Недавно на РНЛ была опубликована статья «Нас было пятеро» - воспоминания о борьбе с бандеровцами Бориса Петровича Бадьянова. Я, прочитав её, вспомнил о рассказах своего отца, так же принимавшего участие в боевых операциях против бандеровцев в 1953-м году. Позже я попросил отца написать воспоминания для моей книги «Русский кулачный бой», что он и сделал. Правда, о самих боевых действиях в Западной Украине, почти ничего не написал... Только курьезные случаи. Зато написал много о жизни своего поколения...
Воспоминания приводятся с большими сокращениями, но с незначительной правкой, в той последовательности, в какой были написаны. Местами они носят характер литературных эссе, местами сопровождаются стихами, которые здесь опущены. Некоторые наброски (например: «Ещё немного о себе...») могут с первых строк озадачит читателя. Но оставляем, как есть.
К сожалению, для поклонников русского боя, отец упомянул крайне мало «боевых историй», многие из которых могли бы стать сюжетом для детектива или боевика...Кое-что, из того, что я помню по рассказам из детства, вставлено по тексту курсивом.
Андрей Грунтовский
Воспоминания...
В.И.Грунтовский
Родился я, правильнее сказать, - родились мы - 4 августа в очень жаркий день на улице Маяковского в 1931 году. Я не оговорился, написав «мы» - это был брат Игорь, а через четыре минуты - я, Вадим. Всё обошлось хорошо, и вес и всё - в норме. Нас отвезли на квартиру по Баскову переулку дом 13, кв. 41. Срочно понадобилась няня - Агаша, которая и выходила нас, и подняла на ноги, и многое-многое претерпела от двух хулиганов.
Как потом я узнал, в стране был голод, но мы этого не чувствовали, всё у нас было. Отчим любил нас как родной отец, днем работал скорняком на фабрике «Рот фронт», а ночами на квартире, делал шубы и прочие меховые изделия, будучи мастером своего дела. Среди заказчиков, как говорила мама, были у нас и Утёсов (он жил в этом доме), и Мейерхольд, и сестра Маяковского и прочие многие. В 1933 году мы переехали на другую квартиру в этом же доме: вход с Маяковского - дом 21, квартира 25. Вот эту квартиру, где жили супруги артисты: Челищева Ирина Александровна и Рождественский Николай Григорьевич, я запомнил отчётливо: и камин из красного мрамора, и туалет с бачком, и паровое отопление, и душевая колонка, отдельная кухня, пианино (Ирина Александровна была концертмейстером в Малом оперном), и, конечно, стол - огромный круглый - место наших игр и рабочее место отца. На стене два карабина и будёновка - регалии гражданской войны. Отчим служил в 1-й конной армии. Он был востребован и позже как снайпер, рвался на фронт в 1941 - м, но по возрасту (ему было уже за 60) не был призван в действующую армию. Как инструктор готовил ополченцев во дворе Гостинного, где в декабре 41-го, при обстреле потерял руку, был привезён домой и умер на руках у мамы, со словами: «Береги мальчиков...» Пролежал у нас до февраля, ради продовольственных карточек, чем и спас маму. Мы к тому времени были вывезены из блокадного города в детский дом в Костромскую область вместе с интернатом № 40 школы № 193, что была и есть на Басковом переулке, напротив дома 13.
На этом счастливое детство кончилось... По пути следования к нашему эшелону присоединили разбитый эшелон детской трудовой колонии, с её обычаями и нравами. Много лет спустя, встречаясь со своими детдомовцами, мы вспоминали эту пору, как светлую (лесозаготовки, прополку огорода, теребление льна и многое-многое...) Затем встречи стариков и старушек прекратились из-за изрядной убыли, но благодарность осталась. К учителям, воспитателям, директору. Изредка и сейчас созваниваемся и собираемся: «А Зиновьев умер... А на похороны Фаины придёшь?»
Тяжелые воспоминания, но зато и песни помню все наизусть: почему-то песня Леля из «Снегурочки», «Землянка» и песни военных лет, блатные песни: «Три гудочка», «Луна-красавица...», «По Чуйскому тракту»..., много-много народных. Отрочество совпало с детдомом и это в дальнейшем помогло и в училище, и в армии, и после, вплоть до сегодняшнего дня.
В 1945-м году прямо из теплушек мы прибежали домой, встретили очень толстую женщину, которая оказалась нашей мамой... [Из рассказов бабушки - Марии Владиславовны Грунтовской (1900 - 1980) - помню: всё, что можно было обменять на хлеб, было обменено, всё что горит - ушло в печь. От голода упала на улице. Госпиталь. Поправившись, работала санитаркой. «Толстой» - имеется в виду опухшей после дистрофии. - А. Г.] Потом она опять приняла форму красавицы. Мы каждый вечер ходили на Московский вокзал встречать её с работы - она была библиотекарем клуба железнодорожников на Сортировочной станции. Познакомились с Ниной Николаевной Шведе - прототип комиссара в «Оптимистической трагедии» и её мужем Даниилом Федоровичем, капитаном, трижды водившим свой танкер-спиртовоз «Джамрат» в караванах, в том числе в караване PQ-17. Когда я попал в нехорошую историю в блатном мире, и мне нужно было исчезнуть из города, Нина Николаевна заменила мне мать, и мы с ней, и вместе с её сыном Володей, выписав проездные железно-дорожные билеты, выехали в Прибалтику. По дороге в городе Поневежесе ночевали в доме знакомого врача, куда ночью приехал раненый Степан Бандера. Пуля была извлечена... Узнав, что мы из Ленинграда, обращался он с нами уважительно, пил вместе с нами чай.
[Позже моему отцу придётся принимать участие в боевых действиях против бандеровцев в Западной Украине - А. Г.]
Вернувшись в Ленинград, узнал, что вся банда Лешки-Джона посажена в тюрьму, стал жить спокойно. После ремесленного училища поступил в Индустриальный техникум на проспекте Горького - 49...
Чем только не занимался в спорте. После падения с перекладины с гимнастикой пришлось проститься. Пошел в велоспорт. Чуть было не выиграл соревнования на Пулковской горе, но был дисквалифицирован, сделав «завал» на финише, и с треском выгнан. (Тормознул с разворотом на финишной черте из-за любопытства посмотреть, кто едет сзади, а сзади впритык ехала целая толпа...). Попал в автомотоклуб «Трудовых резервов» на Черной речке. Стал заниматься у Лукина мотокроссом, и за день до ухода в армию - 20 мая 1951 года подрался с Василием Сталиным (конечно, не зная, кто передо мной)... А было так: он завис на своём У-2 над моей головой, и через мегафон приказал освободить колею, поскольку я задерживал победный финиш его команды «Крылья советов». Колея была по бензобак и освободить её, даже если захотеть, было не возможно.
Уже после финиша подошел ко мне коротышка в кожаном пальто до самой земли (знаменитое кожаное пальто защитника города Царицына, т. е. его отца - И. В. Сталина), ткнул меня в плечо и стал кричать: «Ты чего не послушался меня - не уступил колею!». Я не разобравшись в чем дело, сгоряча (только что стал призёром Города), отвечал, но посильнее. Нас разняли откуда-то выскочившие генералы и полковники... (Потом помирились и на вручении призов сфотографировались все вместе на память). В дальнейшем фотография с Василием Сталиным сыграла свою роль в Нижнем Тагиле, где я учился в танковой школе. Василий приехал в нашу часть за топливом для бомбардировщиков и, обходя строй на плацу, узнал меня и вспомнил историю с мотокроссом. Это и сыграло положительную роль в дальнейшей службе. Выпущен я был по первому разряду - круглый пятерочник, с правом выбора при распределении. Так из Нижнего Тагила я попал на Украину, в город Глухов Сумской области.
[Припоминаю, как отец рассказывал: «Сажусь в красном уголке писать письмо маме, а на стол кладу перед собой конверт, где выведено: «Москва, Кремль, В. И. Сталину». Начальство, бросив взгляд, в почтении удалялось...» - А. Г.]
* * *
Вообще мне везло на хороших людей. Отчим - человек добрейший, души в нас не чаял, а ведь был в очень преклонном возрасте. Тренер в мотоклубе Лукин: брал на тренировки в Юкках наравне с мастерами спорта, и не давал нас новичков в обиду. Был случай, когда он отобрал мотоцикл у мастера спорта и отдал мне: «Владей!» - сказал. И я старался оправдать его доверие... Преподаватель Мусьев (Индустриальный техникум) на уроке литературы водил нас на Фонтанку: «Вот на той стороне идёт человек со шпицем белым - это Михаил Зощенко, великий писатель. А вот женщина навстречу - Анна Андреевна Ахматова... Будете гордиться, что видели, и будете детей своих приводить сюда». И это было так.
Тренер А. А. Харлампиев в армии целый месяц возился с нами, обучая рукопашному бою. Это под Киевом. Жарко (температура + 30), одеты в ватники. Как всё просто объяснял: «Делай так и только так, как не ожидает противник!» Когда он плюнул в лицо, - я был полностью обезоружен, и он связал меня моим же ремнем...
Маршал Воробьев, высокий, худой, согнут в дугу, ходил в части вдоль строя, приговаривая: «Мне морду умную и шею тонкую... Вот ты», [Нет, помнится, когда-то папа рассказывал наоборот: «Мне морду глупую и шею толстую!» - А. Г.] - ткнул пальцем в меня и из Глухова я попал на подготовку в Бровари под Киев... А затем в Кременчуг, где ночами присутствовал при изготовлении на заводе плавающих гусеничных транспортёров К-61, которые и сейчас служат в армии.
[Шея была не совсем «тонкой» и выбор не совсем случаен - Будучи в танковой школе, отец занимался борьбой, успешно выступал, получил первый разряд по классической борьбе. - А. Г.]
Видимо, для обслуживания секретной техники и тренировал нас Харлампиев с бригадой офицеров армейской разведки. Своим ходом гнали мы ночами 10 машин в Бровари. Командиром части был майор Вардомян, герой Советского Союза. Он рассказывал как за свою «трусость» получил «героя» на Зееловских высотах под Берлином. Ругал при этом Жукова - там погибло 200 000 наших солдат в самом конце войны. Сам он (тогда мл. лейтенант), когда атака захлебнулась, спрятался в немецком доте, бросив в трубу связку гранат. В страшной жаре, среди разлагающихся трупов трое суток не отвечал ни на какие стуки. Когда пошла вторая волна наступления, он вместе с ещё двумя солдатами, встретил отступавших немцев тремя пулемётами. Смершевцы сперва хотели расстрелять всех троих, но, подсчитав количество вражьих трупов, представили солдат к орденам, а его к звезде героя. По-русски Вардамян говорил едва, но, однако закончил после войны Академию тыла и транспорта им. Кагановича с отличием и был направлен командовать нашим подразделением. Он упросил меня учить его по ночам вождению и технике этих, тогда секретных, бронетранспортёров, а днём приказывал мне спать... И вообще всяческие поблажки делал. Меня не трогали командиры взвода, роты, батальона. Секретность его учёбы была сохранена для инспекторской проверки из округа, где он показал класс вождения. 6 ноября 1954 года я был демобилизован и 8-го прибыл в Ленинград.
Хороших людей больше чем плохих. Они были и есть, хотя... Был у нас «пятнадцатилетний капитан» Григорьев, замполит роты, приказал отнять у меня комсомольский билет (это в 1953 году было) - три сверхсрочника не могли справиться со мной, да и сам я не мог разжать ладони. Он бегал за мной с револьвером в руках... но револьвер я отобрал и отдал командующему части полковнику «Тыж-пыж» (так мы его звали. Была у него присказка: «Ты ж понимашь!»)
Досталось мне, и когда ехали на службу в теплушке-телятнике в Нижний Тагил. Там был страшный разгул призывников-блатных. С этого разгула начинался для нас и детдом: мы с братом были единственные, кто отказывался ругаться матом, и в нас летели ботинки на деревянной подошве (лендлиз американский, взамен которого мы плели себе лапти). Потом я рассчитался с обидчиками детдомовскими, как и с теми, с кем позже ехал в теплушке. Особенно среди блатных в вагоне выделялся Боря Орлов. Он попался мне уже в Нижнем Тагиле... На вечернюю поверку в казарму он вполз, прошептав: «Вот он...», указывая на меня. Вся рота ликовала: все его боялись и все ненавидели. И последствий не было. Много лет спустя, я встретил его в метро, он узнал меня. С криком: «Он сумасшедший!» Боря, рискуя попасть под поезд, на ходу выскочил из вагона...
Но хороших-то людей всё равно больше.
Демобилизовавшись, я продолжил учёбу в Индустриальном техникуме, опять стал посещать мотоклуб «Трудовых резервов»... Совсем недавно, будучи на кладбище у мамы, увидел мемориал всем мотогонщикам клуба. И Шахвердов, и Лукин, и Вовка Генералов упокоились в колумбарии на средства одного из первых мотогонщиков, ныне живущего в Австралии. При входе на кладбище сделана стела с портретами ребят, большинство из которых я знал близко.
* * *
Итак, шел 1956 год. Жил я с мамой на Адмиралтейском проспекте в коммунальной квартире № 37 дома 8. Нас было 43 человека - все такие разные, но одинаковые в очередь в туалет или к умывальнику. Каждый человек - история страны. Куликов Вадим сделал себе самострел в 1953 году (Лагерь в Коноше, Архангельская область), что бы списали из охраны - не мог стрелять в людей. [Вспоминаю рассказы о восстаниях в лагерях, связанные со смертью Сталина: подпольная большевицкая организация подняла восстание. Лагерь затопили, взорвав плотину, а охрана расстреливала, тех, кто спасался вплавь...- А. Г.] Далее М. и З. очень жалели, что съели в блокаду своего сына Марика, который отличался умом и способностями. Второй же сын Эдик, не радовал родителей, уже успев отсидеть за воровство. С девочки Лины я стащил его в 1954 году (перегородка смежная и я услышал крики, собираясь на занятие в техникум). Он покорно сносил мои удары, даже не защищаясь. Мать его Зинаида Августовна благодарила меня, приходил, и Эдик, и благодарил за подаренную жизнь. Дальнейшая судьба их сложилась плачевно. Далее жил его двоюродный брат Виталик Р. Отец его был известен тем, что изобрёл знаменитую пасту ГОИ [окись хрома - используется для полировки металлических изделий - А. Г.], но слава досталась другим... Дальше по коридору жили Кучинские, то же история... Напротив жил Костя-карусельщик [оператор карусельного токарного станка - А. Г.]. Токарь он был такой, что директор завода (турбинных лопаток) здоровался с ним за руку, и каждый день посылал машину отвезти Костю домой. Сестра Кости Лида водила гостей без разбору и когда, всё-таки вышла за муж за курсанта (училище Дзержинского напротив за окном), родила ему черного ребёнка. Уехала в деревню... И так можно рассказывать о всех жильцах квартиры, двери которой не закрывались ни днём, ни ночью.
Майор полковой разведки Дмитрий Фокич привёз свою переводчичу (Нору Карловну) и беспрекословно подчинялся своей бывшей подчинённой, наводившей строгие порядки... Вадим Чуваев сконструировал первый катер на воздушной подушке, который до сих пор является образцом инженерной мысли. Его потопила из ревности жена его Люся, разрубив днище топором...
Потом был СЗПИ, мытарства с работами, которые по разным причинам приходилось менять. Инженер-конструктор, преподаватель. Последние 15 лет проработал в Военмехе. Сейчас на пенсии...
Несколько слов о Грунтовских... Дядя Владимир, брат мамы, учился в Академии художеств, ушел вольноопределяющимся в Первую мировую, дослужился до штабс-капитана. Получил полного Георгия и золотую саблю из рук Государя-императора. Сохранилось фото: местечко Ольшанницы, после Брусиловского прорыва (1916). В февральскую прибыл в Питер по ранению и одновременно депутатом от своего 634 Волынского полка. Во время корниловского мятежа отказался пристать к заговорщикам, и был ими (т. е. своими же товарищами офицерами по полку) убит. Похоронен в Александро-Невской Лавре, но могила не сохранилась. Другой дядя - Александр стал отчасти прообразом Рощина из «Хождения по мукам». [Он не был помещиком, как Рощин, но его жена действительно оказалась в обозе у Махно, похожая история с денщиком. Их потомки и сейчас живут в Запорожье - А. Г.] Третий дядя - Павел шестнадцатилетним мальчишкой убежал в конармию к Будённому. [Его дети и внуки живут в Орле. - А. Г.] Ещё двое дядьёв оказались в белой армии и сгинули без вести. [Из-за них-то и пытались отца исключить из комсомола и отдать под трибунал, спасло просто чудо. Отец семейства: бабушки и её пяти братьев - Вячеслав Фомич Грунтовский служил у Суворина в «Новом времени», сначала наборщиком, а потом корректором. До революции Грунтовские жили в Ковенском переулке напротив костёла, второй этаж. Скончалась чета Грунтовских, вероятно от голода в 1918 году. Похоронены на Лютеранском кладбище. Отец Вячеслава - Фома попал в Россию в кандалах, после польского восстания (быть может, в 1848 или 1863 гг.), бежал с этапа и осел в Питере. Род Грунтовских происходит из-под Вильно (Вильнус) Быть может, в древности они назывались Землянскими, но позже были переписаны на латинский манер в Грунтовских. - А. Г.]
* * *
Разные случаи. В 1953 году, будучи в лагерях на Днепре под городом Каневым, мы были направлены на правый берег на место страшной битвы, где немцы взяли реванш за Курскую дугу. В поле стояли сотни наших танков с полной боеукладкой и заваренными люками. Мы погрузились на студебеккер и на понтоне переплыли Днепр с баллонами кислорода и ацетилена. В танках от наших танкистов был один прах. Погрузив из трех танков боеприпасы, мы на полигоне стреляли своими штатными, взамен сорокопяток. [На учениях из экономии стреляли снарядами не 85-мм, а «сорокопятками», используя специальные вкладыши - А. Г.] Правила были следующие: после щелчка бойка затвора, если снаряд не ушел по каналу, надо было две минуты не вынимать снаряд из казённой части. Осечки были редки, но были - всё-таки девять лет пролежали снаряды в брошенных танках! И вот в моём танке (под номером 313) при очередном выстреле - тишина. Заряжающий мой Черныш выбрасывает самостоятельно, без команды невзорвавшийся снаряд из ствола нам под ноги, а я выкидываю его в открытый люк башни. В воздухе он взрывается: люк башни улетает вперёд по ходу танка. А если бы на 0,1 секунды раньше...
В Львовской области. [Отец рассказывал о действиях против бендеровцев скупо, но кое-что запомнилось: потери были большие («кладбище до горизонта»). Пойманного разведчика бендеровцы сажали на кол на перекрёстке дорог, но и наши не спускали, от села, где было оказано сопротивление, после работы «катюш» и бомбардировщиков, оставался чёрный квадрат...Применялись танки и авиация с обеих сторон - А. Г.] Дали команду «оправиться», как всегда сели в кружок, ремни на шею, автоматы на колени. В этот момент над скалой появился бендеровец: «Ну, москали, до побачинья!» - и точно в центр круга упала противотанковая граната. Парень молодой, лет семнадцать, форма довоенная... На склоне почти вертикальном он возник внезапно и так же внезапно исчез, но граната не взорвалась... Мы расползлись, теряя штаны и автоматы, но потом, опомнившись, прочесали гору, нашли замаскированный люк, прошли насквозь на другую сторону горы, но бандеровца не нашли. [Подземные бункеры с запасами и коммуникации на западной Украине были построены ещё немцами в 1941 - 44 гг.]
1954 год. После демобилизации. Каток стадиона им. Кирова. В раздевалке меня обокрали, я догнал вора... При выходе из раздевалки меня встречала большая толпа и начался «разговор»: сразу получил нож под левую лопатку. Нырнул вниз, сорвал коньки, и стал отмахиваться ими от нападавших, а потом и охотиться за убегающими... Шел с ножом и не замечал. В аптеке, напротив метро «Нарвские ворота», перевязался. Крови потерял очень много. Нож не дошел до сердца пару миллиметров.
Или вот 1956 год. Отмечали под Ленинградом окончание техникума. Погуляли. Потом кинулись купаться в Неву... все вылезли, а меня понесло переплыть реку (плавал же по Днепру из Кременчуга в Крюков) и переплыл бы, если бы не вспомнил, что надо потом возвращаться. На обратном пути на середине свело холодом ногу, а берег не приближался, а летел мимо меня с огромной скоростью. Но выплыл...
[Помню, отец рассказывал, как его унесло течением в Черном море, так, что он и гор на горизонте уже не видел, но всё-таки вернулся назад. Интересно, что и я чуть было не утонул в том же море в четырёхлетнем возрасте, но папа вытащил. Вообще, Господь долго терпит... - А. Г.]
А вот смешное. Прибыв в Нижний Тагил на службу, получил после бани новую форму. Шинель досталась кавалеристская, аж до самых пят. На этот случай на лавке лежали ножницы. Я отмерял одну полу мелом, снял шинель и отрезал. Вторую полу отмечать не стал, а приложив отрезанный кусок - отмахнул. Одел и что же: одна половина стала до колена, а вторая как касалась пола, так и касается... Пришлось выровнять. Два года так и ходил в куцей шинели.
* * *
Про русалку. Крюков, 1953 год. Город Кременчуг на правом берегу Днепра, ниже по течению такой же город, но называется Крюков. Днепр, сделав крюк, уходит направо, на запад. Масса заводов, в том числе, вагоноремонтный находятся на правом высоком берегу Днепра. После принятия плавающего бронетранспортёра, началась эпопея испытания. Я должен был прыгнуть с уступа в реку с 3-х, 4-х, 5-ти и даже 6-ти метров. Ходил вдоль берега, искал удобный обрыв (что бы под обрывом было глубоко) и уже нашел... Стал подниматься на берег, оглянулся на воду и остолбенел: из воды, где я только что был выходила совершенно голая женщина и с её тела стекали сверкающие струи воды. По совершенно отвесной стене уступа я взлетел наверх, обернулся - русалка пропала. Я спустился опять - искал, не нашел... Наверно, утонула, подумал я. Ночью я прыгал на транспортёре с этого обрыва в свете прожектора в Днепр, и всё помнил о ней - боялся задавить... [Отец рассказывал, что последним испытанием для транспортёра была задача прыгнуть с борта десантного корабля. Для чего он вместе со своей машиной отправился в Севастополь, где дожидался волнения на море (нужно было прыгать в волну), но две недели был штиль...Тут и подоспела демобилизация. - А. Г.]
* * *
«Степь да степь кругом...» - всю песню пропел во сне до конца, да ещё и послушал со стороны: интересно, и голос откуда-то взялся... Интересно, что именно во сне многое вспоминаю, что наяву совсем забыл. Свою жизнь, как новую интересную книгу читаю, хоть не просыпайся. А насчёт болезней совсем интересно: правильные диагнозы во сне поставил, лучше, чем любой профессор. А сколько вещей давно потерянных нашел во сне, а потом и наяву. И ещё: когда изредка говоришь по телефону с братом, то именно эти сны и у него бывают.
Вот ещё курьёзы. Сдавал экзамены по математике в СЗПИ, получил билет и нечего не знаю. Сижу с умным видом, чирикаю чего-то... все встают, сдают экзамен, получают отметки, уходят домой... а я сижу. Подходит преподавательница, заглядывает через мою руку, видит мои художества, берёт зачётку и ставит «пять». Выхожу в коридор с недоумением, жду ещё час... Через час выходит и лезет целоваться. Оказалась, бывшая наша детдомовка, узнала сразу, как взял билет... Учился я у неё отлично, не подвёл...
Вообще курьёзов в жизни, пожалуй, больше, чем серьёзных случаев, но будь моя воля по переделке всего этого, то ничего бы не менял.
А история - сплошной парадокс! Вот Куликовская битва, где на стороне татар сражались и русские отряды, а на стороне русских - татары... Или Смутное время, в двухлетний голод Годунов спас Москву от вымирания, а москвичи предали его детей и призвали Лжедмитрия. Затем убили и его, сожгли и пепел выстрелили в сторону Польши, что бы призвать Лжедмитрия второго... А сколько убито было императоров, убито, а потом и канонизировано... А Полтава, где на стороне Карла XII сражались запорожские казаки, незадолго перед тем бравшие вместе с Петром Азов! А нашествие Наполеона... разгромили самую мощную в мире армию, что бы набрав пленных, отдать своих дворянских детей им в воспитание. Даже, столетие спустя, в детдоме, в селе Словинка Палкинского района Костромской области директором школы был француз...
А уж вторая мировая... Так при отступлении из Запорожья, одним взрывом Днепрогэса было смыто две армии, находившихся ниже по течению. Двадцатиметровая волна несла повозки, танки, пушки, людей... (Даже в 1960-м году бросая сеть в плавнях мы цеплялись за лафеты и стволы орудий. Сейчас плавней нет - всё засыпано и стоит город. Но ведь всё может повториться!) Когда же была возможность взорвать Днепрогэс вторично при наступлении, то этого не дали сделать, предоставив немцам возможность без потерь уйти из города. Парадокс! А взятие Берлина...
А зачем сдали Севастополь, когда немцы уже начали отводить от него войска! А Киев наоборот надо было оставить, там переправа через Днепр не в нашу пользу. У нас на учениях при переправе каждый третий танк утонул, а во время войны? А кладбище танков под Каневым?
А не парадокс ли, что в этом Каневе фашисты поставили охрану у памятника Шевченко, потому что партизаны пытались его взорвать?
А блокада Ленинграда... Не семьсот, три миллиона семьсот тысяч лежат у нас в могилах...
Но прав Тютчев: «Умом Россию не понять... В Россию можно только верить».
* * *
Вот военные истории. Две соседки на лавочке: Дунька и Любка. У Дуньки была корова. Пришли немцы. Дунька понесла справку немцам на Любку, что у неё сын комсомолец, корову полицай отвёл к ней на двор. Но корова стала давать молока на крынку меньше, чем у Любки. Пришли красные, милиционер вернул корову обратно, корова стала давать на две крынки молока больше, чем у Дуньки...
...На скамеечке у могилы две старушки: «Вот нас уже двое осталось, а как звали ту беленькую, так и не знаем... Хоть дощечку к крестику приставить. А?» «Назовём её Марией - после долгого молчания отвечает вторая старушка, - ведь тогда не до имени было, раздели нас троих те немцы, выбрали её. Нами побрезговали...» «Ладно, следующий раз придём, дадим ей имя и фамилию»....
* * *
...Дежурный на станции Старая Русса держит правой рукой «язык» колокола, и смотрит на состав теплушек, забитых женщинами и детьми. Подбегает молодой командир: «Дед, давай отправку, легче оборонять станцию будет. Вот-вот немцы появятся, уже отбомбились!» «Тебе хорошо командовать, а на станцию Полу ушел эшелон с ранеными, немцы догонят его... лучше уж задержаться здесь - видишь, сколько девушек молодых! А раненых тем спасём». Командир срывает винтовку с плеча, наставляет на дежурного по станции в упор, раздаётся три удара колокола и эшелон с женщинами начинает медленно двигаться в сторону станции Пола.
* * *
Эшелон из Ленинграда, раннее утро, станция «Старая Руса». Тысячи и тысячи детей от одного года до шестнадцати. Жара, духота, воды нет. Вокруг водонапорной башни огромная толпа детей. Взрослых почти не видать. Из далека нарастает гул голосов и становится жутко, начинаю понимать смысл: «самолёты!» Над нами черный самолёт с неправдоподобно длинными крыльями, с белыми крестами на них. Он медленно кружится и из него сыплются белые листки. Кто умеет читать, хватает их на лету: «Через два часа город будет занят доблестными войсками фюрера. Через два часа!» Все кидаются в сторону реки. Мы с братом, увлечённые потоком, оказываемся у моста, но он уже забит живой массой людей. У берега много лодок и в одной из них старик на корме машет нам рукой... Лодка черпая бортами, вся наполненная детьми медленно подходит к другому берегу. Брат прыгает в воду, но ещё глубоко и его уносит вниз по течению, но он выплывает на берег, и тут же возвращается к нам, и мы бежим в сторону леса... Громкий женский голос останавливает нас всех: перед нами высокая, очень красивая женщина - учительница физкультуры. Каждому из нас (девяти-десяти летнему) приказывает взять двух-трех летнего малыша. Не помню сейчас: мальчик или девочка сидели у меня за спиной, помню только, как душно и жарко было в лесу. Мухи, слепни, которых нечем отогнать - руки заняты ношей: страх отстать от колонны таких же носильщиков, как и я. Пот заливает глаза, сзади за плечами плачет «ноша» и с каждым шагом становится тяжелей... Совсем внаклонку, еле волоча ноги, смотрю на голые пятки впереди идущего мальчика и боюсь потерять их из виду. С боку кто-то валится на меня - едва устоял и иду дальше... Пятки вдруг идут влево - я за ними: на земле лежит девочка, обходим и её. И опять пятки мелькают перед глазами и нет в них усталости, и идут они, идут и не дают мне отдыха. В них, в этих пятках сейчас весь смысл... Вдруг слева окрик: «Стой!» Облегченно распрямляюсь - трое красноармейцев с большими винтовками, спрашивают: «Где город?» Поворотом головы указываю назад и они скрываются в кустах... И опять вперёд, вперёд, но солнце уже где-то сзади. Ноша моя молчит, спит, наверное, или тепловой удар... и мы уже породнились с ней, как одно целое...вроде всю жизнь я то и делал, что носил её. В деревне Красная Поляна сваливаю ношу в телегу и деревенские женщины с силой расцепляют руки на моей шее. Падаю на землю, слышу сквозь сон: «Тридцать километров прошли без остановки...» Потом - красивая и почему-то весёлая женщина: «...702-ой, 703-й...» До станции Пола обоз едет всю ночь, надо мной огромное черное небо, много-много ярких звёзд, Подо мною - скрип, толчки, пыль... И опять проваливаюсь в забытьё.
* * *
Лесозаготовка. Март 1942 г. Ещё затемно (часов ни у кого нет) мы выходим на дорогу: двадцать мальчиков и четыре девочки. Мы идём на лесозаготовку. Одеты хорошо, так как сегодня наша бригада одевается за счёт остальных 300 детдомовцев. Подошвы моих валенок прикручены не только верёвкой, но и проволокой: надёжно. До восхода солнца мы должны преодолеть поле по насту, пока он нас ещё держит. А идти не далеко - 5 км. Возвращаться надо тоже - после захода солнца: наст успеет схватиться и опять будет держать нас, гулко отдаваясь под каждым шагом. Вот и лес. Сразу начинаем проваливаться по пояс в мягкий снег, но уже делянка рядом. Каждый должен заготовить по три кубометра. Летом их вынесем в интернат. Самое тяжкое дело - это тащить пилу на себя. Спустя много лет понял, что просто пилы были тупыми. Острой пилить - одно удовольствие... Но напильник один на всё село. Иногда местный паренёк приносил нам напильник точить пилы, но вместо этого мы делали себе ножи из серпа или косы (готовились на фронт). Трехгранный напильник был совсем гладкий, блестящий, но при работе всегда издавал звук - значит пилил.
Хорошо валить сосну: веток мало, сама она длинная - знай, распиливай на чурбаки, а главное под корой очень вкусный слой, мягкий, сочный. Сытно, а главное - полезно. Неплохо полакомиться ёлкой, но у неё смолы больше и привкус не тот. Колоть плахи одно удовольствие, начинаешь чувствовать свою ловкость и смекалку. Ведь от того, как заточишь клин - зависит работа. Забивая клин обухом, я задел себе лезвием темя. Крови много, боли нет... Герой, все сочувствуют, но вдруг всё плывёт, деревья валяться куда-то, это я сам свалился. Еловой смолой ребята замазали мне голову. Через два часа я оклемался и снова принялся пилить, колоть, таскать... Солнце на закате. Собираемся домой. Нет одного парня (Гусева). «Гусь, Гусь!» - несётся по лесу. Начинаем веером расходиться и у самой опушки натыкаемся на ноги: забрался под наст и спит... Топчем наст над ним, снег обрушивается - всё равно спит... Идём домой весёлые - нас ждёт обед, отдых... У села нас догоняет Гусев...
* * *
Вий. Адольф Краснов великолепный рассказчик, феноменальная память, артист в лучшем смысле слова. Оставлен дома наедине с Гоголем. Вечером книга уйдёт в другой барак, а Адольф будет рассказывать нам прочитанное за день. Света нет, ночь длинная, на нарах 60 человек и изумительный голос Адольфа один лишь царствует в палате. Чудесные часы...Мы прощаем Адольфу его имя, хотя идёт война и имя это самое ненавистное во всём мире.
* * *
Набросок к «Ужасам войны».
- Алло! Отобрать две-три пары молодоженов, поместить в тюрьму, через неделю доложить! - бросает в трубку комендант города Запорожье лысеющий пятидесятилетний полковник вермахта Карл Дитрих, молодость свою проведший весьма бурно...
Через неделю в канцелярии коменданта раздаётся звонок начальника тюрьмы Клауса Фишмана:
- Герр оберст! Докладываю: две пары украинских скотов познали прелести тюрьмы!
- Привести обеих женщин к 12. Помыть. - Раздаётся на другом конце провода.
- Слушаюсь, герр оберст! - капитан Фишман аккуратно кладёт телефонную трубку на аппарат.
В 12 в кабинет фон Дитриха вводят двух украинских женщин, лет двадцати, бледных, с мокрыми ещё волосами. Карл Дитрих, в совершенстве изучивший в свое время русский язык, отпускает переводчика и охрану.
- Подойдите, ближе, ближе... повернитесь... Мужа любишь? Как зовут? Почему муж не в армии? Дети есть? - Засыпает он вопросами. Глядя в пол, первая, медленно говорит: - Муж был ранен при бомбёжке, остался на излечение. Детей ещё нет - мы только поженились... Зовут Оксаной Ч.
Фон Дитрих разбирает какие-то бумаги на столе, не спрашивая вторую, да и не слушая, кажется первую:
К обоим:
- С сегодняшнего дня будете жить у меня дома. Доказывать свою любовь к своим мужьям - мне, мне! Каждую ночь и вместе, сразу. Да, да! Через месяц ваши мужья и вы будете отпущены - слово офицера великой Германии! Но пока они будут жить там... Их судьба в ваших руках... в прямом смысле.
Звонок в колокольчик. Женщин уводят. Через месяц всё повторяется с новой парой...
Через три года, при отступлении немецкого гарнизона полковник Дитрих был застрелен на пороге своей квартиры партизаном Черненко. Сам партизан, в общей суматохе бегущих немцев сумел скрыться, с тем, что бы рассказать мне это через несколько лет после войны.
* * *
И еще немного о себе. Как сейчас помню день рождения - 2 марта 1912 года. Нас уложили, плотно завернув в промасленную бумагу, по 20 штук в ящик и повезли из города Франкфурта-на-Майне в Россию, в Петроград. Имя у всех было одинаковое: Пара белум, а фамилия - Браунинг. Мой первый хозяин прапорщик Владимир Вячеславович, пристреливая мушку, похвалил меня: «Нормальный». Мне дали одежду - пахучую и тесную кобуру из кожи, и мы были вместе - всё время на правом боку. Особенно меня не беспокоили, стреляли редко. Денщик Петр чистил меня усердно после каждого выстрела. В 1914 году мне была нанесена первая рана - осколок фугаса пробил кобуру и срикошетил от моего ствола справа от мушки. И Владимир Вячеславович целовал меня почему-то, гладя выбоину от осколка. В 1916 году Владимир Вячеславович (уже штабс-капитан) под Ольшаницами бил мною в какую-то каску с острым верхом, а генерал Брусилов после боя за это целовал его. Хотя отметки остались на мне.
С первым хозяином я расстался после его смерти в 1917 году, и сестра его Маруся отдала меня денщику Петру. Тут я расстался с кобурой, к которой так привык: Петр засунул меня за пояс, и мы поехали в Сибирь. Там я пролежал за иконой до 1920 года. Слышал все разговоры в избе, был в курсе всех дел, но однажды... меня вынули из тайника, и сын Петра - Василий стрелял из меня в красноармейцев, которые забирали зерно со двора. Когда кончились патроны, он прикрыл мною голову от сабельного удара - след до сих пор заметен у целика. Меня у Василия отобрали, а его самого увели куда-то... Четвертый мой хозяин - председатель Комбеда, любил мною махать, особенно, когда напьётся. Однажды, уже в 1931 году, когда он спал в кустах, его голову раскололи обухом топора, и я перекочевал за пазуху брата Василия - Степана. Патронов у меня уже не было, и магазин из рукоятки вынули, и я его больше не встречал. Смазанный дёгтем я пролежал в курятнике до 1942 года. Когда Степан вернулся с фронта, он вытащил меня и рассверлил казённую часть под автоматный патрон. А вскоре к нему пришли милиционеры, и хозяин выстрелил из меня в одного из них, но не попал. Я давно уже не был «нормальным» - мушка была сбита. Потом меня положили в железный сейф и показывали на суде, называя «вещдоком», а Степана - «дезертиром». А потом из сейфа отправили на склад, а в 46-м меня забрали какие-то «зеки», убив охранника-милиционера. Вот тут-то я и погулял по стране: ездил в сапоге, под мышкой, в шапке-ушанке и хозяев у меня было много: меня воровали, отдавали за долги, проигрывали в карты... Пока я не вернулся в город, с которого всё началось, но назывался он уже - Ленинградом. Последнего хозяина Лёху-Джона я запомнил тем, что, переходя улицу Маяковского, он был задержан людьми в плащах, вышедших из дома напротив. Я к тому времени был грязным, изношенным, израненным и Лёха-Джон успел скинуть меня в люк канализации у дома № 21. Что только не проплывало надо мной, кто только не трогал меня своими зубами и лапами, но смазки на мне уже не было, и весь я проржавел. В 1994 году чистили люк, и рабочий подцепил меня на изогнутую лопату. Отмыв и отчистив, он подкрасил меня черной краской и подарил своему внуку, а тот, привязав ко мне верёвочку, повесил на стену. Стрелять я уже больше не могу и не хочется... да и никогда не хотелось. Но следы - следы остались.
* * *
1938 год. Мы с братом Игорем пошли в 1-й класс. Соскользнув с карниза окна и передав друг другу портфели мы, перебежав Басков переулок, вбегали в школу № 193 (бывшая гимназия Оболенской) и шли к Марии Семёновне - нашей первой учительнице. До чего нам нравился запах тетрадей, учебников, букварей, и особенно запах из ранцев (мамины бутерброды с маслом). А верили Марии Семёновне безоговорочно, и когда она нам приказала достать карандаши и проткнуть глаза на портретах Тухачевского, Блюхера, Якира, мы с удовольствием делали это (какой ужас!). Она ходила между рядов парт и хвалила нас.
На последних страницах тетрадей были всегда стихи: «Песнь о Вещем Олеге», «Мороз и солнце, день чудесный...», «Дед Мазай и зайцы» и много-много других. Учились мы хорошо...
В 1939-м, мы, вооружившись палками, маршировали вместе с красноармейцами, отправляющимися на Финскую. Мороз был страшный, но мы проходили в строю весь Басков переулок. И бежали потом к дяде Феде (Федулу) топить снег во дворе. [В те времена снег не вывозили, а топили в снеготопках и спускали воду в люки - А. Г.] Потом наступило отрезвление: блокада, эвакуация, детдом: учёба, работа, работа, работа и постоянный голод. Ели всё: и поганки из-под снега, кору, гнилую картошку, лук и мышей жарили на костре... Воровали... (ах, какие у местного попа были вкусные грузди в подвале!) На Пасху - яйца с кладбища... Точили из обломков кос ножи - готовились к побегу на фронт.
* * *
Ярмонка. У нас в деревне вместо слова «ярмарка» говорили: «ярмонка». И до 1945 года, [когда уехали в Питер - А. Г.] ярмонка была для нас самым главным событием в году. Кто назначал всё это, не знаю, но десятого августа у нас в Славинке или в окрестных деревнях по очереди праздновали «ярмонку» или «Одигитрию». [Одигитрия - праздник Смоленской иконы Божьей матери. Одноимённый храм стоял тогда в Славинке - А. Г.] К этому времени вся работа на полях была уже завершена. Собирались парни и девушки и плясали «семизарядную» (Парни против девушек: «А мы просо сеяли-сеяли, а мы коней выпустим-выпустим...») и, отдохнув, начинали драться.
Дрались на площади у церкви, но в церковь в тот день не ходили: если был в церкви, то считалось, что «освященный» - драться нельзя. Когда очередь падала на село Славинка, мы, детдомовцы, дрались все. Собиралась команда балалаечников, они играли под пляску. Дрались обычно, до тех пор, пока не дойдут до моста через речку Шачу. Пели частушки. Например:
Нас побить-побить хотели,
Нас побить пыталися,
А мы встали и пошли,
Они - разбежалися...
В каждой деревне был свой обычай ведения кулачного боя. Мы, городские, по началу изображали что-то вроде бокса, но деревенские дрались иначе. Парни из Ерёмшина левой рукой прикрывали себе нос, а дрались, размахивая правой, зажав свинчатку в ладони. Бойцы из Истопки вооружались кастетами, а из Иваньково крутили на цепочках гирьки от часов-ходиков. Общими для всех были палки из заборов (их звали дрынами). Мы, приплясывая, пели частушки: «С кем бы с кем бы нам подраться,
Кулаки заржавяли...
Дрыны крутились, как пропеллеры, гирьки гудели в воздухе, но когда сходились, никакой резни не было: кастеты и ножи не пускались в ход - дрались «до первой юшки» (крови). Пострадавший с разбитым носом, как герой выходил из толпы и его никто не трогал. Начало боя представляло какой-то беззлобный цирк. Особенно смешно для нас было наблюдать бой стенки, повернутой спиной к противнику. Они без остановки крутили кулаками, делая отмашки через верх. Ногами никто не пользовался - считалось оскорблением. Дрались без злобы, сначала малолетки (10 - 12 лет), потом старшие ребята - до 14 лет. Почти все старшие были на фронте. Потеснив стенку на несколько шагов, возвращались в исходную позицию, и всё начиналось снова - пять или шесть раз. Драки сопровождались руганью, криком, визгом и наблюдались всем селом. Потом опять плясали «семизарядную». После двух-трёх зарядов начинался разбор кулачного боя. Старшие мужики и женщины участвовали в этом. А через год ярмонка повторялось в другой деревне. Готовились целый год. Раскачивали заранее ограду у домов, вставляли ложные дрыны. [Необходимо было вырвать дрын на бегу, направляясь на ярмонку. - А. Г.] А за день-два поливали дорогу и площадь у церкви водой, если не было дождя. У каждой партии были свои названия, парни из Славинки назывались: «топчики». У каждой деревни был свой язык: одни добавляли к слову: «лё», другие: «мо» и т. д. Все вместе присказки округи складывались в пословицу: «Прытко видимо на лё, эка паря мо!»
Детдомовцы дрались сами с собой очень жестоко, так как среди нас были малолетние преступники из эшелона, разбомблённого перед нашим эшелоном и помещенные в наши теплушки (их человек 300 осталось в живых). Тут драки были не на жизнь, а насмерть, с применением ножей, изготовленных из кос и серпов. Но если кто-то замечал это, и были ранения, то виновный изгонялся из детдома - отправляли в ФЗО в Кострому или Ярославль. Эти вещи вспоминать тяжело и на встречах детдомовцев, много лет спустя этого никто не вспоминал. Вспоминали курьёзы: как чуть было не повесили Адольфа Краснова на сосне за то, что он Адольф. Хотя он ночами слово в слово пересказывал нам «Тараса Бульбу», «Вия», «Князя Серебряного» и много других рассказов.
Да, вспоминать тяжело и, всё-таки, это было самое счастливое время, время юношества... Оно дало закалку на всю последующую жизнь. В 1985 году я посетил Славинку вновь. Священник сказал: уже лет десять нет ярмонки - некому драться. И действительно: почти все деревни, что мы проезжали по пути, стояли заколоченными.
[Из рассказов отца вспоминается множество интересных (для любителей народной культуры) деталей. Так, в 1995 году мы с отцом и всем Питерским «Обществом» были на фестивале русских единоборств в Новгороде. Вечером, в гостях у Владимира Ивановича Поветкина, слушали его замечательные лекции о древних народных инструментах. Когда дело дошло до «бурчалки», (Куринная косточка, украшенная резьбой, с поперечной дыркой по середине. В дырку продевали нитку и крутили бурчалку, растягивая нитку между ладонями), Владимир Иванович, продемонстрировал возможность гудения бурчалкой над кувшином. И это, как оказалось, была почти верная догадка исследователя: папа заметил, что бурчалкой гудели, забравшись на крышу, над дымником (деревянная труба в домах, где топят «по черному»). Делалось это на святки, что бы испугать девок, которые собирались в это время гадать у печки. Когда бурчалка гудела, девки с визгом выбегали из избы. Парни катались с соломенных крыш. Ещё один коллективный музыкальный инструмент: печные заслонки (В Славинке они были деревянными). Главными инструментами на посиделках были балалайки. А так же деревянные пастушьи била, на которых играли двумя изогнутыми палочками. Зимой на этих билах, облив их водой и подморозив, катались с гор, а палочками при этом рулили на ходу.
Село было достаточно дикое. Машина (с военными топографами) впервые приехала туда в 1943-м году, - за ней бежали до следующей деревни. А когда однажды пролетел самолёт, то паники было больше, чем во время солнечного затмения. Учителя предупредили детдомовских и всё рассказали про затмение, но что творилось с деревенскими! Присылаемые из Палкино председатели больше года не держались. За войну их сожгли живьём четверых: запирали избу, предварительно выпустив скотину со двора. Милиционер при этом занимался своей «работой»: зарабатывал на хлеб тем, что глушил кабанов хозяйкам. Вокруг по лесам бегали волки и, однажды, папа с братом едва ускакали от них, когда везли в санях свежеиспеченный хлеб детдомовцам.
В детдоме папа вёл дневник: писал между строк «Князя Серебряного» Толстого, но когда был в армии, мама по ошибке выбросила дневник вместе с мусором.
Быть может, в будущем удастся опубликовать более полные воспоминания...
Что ещё добавить...К тренерской работе отец приступил в том же 1954 году, после демобилизации, и продолжал ее полвека. Став, таким образом - с одной стороны - продолжателем неприрывной русской боевой традиции, с другой - родоначальником новых поколений представителей русского рукопашного боя[1]. Что ещё? - В 1955 году женился на моей будущей маме - Рукиновой Нине Петровне. В 1956 г. родилась моя сестра Нина, а через 5 лет и я, грешный... - А. Г.]
[1] Надо сказать, что во времена отца были понятия «рукопашка», «рукопашный бой», но обычно, среди своих, говорили: «наше дело», «в нашем деле». О восточных стилях тогда ничего известно не было... Даже китайцев в Порт-Артуре (где стоял после войны смешанный гарнизон) обучали наши тренеры. Что касается терминов «русский рукопашный бой» и «русский кулачный бой», то они в те времена, конечно не существовали. Их придумал и ввёл в оборот я - уже в восьмидесятые годы.
1. Автору