком. Анатолий неким ментором свысока и надменно, шутками и экстравагантными выходками поучает туго соображающую братию. И он сам себе и церковь и конфессия и священство, и монашество, и старчество, и духовничество. Даже послушание в котельной он сам себе выбирает. Какое же это тогда послушание? Какое смирение? В чем покаяние? Да и ищет ли он его?
Любопытно, что котельная и церковь оказались композиционно противопоставлены друг другу. Два острова. Как две церкви. Одна с крестом на крыше, деревянная, другая каменная, с вечно дымящей трубой. В этих двух направлениях и развивается раскрытие темы. Пожалуй, символично. Но, что же за другая церковь?
Павел Лунгин видимо, предполагая подобные недоумения, упреждая каверзные вопросы, заявил в одном из интервью, что «Место проповеди - церковь, а в искусстве должен быть конфликт, правда характеров. Герой Мамонова и жесток бывает, и гордыня у него есть. Небезгрешны и герои Дюжева, и Сухорукова, но втроем они, сплетаясь, создают другую правду. Я верю тому, о чем они говорят, спорят».
Это, Павел Семенович процитировал прямо из прописей: конфликт, правда характеров, спорят. И в чем же проявляется эта "другая правда"? В том, что добродетельный, оказывается может быть низок и подл? Что идеальная любовь может быть с примесью грязи и порочности? Что материнская любовь к сыну может быть унижена мелким страхом увольнения с работы? Что правда сильно похожа на ложь?
Вспоминается, что по первоначальному сценарию, авторы собирались сделать своего Анатолия иеромонахом, т.е. священником. Благо, отговорили. Ну что же, этот эпизод исправили, но сценарий с характерной обличительной интонацией низких истин, увы, остался.
Вот режиссер заявляет - конфликт. Припоминается у Достоевского в Дневниках: «Танец - это ведь почти объяснение в любви (вспомните менуэт), а он точно дерется..». Так и в этом фильме - если разговаривают, или общаются, так уж непременно "точно дерутся", конфликтуют. Конфликт, по Лунгину, означает перебранку и выплеск эмоций. Все персонажи, заметьте, чуть что - вздорят. Причем без видимого повода. Как то неопределенно зло ругаются. Это условие, унаследованное от атеистической соцреализмовской драмы - когда один делает дело, а другой только и делает, что ему мешает, стало самоцелью, подмяло под себя все характеры в фильме. Получилось совсем по-большевистски: деление на своих и врагов, этакая эстетика кухонной склоки. Может это и справедливо для описания низости и ничтожности. Но, ведь монастырь - абсолютно иная территория, другой мiръ, другая атмосфера, молитва непрерывная, дары духовные. И законы взаимоотношений другие. Вспомните, с каким благоговением и страхом заходили мы в церковь, ходили от иконы к иконе, притихшие и посерьезневшие, во времена нашей пионерской юности. Потому что не понимали, но предощущали инобытие. А в фильме монахи и монастырь - только группа обеспечения конфликта, теневая сторона для обнаружения характера главного действующего лица. И только. Почитайте внимательнее "Братьев Карамазовых" Достоевского. У него тоже конфликт внутри монастыря, но выражен иначе, художественно, а не бытово достоверными иллюстрациями канонов соцреализма.
Дело в том, что эстетическая категория конфликта в православной культуре вытекает не из деления на плохих и хороших, а из неизъяснимого соприкосновения, сосуществования разных миров, разных логик, разных правд.
Позвольте же теперь Вас спросить - носителем какой правды является благочинный монастыря? Да авторы его уж заранее выставили таким «бездуховным», что даже непонятно становится, что его самого там держит на острове? Ради чего совершает и этот персонаж молитвенный подвиг в столь безбожное время?
Теперь о другой правде.
Кто-то сказал, в ответ на многочисленные упреки о нарушении законов киноповествования, что эта лента - кинопритча. И поэтому допускает всевозможные неточности и несостыковки. Допускаю. Но, согласитесь, странно и неправдоподобно выглядит эпизод, где адмирал (ради все того же «конфликта»?) начинает спорить со «старцем» и даже отказывается от цели поездки, когда речь заходит о религии. Это же все очень заметно, уважаемый режиссер, как вы жертвуете ради конфликта элементарным правдоподобием. Причем конфликта в мелочном бытовом, житейском его понимании.
Или вот - с той же котельной, которая неведомо что отапливает. У них там что - паровое отопление? Магистраль проложенная под водой? Да и мощность котельной, так, вприкидку, достаточна для снабжения теплом и паром небольшого завода. Монастырь большой? Тогда почему маленький храм и монахов горстка? Я готов согласиться, что это такая метафора, но почему в сжигании запасов угля и отоплении воздуха заинтересованы даже явные противники Анатолия? Что за такое послушание? Значит к юродивым и чудотворцам надо причислить всю братию? Я бы понял Вас, если бы Вы заставили героя бесцельно, без видимых причин, по ему одному понятной причине сжигать все это богатство, весь уголь просто в топке выброшенного взрывом на берег пароходного котла. Выуживая его с большим трудом чуть не со дна залива.
Да, послушания и смирения в сем подвижнике что-то маловато! Своя воля. Вспомните, как бунтует он, когда ему объявляют о назначении в котельную другого кочегара, настаивает на своем и остается?
К тому же, по канонам Церкви, на подвиг юродства благословение нужно. Так же, как и на целительство. Вот этой-то связи с невидимым духовником не наблюдается. Во всяком случае, ясно, что это не настоятель, и никто из монахов монастыря. Вот и получается, что тема подвижничества, чудотворения и юродства раскрывается за счет унижения и обмирщения и оподления окружающих монахов и мирян. Да и Церкви по большому счету. Он де, хороший и честный, а остальные поплоше.
Очень много подражаний Тарковскому. Настоятель так и глаголет, знакомыми всем, интонациями Солоницына в "Андрее Рублеве". Что, я не прав, г-н Виктор Сухоруков? Ведь было же? А этот «искусно» имитируемый псевдомонашеский говорок? Но у Тарковского общение и взаимодействие выстроены по-другому. Тоже обмирщены, но не столь примитивны, плакатны, не столь «конспективны».
Да и, пожалуй самое главное - изображение святынь и моментов откровения Веры. Я говорю о церковном пении, о молитве и крестном знамении, о явлении чудес исцеления. О таких вещах, к которым верующий человек относится с особым трепетом и благоговением. Ведь в эти моменты мы становимся свидетелями отрывшегося иного мира, дыхания тайны высшей и непостижимой. Самый захудалый монастырь напитан благодатью. А тут что - пустота и небрежение. Обыденность и унылость. Даже петь не умеет монашеский хор в церкви. А это их главное делание. Это уже настораживает.
И наконец главный эпизод - "исцеление" бесноватой. Какое задушевное, милое, любовное, кокетливое собеседование, заигрывание героя с бесом! Как с родным. Что это? Закономерно возникает вопрос - уж не случай ли это, когда все эти исцеления, изгнания, чудеса совершается силой бесовской. Другими словами - ложная духовность. Может в этом и суть характера Анатолия?
И получается, что этот фильм роняет, тихонько и незаметненько в сердца зрителей, неизбалованных настоящим кино, воспитанных десятилетиями мексиканскими низкопробными мыльными сериалами, зернышки недоверия к Церкви, к благодатности молитвы, к радости сообщения с духовным миром, утверждает некую правду котельной, отделенной и от монастыря и от храма и от священства и от монашества.
Это не потому, что вы, съемочный коллектив, такие плохие (я верю вашей искренности и честности), а потому, что ваши ремесленные приемы не годятся для раскрытия такой сложной темы, порождены другой правдой. Вы не потрудились открыть другие, новые. Законы безбожного искусства стали главенствующими и подчинили себе все - веру, церковь, монашество, молитву, правду.
Я бы не стал все это писать, но "канонизация" фильма, превращение его буквально даже в "икону" некоторыми журналистами, заставляет меня затронуть принципы, ту самую кухню, которой безразлична тема, важность проблем. Кухня, стряпающая по единым рецептам, как церковный, так и светский, так и языческий и протестантский и, само собой, сатанинский фильм. Кухня, для которой главное, чтобы аудитория потребляла. А уж эти то рецепты проверены веками, действуют стопроцентно. Но, что печально, что фильм Остров являет собой как раз тот самый случай, когда подразумевается, что культура понятие более широкое и универсальное чем религия. Чего мы, православные, допустить никак не можем.
