Над омрачённым Петроградом… Как Александр Пушкин сумел заглянуть в отдалённую перспективу российской действительности

Всего лишь месяц после объявления всеобщей мобилизации и вступления России в Первую мировую войну северная столица продолжала носить своё прежнее название — Санкт-Петербург. Откуда же возник Петроград, чем руководствовался государь, когда готовил свой указ, чтобы дать новое имя городу на Неве?

Разумеется, император хорошо знал творчество Александра Пушкина. Полагаю, что самодержец с почтением брал в руки и его незаконченную поэму «Езерский», где были и такие слова в адрес венценосной фамилии: «Когда ж от Думы величавой приял Романов свой венец, когда под мирною державой Русь отдохнула наконец…»

А дальше — и вовсе интересно. Эта поэтическая «незавершёнка» русского гения начиналась так:

«Над омрачённым Петроградом осенний ветер тучи гнал, дышало небо влажным хладом…»

Один и тот же зачин был использован автором ещё раз, теперь уже в поэме «Медный всадник». Вся разница в том, что по цензурным соображениям она увидела свет лишь после смерти поэта, но важно другое. Схожая тематика присутствует в двух произведениях сразу, причём последняя поэма для «певца империи и свободы», по меткому определению русского философа Георгия Федотова, можно сказать, программная. Пушкин, конечно, царю не указ, но его поэтическая «подсказка» при выборе нового имени для столицы могла быть всё-таки значимой.

Впрочем, резонно предположить и такой вариант: уже ко времени создания поэмы, то есть непосредственно к 1833 году, в обиходе русского человека, бытовало неформальное название столицы — Петроград. А ещё раньше, судя по некоторым источникам, императрица Екатерина Великая также использовала это имя, вместе со своей подписью помечая им отдельные царские манифесты. И не она одна — Гаврила Романович Державин в своём стихотворном творчестве тоже оставил «петроградский» след.

Помимо Пушкина и его поэтов-современников в среде славянофилов примерно к семидесятым годам девятнадцатого столетия обозначилось даже целое направление, которое видело задачу в том, чтобы склонить общественное мнение в пользу переименования столицы в Петроград. А ведь капля, как известно, и гранитный камень точит…

Царским указом с 31 августа 1914 года по новому летосчислению Санкт-Петербург навсегда исчезал с политико-административной карты великой державы и появлялся «тот самый» Петроград. Это был, безусловно, очень решительный жест императора Николая Второго. Покуситься на петровскую топонимику — значило пересмотреть многие концептуальные вещи, ставшие вроде бы уже незыблемыми для страны.

У кого-то эта воля государя вызвала скрытую злобу и ненависть, как у богемной февралистки Зинаиды Гиппиус, и поэтесса их изливала по тихой грусти, «для стола». Усиленная деятельность Цензурного комитета Министерства народного просвещения исключала какой-либо негатив в публичной оценке происходивших событий в условиях военного времени. За нарушение — штраф и закрытие. Столичные издания, газета «Петроградские ведомости», к примеру, откликнувшись на это переименование города статьёй под заголовком «Русскому народу — русская столица», были во многом единодушны:

— Кончилось почти двухсотлетнее ученичество у Запада, в которое отдал наше государство Пётр Первый.

Казалось, дело зашло так далеко, что вслед за исчезновением из театрального репертуара пьес немецких авторов и уличных вывесок иностранных фирм волна переименований вот-вот затронет не только провинциальные города (Оренбург, Екатеринбург), но и Табель о рангах. Значит, навсегда канут в Лету чужие производные придворных званий и гражданских чинов, а впредь будет использоваться только русская лексика. Мечта ревностного защитника русского слова адмирала Александра Шишкова (1754-1841) вон когда могла осуществиться, во время военных испытаний Первой мировой!

«Петроград окончательно разрывает ту связь, которая в течение двух веков насильственно тяготела над Россией, он должен явиться действительно градом Петра — столицей России, центром русской умственной жизни и русской культуры, цветом русского гения и таланта», — писал журнал «Пробуждение», который начинал рассказывать читателям о Второй Отечественной войне.

Общественное мнение готовили к тому, что в империи наконец-то пришла пора нового национального самосознания. Вот как наш современник философ Александр Панарин с высоты уже нынешних лет оценил эти усилия предков:

«В мировой войне Россия осознала себя форпостом славянского мира, отстаивающего себя перед натиском мира гражданского. Причём сама война рассматривалась как кульминация того ползучего натиска германского начала на Россию и славянство, что ощущался на протяжении всего петербургского периода нашей истории. Война как бы выявила неправоту этого периода, подтвердив и оправдав тем самым его неприятие славянофильством».

Император Николай Второй сделал свой выбор в пользу славянства, почувствовав призвание своей страны говорить на «вселенском языке восточного христианства». Он разглядел «чуждость России Западу и вытекающие отсюда опасности с его стороны». Может быть, в чём-то ином, но в отсутствии геополитических амбиций государя трудно упрекнуть, да и сама идея панславянства очень похожа на парадигму «Москва — Третий Рим»: кто из русских государей со времён Ивана Третьего ей не страдал? Пожалуй, что и не было таких!

Другой вопрос, насколько своевременно в Российской империи заговорили об усилении антигерманских настроений — к месту ли? Спору нет, ошибки предшественников следует исправлять, но война, требующая консолидации общества, — это отнюдь не лучшее время для серьёзных корректировок внутриполитического курса.

Ведь только в Русской армии и Флоте на командных должностях верой и правдой служили тысячи офицеров, генералов и адмиралов с немецкими фамилиями, обрусевших в меру и не очень. А сколько немцев числилось среди гражданских чинов разного класса во всевозможных департаментах и ведомствах? Наконец, сама государыня Александра Фёдоровна, имея ярко выраженные германские корни, разве она не попадала под огонь? Сначала рикошетом, а потом и целенаправленно с первыми же неудачами на полях сражений и экономическими трудностями в стране либеральное лобби начало планомерный дворцовый обстрел. Сплетни, как и вражеские снаряды, разили буквально наповал…

Реакция элиты вылилась в заговор в роковом Феврале. Крушение тысячелетней русской государственности началось со столичной «колыбели революции», а потом «триумфально» двинулось по стране.

Получается, что великий Пушкин, употребив художественный образ «омрачённого Петрограда», предвидел не только новое официальное имя столицы, но и грядущие в ней катаклизмы? Нет никаких оснований отказывать Александру Сергеевичу в незаурядных провидческих («экстрасенсорных», как сейчас бы сказали) способностях. Поэтам, пишущим свои вирши под диктовку Бога, и впрямь удаётся заглянуть в будущее и многое предугадать.