«Дьявольское наваждение»

Источник: Литературно-исторический журнал "Великороссъ"

 

Начало и конец

 

Искал взглядом кафе «Косовский пион», которое должно было быть именно в этом месте. Тёплый майский день выманил горожан из своих многоэтажек на улицы северной части Косовской Митровицы. Центр этого рассечённого рекой города[i], жившего уже который год в полной неопределённости, пребывавший всё это время в состоянии курка, взведённого обоими противостоящими друг другу народами, нынче напоминал встревоженный муравейник. Но на лицах прохожих и людей, расслабленно устроившихся в зелёных двориках кафе, не было замечено никакого напряжения или беспокойства. Напротив, царила точно такая же атмосфера, как и в любом городе Сербии.

Вдруг я услышал своё имя и увидел Башкима, сидевшего в саду кафе и знаком приглашал меня присоединиться к его столику.

Приветствовали друг друга с сердечной искренностью.

– Как дорога? Не уморился? – спрашивает Башким.

– Порядок. Прибыл ещё час назад, но захотелось пошататься по Митровице. Хотелось подышать этим воздухом… Что-то вспомнилось по мелочам… А ведь я тут не был уже тридцать лет.

– Я тоже тут давненько не был. И раньше бывал нечасто, а уж после того, как город разделили… Что поделать: это косовская реальность.

– Попьём кофе и двинемся. Не хотелось бы затягивать до ночи.

– Да, да. Ты прав, – ответил Башким.

Проезжая по дороге в Джаковицу, я вглядывался в давно позабытые лики края. Края, который перерождался на моих глазах.

Где-то из глубин моих воспоминаний стали всплывать какие-то образы, покоившиеся всё это время во тьме забвения. Погружённый в свои мысли, я не обращал внимания на Башкима, который всё пытался завязать разговор.

Я не беспокоился о своей безопасности, не боялся неизвестности: найду ли то, что ищу, когда приеду на место. Ушло гнетущее уныние, которое сковывало меня до тех пор, пока я не решился двинуться в путь. Впрочем, на смену унынию пришла какая-то внезапная пустота и апатия.

Гляжу по сторонам, и ничего не узнаю. Какие-то новые поселения, совсем иной пейзаж, всё не такое, как было. Чудно и странно. Спустя много лет приближаюсь к тому месту, которое было родным очагом.

Это совершенно другое чувство по сравнению с тем, что я ощущал когда-то, когда ехал в Джаковицу, когда весь трепетал от нетерпеливого желания увидеть своих родителей, сербскую улицу и любимых друзей. В моей голове расцветали бы воспоминания, запечатлённые столь выразительно, что казалось, будто можно почувствовать даже запахи и прикоснуться ко всему тому, что кажется реальным в этой реальности грёз.

 – Скажите, а что сейчас на месте церкви на краю сербской улицы?

Башким немного замялся. Наконец, вымолвил:

– Мусорная свалка.

Молчание.

– Вначале церковь подожгли и разрушили вандалы. Затем дорогу расчистили. Площадку разровняли. – Башким вновь умолк. – А потом туда начали выбрасывать мусор.

Проезжаем мимо албанских новостроек, украшенных красными флагами с чёрными двуглавыми орлами.

– Стыдно за мой народ. Поверьте, стыдно! Это наша срамота.

Ничего ему я не ответил. У самого въезда в Джаковицу меня поразили перемены. Большие и ухоженные виноградники, некогда гордость косовского виноделия, были полностью заброшены. Вдоль дороги с обеих сторон с рекламных щитов на всё это глядели улыбавшиеся лидеры партий. Те самые, которые построили свою политическую карьеру на ненависти к сербам.

И ещё на каждом шагу были красные флаги с чёрным двуглавым орлом, которые вызывающе развевались и предупреждали сербов, что здесь больше нет места ни их домам, ни им самим.

Мы добрались до православного кладбища.

Хотя Башким предупреждал меня о том, что я должен быть готов столкнуться с тем, что будет мне мало приятно, но такого я не ожидал… Я был ошеломлён. Да, просто ошеломлён этим зрелищем. Кладбище полностью заросло густым кустарником и сорняками. Природа одолела его своими колючими кустами, скрывая и защищая от недобрых взоров давно разбитые памятники. Кое-где можно было видеть лишь мраморные останки надгробий. Воистину, мерзость запустения.

Я приблизительно знал, где нужно найти, то, что искал. Но добраться до места упокоения моего отца и бабушки не представлялось возможным. Я стаал медленно продираться сквозь заросли, раздвигая руками и ногами колючие стебли, которые с каждым новым шагом всё больше и злее цеплялись и царапались.

Они, эти колючие лапки кустарников, защищали те давно уснувшие записи о существовании народа, которого больше здесь нет. Своими неказистыми ветвями пытались упрятать эти осколочки, эти крохи памяти, напоминающие о нём.

Я споткнулся о разбросанные осколки надгробий. Затем увидел хорошо знакомую маленькую белую мраморную плиту, которая была заметно изуродована. Треснув посредине от чьего-то неистово мощного удара каким-то тупым предметом, она, всё же выстояла. И стояла прямо, всё ещё сопротивлялась не только челюстям Хроноса, но и более земным силам, тем самым, которые с мрачной неумолимостью намеревались стереть с лица земли даже саму память о тех, кто когда-то тут жил.

Пока я рвал руками ветви, укрывавшие всё это время мраморное надгробие, гнев мало-помалу истаял. И я подумал о том, какой же я молодец, что плюнул на суету сует, и, всё же, добрался до могил моих близких. Достал из кармана носовой платок, смочил его водой из прихваченной с собою бутылки и стал протирать фотографии и надписи, которые проявлялись на белом мраморе.

Сначала стало видно лицо моей бабушки и её имя: Ванка Зарич. Высеченные даты рождения и смерти были повреждены. Выше находилась круглая рамка без изображения. Но надпись оставалась: Душан Зарич. Так звали моего отца.

Чем белее становилось надгробие, тем темнее от грязи становились мои ладони. Но на душе становилось светлее, да так, что стало казаться, будто не только могилка, не только сердце моё, но и всё вокруг становится чище и прекраснее.

Как на каком-то необитаемом острове, окруженном джунглями забвения, я сидел на уцелевшей части подгнившей деревянной скамьи и смотрел на камень с бледными буквами, повествующими об именах моих предков, о датах их жизни и смерти.

Веками сплетение людские судеб вплетало в мою душу всё то, что сделало мой характер таким, каким он стал. Тогда они ещё и понятия не имели, что они создадут существо, которое будет долго блуждать, как в тумане, в поисках ответов на Главные вопросы бытия.

Теперь, когда я нашёл себя, освободился от всех ограничений, предрассудков и того, что так долго мучило меня, настало время рассказать свою историю, свою правду.

 

Детская картина мира

Друзья пришли со мной попрощаться. Все пятеро, во главе со Стево. Завтра утром поеду в Белград. Мы сидели во дворе за отцовским столом, пили сироп из лепестков розы и ели пахлаву. Но на душе было совсем не сладко, как будто мы прощались навсегда. Стево непрерывно пытался шутить, чтобы облегчить чувство печали, столь очевидное для всех нас. Но получалось так себе. Не выходило делать вид, что ничего не происходит, ведь все понимали, что приближается расставание. Знаю, что Стево было тяжелее всего, потому что уезжал друг, с которым он вырос.

Он, понятное дело, изо всех сил старался любыми способами скрыть это. Пытался как-то удержать меня, даже обещал мне, что поступит в гимназию, если я останусь, но вскоре понял, что это невозможно. Ни он не мог поступить в гимназию, поскольку закончил начальную школу кое-как, ни я не мог остаться. Ещё месяц назад отец принял решение о моём продолжении обучения и отъезде в Белград.

Моя старшая сестра Вера жила в Белграде, была замужем за Драганом Петровичем, её любовью ещё со студенческих лет. Они оба закончили литфак, и после окончания института поженились. Вера работала преподавателем сербо-хорватского языка в элитной белградской гимназии, а Драган устроился на работу в Министерство Иностранных Дел, и несколько месяцев назад получил должность атташе по культуре в одной ближневосточной стране. И Вере пришла в голову идея перевезти меня в Белград и устроить в гимназию, поскольку она будет одна в течение нескольких лет из-за командировки Драгана.

Поначалу родители даже слышать об этом не хотели, особенно мама, но, поскольку в моей семье важные решения принимал исключительно отец, то и сейчас он постановил, что переезд будет для меня самым разумным делом. Я был отличником, свободно говорил на албанском, английском и русском, поэтому было бы неразумно держать меня в среде, без перспектив развития. Мое превосходство перед товарищами состояло не только в образовании, но и в спорте. И это окончательно закрыло вопрос. Тогда я занимался лёгкой атлетикой и имел хороший официальный разряд по стометровке. Уже тогда вырос в крепкого и красивого молодого человека, и обладал всеми предпосылками, чтобы стать успешным и состоявшимся человеком.

Расставание с товарищами было трогательным. Я проводил Сречка, Дуту, Ляпоча, Мики и Стево до ворот. Все мы ощущали пустоту и тревогу, будто боялись взросления. Мир нашей детской дружбы стал потихоньку рассыпаться, дороги расходились, и мы входили в мир взросления, ответственности. Понимали это и трепетали.

В тот вечер лёг раньше обычного, потому что завтра должен был встать на рассвете. Всё было упаковано и готово к поездке. Лёжа в постели и пытаясь заснуть, я с кинематографической ясностью прокручивал в голове всё детство: все дурачества и шалости, которые вытворял со своими товарищами. А потом, когда закончил с детством, начал размышлять о том, что же ждёт меня в Белграде.

Мучило множество вопросов: «Смогу ли я вписаться в новое общество?» «Как новые товарищи будут смотреть на какого-то провинциала, приехавшего из забитой Метохии?»

Несколько раз глядел на часы. Вначале было двенадцать, потом – два. Не помню – в котором часу, наконец, уснул. Сон, – после долгих размышлений и ворочания на кровати, – наконец, овладел мной.

* * *

 

Сижу за столом во дворике и жду, когда друзья придут попрощаться. Тишину нарушил внезапно раздавшийся где-то надо мной чудной звук. Посмотрел на небо и увидел большую белую птицу. Парила надо мной, помахивая огромными крыльями. Сначала я подумал, что это голубь, но присмотревшись к размерам, убедился, что это, конечно же, никакой не голубь. Затем птица медленно опустилась на землю прямо передо мною.

Я отпрянул, потому что это была не птица, а белоснежное существо с человеческой головой и крыльями на спине. На мгновение я помыслил было, что всё это – проделки моих друзей, некий фокус, но вдруг услышал голос:

– Не бойся, Марко, я твой ангел, ангел-хранитель.

Голос подействовал на меня умиротворяюще, так что страх, который тлел во мне, вдруг исчез. Я присмотрелся к существу. Внешне он был похож на меня самого. У него были вьющиеся светлые волосы – такие же, какими они были у меня до того, как потемнели и стали каштановыми. Как будто передо мной стоял одногодка Марко с крыльями на спине. Снова зазвучал голос. Я растерялся, не понимая: откуда раздаются эти слова, ибо уста ангела не шевелились, храня немую улыбку.

– Ты уезжаешь завтра, и, может быть, никогда не вернёшься сюда. Но часть твоей души навсегда останется здесь. Тут её сможешь отыскать. Пойдём, покажу тебе эти места. Давай, держись за меня, – велел ангел.

Не колеблясь ни мгновения, обнял его за белоснежную шею. Было удобно. Такое ощущение, будто мама укутала меня одеялом, а мою голову положила на большую пуховую подушку.

Мы взлетели высоко-высоко, выше облаков.

Надо же, я даже не почувствовал никакого потока воздуха, лишь приятное покачивание, будто никакого ветра и не было вовсе.

Начали спускаться. Спуск длился долго.

Когда мы прошли сквозь белесые облака, взору предстала долина.

Вновь послышался голос:

– Посмотри, что пред тобой. Это Метохия. Там твои корни и сердце.

Внизу, под нами, была долина Метохия, дивная своими величественными горами, живая богатством водных потоков, историческая своей памятью, полная церквей и монастырей. Прежде всего – Божья. Метохия, окруженная высокими горами: Копаоник с севера, Проклетие с запада, Шар-планина с юга и Дреница с востока. Чудесный край, защищённый от северных ветров высокими горами.

Тёплые воздушные потоки проникали через Проклетие и создавали средиземноморский климат. Всю территорию пересекали реки. Над истоком Белого Дрима – самой большой реки Метохии, чуть выше Печи, виделись очертания города. Справа от него текла река Печка-Быстрица, прорезавшая высокие скалы Руговского ущелья. У самого входа в ущелье находился монастырь Печская Патриаршия, духовный центр сербского народа. Неподалеку, в древнем сосновом лесу, находился монастырь Дечани. Мимо монастыря проходила ещё одна река, Дечанска Быстрица. Вдоль течения Белого Дрима, на его левом берегу, где-то в районе городка Клина, побежал дальше приток – речка Мируша. Каньонный пейзаж, с высокими, крутыми скалами, между которыми пробегают воды реки, падая с большой высоты и создавая шумные водопады и небольшие озёра. Дальше, в сторону Шванского моста, на Белом Дриме, с левой стороны, расположен город Ораховац. А рядом находится Велика Хоча или, как мы её называли, малый Хиландар. Более пятнадцати сербских средневековых церквей. Место малое, а история долгая.

Край с идеальным климатом для виноградников. Там, вдалеке, за Великой Хочей, показалась старая сербская столица Призрен, град царя Душана.

Мы пролетели через всю Метохию и около Терзийского моста, который перекинулся через реку Эреник, достигли города, где я родился. Внизу я увидел свою начальную школу, школьный двор, а затем свою улицу, Сербскую улицу, как её с незапамятных времен называли.

На протяжении веков всяческие вражины что только ни делали, дабы стереть её с лица земли. Пытались принизить, давая ей другие названия – только бы не называть так, как зовут в народе, только бы отменить имя, свидетельствующее о культуре и традиции неугодной нации

Мне захотелось пролететь над улицей пониже, чтобы заглянуть в соседские дворы, и поглубже запечатлеть их в памяти. Затем ангел спустился ниже, и я понял, что его полёт на самом деле управлялся моими мыслями.

Вдруг почувствовал легкое волнение, впервые проявившееся у ангела. Сгустилась мгла. Над нами подул сильный ветер. И ангел спускался всё ниже. Казалось, будто он от кого-то убегал. Наконец, приземлились в самом начале Сербской улицы, на её южной стороне.

Я стал на ноги и, оглядевшись, увидел, что ангела уже нет. Никого нет. Улица была пугающе пустынной. Осторожно ступая, я решил направиться к Стево. Пытаюсь отворить дверь. Удивительно: она не поддавалась, а ведь её никогда не запирали! Начал давить сильнее, и вдруг понял, что моя рука, а позже и всё мое тело, проходят сквозь дверь так, будто я – дух. Вошёл во двор. Всё было так же, как и в прошлый раз, когда носился там со своим другом. Беспорядок во дворе вселил в меня чувство беспокойства и страха. Хотел позвать Стево, но не смог произнести ни звука. Вошёл в дом. Всё было перевёрнуто, разбросано по кроватям, по полу. Наклонившись, я стал собирать фотографии.

На одной из них увидел улыбающегося Стево, стоящего между родителями. На другой – наш класс рядом с бюстом национального героя Эмина Дураку. Его именем называлась наша начальная школа. Рядом со мной стоял Стево с озорной улыбкой и растрепанными светлыми волосами с непослушными кудряшками, закрывавшими большие потешные уши.

Вновь попытался позвать его, но не смог. Ничего не мог понять. Полная тишина. Вышел на улицу и двинулся дальше – к церкви. Прошёл мимо своего дома, который, почему-то больше не был похож на тот дом, в котором я вырос.

Этот был совсем другой, новый, с круглой частью. Выглядел так, как будто кто-то построил посередине дома небольшую мечеть. Всё это казалась столь нереальным, что не было сил даже просто смотреть. И тогда я понял, что Сербская улица была всеми покинута. Оставалась надежда, что хоть в церкви я смогу кого-то найти. Был уверен, что дедушка Йордан и его жена Зорка никогда её не оставят.

Я вошёл во врата. Зелёная трава, несколько деревянных скамеек, расставленных по периметру, било, которым ознаменовывали начало службы, – всё было то же самое. Тут же – и домишко, где жили двое старичков, пекущихся о храме. Прошёл сквозь запертые двери дома. За столом сидели трое пожилых женщин и двое мужчин. Сколько бы я ни вглядывался в их лица, они никак не реагировали на моё присутствие. Тогда и понял, что я невидим.

Дедушка Йордан и его жена Зорка всю свою жизнь служили этой церкви и верующим с Сербской улицы. Менялись священники и старосты, но эти двое всегда были рядом, служа Богу и народу. Сегодня они сидели за столом, опустив головы, с двумя другими старушками с Сербской улицы и дядей Ильёй, который жил где-то в городе, но по неизвестно каким причинам застал нас в этом месте.

Задумчивую тишину время от времени прерывал чей-то голос, но я не разбирал слов.

А затем эту тишину в клочья изодрал резкий и грохочущий смех. Глянул на сидящих за столом. Но они никак не отреагировали, как будто ничего не слышали.

Оставив дом, вышел к вратам. Но смех становился всё громче и страшнее. Небо потемнело ещё больше, я поднял голову и увидел очертания этой громко хохочущей сущности, которая в руке сжимало направленный на меня трезубец. Это был сатана, дьявол, шайтан.

Тут я почувствовал боль в ушах, а затем невидимая сила подняла меня в воздух и потащила к небу. Смех стал громче. Пытаясь спрятаться от хохота, я стиснул уши руками. Но бесполезно.

Наконец, я смог закричать.

* * *

 

Когда я отворил глаза, то увидел, что мама стоит надо мной и тихо говорит:

– Марко, дорогой мой, тебе, наверное, приснилось что-то нехорошее. Кричал во сне. Давай, вставай, пора собираться.

Нужно было выдвигаться.

Отец уже положил мой маленький чемоданчик в машину, я надел куртку и вышел во двор. Сердце упало. Терзали сомнения в верности решения ехать в Белград. Но теперь было уже поздно.

Отец первым заметил мою растерянность, почувствовал подавленность и страх перед отъездом, обнял меня и прошептал:

– Не позволяй матери видеть тебя таким, соберись! Вот увидишь, это правильное решение.

Отправились втроем. По дороге я оглядывался, чтобы запомнить каждый закоулочек улицы своей, всё ещё не избавившись от марева сна, который, как мне казалось, предвещал несчастье. Я ещё не знал, что не доведётся мне больше никогда увидеть эту улицу такой, какой сейчас оставлял её.

Отец и мама стояли рядом со мной на железнодорожной станции села Зрзе неподалёку от Джаковицы. Было это в 1970 году. Мне было четырнадцать лет. Мать, как всякая мать, не могла скрыть печали, вытирала слезы платком и не сводила с меня глаз.

– Да ладно, хватит уже ныть, – отругал её отец. – Не на фронт провожаешь! В школу!

Поезд подходил к станции, пора... На моих глазах выступили слезы, я обнял маму, а отец взял мой чемодан и пошёл к вагона. Мама крепко прижала меня, успев шепнуть буквально пару слов:

– Не волнуйся, сынок, я постараюсь убедить отца переехать в Белград как можно скорее. Что ж нам тут делать одним? Как два пустынника...

Когда я забрался в вагон, отец подал мне чемодан и повторил то же, что уже было проговорено. И не раз:

– Не опозорь меня. Не напрасно же ты был образцовым учеником. Хочу, чтобы ты показал им там, какие умные дети рождаются в Метохии. Ну, давай! Удачи! И поцелуй от меня Верчу!

Так отец называл мою сестру Веру.

Поезд медленно тронулся. Я высунул голову в окно. Отец стоял молча, подняв руку в приветствии, а мать непрерывно махала на прощание платком. И я не переставал им махать, даже когда они совсем скрылись из виду. Не хотел расставаться. Боялся неизвестности, в которую отправлялся.

Сидел в купе совершенно один.

Впечатление от ночного сна не отпускало.

 

«Стул», отвага или влюблённость

Был это последний день четвёртого класса начальной школы. Особый день для всего класса. Я оделся торжественно. Мама не хотела ничего пускать на самотёк. А как же! Её сын Марко, как лучший ученик в классе, должен вручить цветы и подарок учительнице, с которой в тот день расставался. Сколько же было предложений о выборе подарка на собранные деньги, что сейчас даже и не припомню: что же именно, в конце концов, купили.

Вот такой парадный, с цветами и подарком в руках, я направился в сторону школы. От моего дома до неё было каких-то восемьсот метров. Нужно было пройти целую улицу, но я буквально проскочил её, стыдясь того, что держу в руках цветы, и мне постоянно казалось, что прохожие смотрят на меня и посмеиваются.

И вот уже улица почти пройдена, вот уже кажется, что прошёл незамеченным… Как вдруг услышал, что кто-то меня окликнул.

Обернулся и увидел тётю Бису, маму моей школьной подруги Весны, девочки, в которую я был влюблён по уши.

Мне хотелось сквозь землю провалиться.

«Не хватало ещё столкнуться с тётей Бисой», – подумал я.

 – Ой, Марко, какой ты сладенький, куда идёшь? – тётя Биса потрепала меня по волосам.

– Извините, но я страшно спешу, сегодня у нас последний день в школе, я несу цветы учителю, – промямлил я.

– Да, Весна сказала мне. Давай, поторопись, чтобы не опоздать, – отпустила меня тётя Биса.

И вдруг я вспомнил, что забыл зайти за Стево. Был так занят тем, чтобы пробраться по улице незамеченным, что совершенно забыл о своем друге, с которым всегда вместе ходил в школу и который сегодня, как всегда, ждал меня. Никогда о нем не забывал, а теперь – вон оно как вышло.

Нет, вернуться не смогу. Опять пройти через эту Голгофу!

Думаю, вспомнит Стево, что сегодня мне нужно было выйти раньше – из-за букета и подарка.

Мы ждали, когда войдёт учительница. Все сидели на своих местах, правда, место на скамейке рядом со мной пустовало. Стево ещё не появился, он, должно быть, ждал меня до последнего момента.

Было мне его жаль, я уже видел, как он бежит от моего дома в сторону школы. Дверь класса открылась. Все, как по команде, встали. Наступал торжественный момент для всех нас. Рядом с доской стояли три девочки из класса, которые должны были запеть любимую песню учительницы тотчас же, как только она войдёт. Тогда мне следовало подойти к ней и вручить цветы и подарок. Одна из девочек уже начала петь, но вдруг резко остановилась, когда услышала гул негодования остальных детей. Все загалдели, ведь это не учительница вошла, а ввалился в класс Стево, тяжело дышавший и вспотевший. Он зыркнул на меня, уже собираясь что-то высказать, но тут позади него появилась учительница. И дальше уже всё пошло по намеченному плану. Учительница была явно взволнована и тронута нашим вниманием. Поблагодарив нас, она не смогла сдержать слёз. Чувства захлестнули.

Потом она повела нас в парк – фотографироваться рядом с бюстом национального героя. Весь класс стоял вместе с ней перед памятником. Мы все стиснулись, желая быть как можно ближе друг другу. Посмотрел: где же Стево? И увидел его на совершенно противоположном конце. Он даже отвернулся.

«Ну, он и лют!» — подумалось мне. Быстро вышел из строя, подошёл к нему, схватил его за руку и притянул к себе. Да он и не сопротивлялся.

Щёлкнула камера. Уже потом, когда фотографии были готовы, Стево с гордостью показывал их. Моя рука на его плече, его хитрая улыбка и поразительно светлые, жёсткие волосы. Прямо надо мной на скамейке стояла Весна. А тогда я с нетерпением ждал, пока городской фотограф принесёт снимки.

Когда все было закончено, и фотография оказалась у меня в руках, я долго вглядывался в каждую деталь лица Весны. Смотрел бы и смотрел, если бы Стево не прервал меня словами:

– Да знаю я! На кого ты смотришь. Думаешь, не знаю, в кого ты влюблен? Меня-то не проведёшь!

– Ну, всё ты знаешь... На кого же мне смотреть, как не на нас двоих, – ответил ему, делая вид, что не понимаю о чём он.

– Не переживай. Ты мой лучший друг, я никому не скажу. Видел я как вы смотрите друг на друга. Но, ладно. Оставим сейчас это. Отец обещал, что завтра возьмет меня купаться. Ты мог бы пойти с нами.

Конечно, Душан – мой папа – и слышать не хотел о том, чтобы я купался где-то один, поэтому он тоже решил двинуться, и на следующий день мы вчетвером поехали на велосипедах к Шванскому мосту.

Река Белый Дрим на своём пути от истока и до Адриатического моря, примерно в девяти километрах от Джаковицы, протекала между высокими скалами горного ущелья, образуя живописный каньон, через который переброшен был мост, высеченный из белого камня. Он выглядел так, будто Божией десницей был помещён именно в то самое место, где своей красотой свидетельствовал бы о Вечности.

Прекрасный мост назывался Шваньским. Ежегодно в первое воскресенье августа проводились соревнования по прыжкам с моста, чем-то похожие на соревнования, проводимые в Мостаре. Участники приезжали со всей страны, и потому это было крупнейшее спортивное зрелище, разыгрывавшееся летом в нашем краю. Уже на следующий день после соревнований дети имитировали прыгунов с моста, стараясь прыгать в узнаваемом стиле «ласточки».

Вот почему для всех нас было непременным испытанием однажды прыгнуть в воду с этого моста. До того нужно было сдать вступительный экзамен прыгнув с места на скале рядом с мостом, на высоте десяти метров от воды, и мы назвали это место «стул», потому что там было выдолбленная часть в форме стула. К нему шла узкая скользкая тропа, высеченная в скале.

Дорога была настолько узкой, что разминуться было невозможно.

Если ты умостился на «стул», нужно прыгнуть в воду. Потому что пути назад не было. На «стуле» мог разместиться только один человек. Так проходил тест на совершеннолетие, после которого предстояло самое большое испытание – прыжок со Шваньского моста.

По другую сторону моста – место купания и усеянный галькой пляж, где по выходным отдыхала половина города. Пока наши родители лежали на полотенцах, мы воспользовались возможностью сходить и посмотреть: кто там сегодня.

Стево первым увидел её, толкнул меня локтем и кивнул головой в сторону, где лежала Весна. Заметив нас, она встала с полотенца и помахала нам рукой. Мы робко подошли и поздоровались с тётей Бисой.

 – Добрый день, – сказали мы почти одновременно, и тогда Стево обратился к Весне со словами:

– Давай погуляем, посмотрим, кто там. Хочешь пойти с нами?

Весна вопросительно взглянула на маму, но та рассеянно смотрела в другую сторону. Потом девочка грустно ответила нам:

 – Не могу. Папа в воде. Надо его подождать.

– Ничего, мы пройдёмся, а когда будем возвращаться, зайдём за тобой, – быстро сообразил что сказать Стево.

Я не сказал ни слова. Смотрел на Весну краем глаза, а сердце готово было выпрыгнуть со своего «моста». Когда мы отошли от них, Стево, заметно нервничая, поделился со мной рискованной идеей:

– Пойдем к «стулу». Ты поднимешься наверх, а я вернусь к Весне и скажу ей, что ты будешь прыгать в воду. Когда помашу, ты прыгнешь.

Обычно мальчики с моей улицы пытались прыгать в двенадцать-тринадцать лет. Мне едва исполнилось одиннадцать, но сегодня был особый случай. Я, ни секунду раздумывая, глянул на Стево и ответил:

– Иду. Жду твоего сигнала.

Я быстро поднялся к месту, высеченному в скале. На воду старался не смотреть, понимая, что, если гляну вниз, то испугаюсь высоты и сдамся. Повернулся в сторону Стево и Весны.

Стево подпрыгивал и махал мне рукой. В тот же момент я прыгнул. Казалось, будто падал долго. Ноги всё никак не касались воды. Когда же, наконец, вошёл в воду, то сразу начал работать ногами. Выгребал на поверхность, и через несколько секунд всплыл. Глубоко вздохнув, повернул голову к Весне, ожидая увидеть, как она радостно прыгает и хлопает в ладоши.

Но меня словно гром поразил.

Весна стояла ко мне спиной и разговаривала с мальчиком. Я узнал его. Это был Велько, самый ненавистный мне ученик в классе. Который стоял теперь и пялился на Весну. Разъяренный словно рысь, я повернул голову в другую сторону и поплыл туда, где лежали наши родители.

Весь день я молчал. В воду больше не заходил. Душан заметил, что у меня плохое настроение, и подумал, что это мы со Стево поссорились.

Я же понял, что Весна меня не любит и когда вскоре после этого события они семьёй уезжали из нашего города, мне было наплевать. Её отец, офицер Югославской Народной Армии, получил новое распределение, поэтому им пришлось перебраться в Пулу.

Всё, что осталось в памяти, это комментарий Стево. Возвращаясь от Весны, он увидел меня мрачно лежащего на полотенце.

Он сел рядом, похлопал меня по плечу и сказал:

– Чтоб ты знал: она для меня умерла. А тобой – горжусь!

 

«Шкийя»[ii], от века ли было так?

Тёплый августовский день. Один из тех дней, когда мы организованно собрались на улице, чтобы вместе пойти купаться. Мы купались в реке Эреник, в трёх километрах от города, в том месте, где купались только жители сербской улицы. Почему так произошло, я понял позже, но в те годы особо об этом не задумывался. Знал только, что проход через албанское католическое село всегда представлял собою некую авантюру, наполненную страхами и тревожным ожиданием неприятностей, которые подстерегали нас на каждом шагу. Складывалось впечатление, как будто мы идём по запретной территории, а потому шли настолько можно быстро и бесшумно, Часто албанские дети из этого села нас провоцировали. Забрасывали камнями, с обязательными оскорбительными выкриками: «Шкийя!»

Нас учили не отвечать, но мы часто дрались. Чаще всего, однако, всё ограничивалось бросанием камней друг в друга. Мы тоже припасали их. Так что все придерживались неписаного правила: идти купаться мы должны только вместе, и так же возвращаться.

В тот день я был особенно взволнован. В отцовский военный ранец я положил мамину занавеску, которую тайком взял из шкафа. Это была занавеска, которую мама вешала в гостиной только по особым случаям. Белая, сетчатая, с неброскими голубыми цветочками она так хорошо подходит для ловли мелкой рыбёшки на порогах реки Эреник!

Сразу выбрался на реку, глубина была всего несколько десятков сантиметров. Река быстрая и чистая, идеально подходит для ловли мелкой рыбы, необходимой нам как наживка для охоты на угрей. Поскольку сетки у нас не было, друзья как-то смогли уговорить меня принести занавеску из дома. Сам не знаю: как согласился на это? Рисковал получить от отца ремнём по первое число. Надеялся на то, что вернёмся до того, как папа придёт домой с работы.

Я знал, что легко смогу убедить мать не рассказывать ему, при условии, что, ясное дело, с занавеской не случится ничего непредвиденного. Уже после первой попытки, подняв тюль из воды, мы увидели несколько мелких рыбешек. Мы были вне себя от радости и повторили это ещё несколько раз это «закидывание невода». Три или четыре мальчика бежали по воде, загоняя перепуганную рыбу к занавеске, которую держали мы со Стево. Очень скоро у нас было несколько ивовых палочек с нанизанными на них рыбками. Наживки для угрей – предостаточно.

На следующий день мы вдесятером с двумя палатками должны были пойти к реке Мируше, впадающей в Белый Дрим. С нами пошли двое старших – опытные рыбаки с нашей улицы. Обычай охоты на угря передавался из поколения в поколение, поэтому каждый ребёнок был обязан хотя бы раз сходить на рыбалку с более опытными и старшими и таким образом приобрести навыки, которые он впоследствии сам передаст другим.

В этом году настала очередь моих одногодок, поэтому мы постарались войти в историю сербской улицы, как поколение с самым большим уловом угрей. Улов во многом зависел от количества и качества наживки...

Всё пошло так, как нельзя лучше. И улов обильный, и занавеска осталась целой. Мы решили ещё немного искупаться, а затем отправиться обратно. Дошли до места, где обычно купались.

Река там была достаточно глубокой. С одной стороны берег каменистый, а с другой — очень крутой и глинистый. Мы всегда придумывали какие-нибудь забавы: то в шугу играли, то ныряли сквозь «тоннель»…

Тоннель – это когда мы выстраивались в воде друг за дружкой и широко расставляли ноги. Всем приходилось нырять как можно быстрее, чтобы тот, до кого доходила очередь, проскакивал через созданный таким образом подводный тоннель. Возбужденные крики детей, смешанные со звуками плещущихся тел, были прерваны одним из моих друзей, который закричал на кого-то. Я увидел, как маленький мальчик лет семи-восьми вытаскивал из моего ранца материнскую занавеску.

У меня аж в горле что-то перехватило, не смог даже крикнуть от страха, что с занавеской что-то может случиться. Я быстро поплыл к берегу. Мальчик, держа занавеску под мышкой, побежал в сторону села. Кое-как мне удалось доплыть до берега и погнаться за ним. Знал, что догоню его, ведь я занимался лёгкой атлетикой и был очень быстрым. У самого въезда в албанское село догнал мальчика и, к счастью, вырвал у него занавеску.

Посмотрел на неё. Она была невредимой. Прижал её к груди, счастливый, что она снова в моих руках. С моего сердца камень свалился, и от этой великой радости я даже не заметил, как навстречу мне вышли трое албанцев моего возраста с вилами в руках. Начали ругать меня по-албански. Направили вилы мне в шею, а мальчик, которого я догнал, всё время верещал о том, что я его побил.

На моё счастье, прибежали и мои друзья. Пятеро готовых вступить в бой. В руках помрачневшего Стево сверкнул нож. Он коротко махнул им в сторону противников. Напряжение нарастало. Мы стояли друг перед другом, как алчущие крови звери, готовые к решительному броску. Благодарение Богу, приковылял пожилой албанец из их села, который вначале тихим, но необычайно властным голосом выругал своих, а потом повернулся к нам и повелел:

– Хватит. Ступайте своей дорогой. И смотрите, чтобы больше я вас тут не видел. Особенно тебя, рыжий. Не хватало ещё, чтобы тут пролилась кровь!

Говоря это, он смотрел на Стево, который с угрожающим видом держал нож. Мы вернулись за вещами и быстро и направились домой, обойдя албанское село десятой дорогой.

Наутро мы вдесятером собрались перед церковью. Всё было подготовлено и уложено на подводу, запряженную конём, дабы мы могли налегке на велосипедах проехать к реке Мируше возле Клины, небольшого городка в Метохии. Это – около двадцати километров, совсем несложно. За спиной у каждого висел ранец с бутербродами и бутылкой воды. По сторонам от дороги открывался замечательный вид – и никаких забот! Проехались мимо виноградников и яблоневых садов, остановились – искупались. Сели на велики – поехали дальше.

В полдень мы достигли реки Мируши. Дивный вид, от которого просто дух захватывало. На протяжении двух километров река, приток Белого Дрима, плавно петляла по очень узкому каньону с высокими скалами. В этом каньоне было шестнадцать озер, соединённых друг с другом горными потоками, водопадами и порогами, по которым река спускается в метохийскую котловину.

С первозданной стремительностью вода преодолевала разницу высот – 250 метров между первым и последним озером. Мы пошли по узкой козьей тропке, от самого высокого озера до самого нижнего. Спустившись, мы уселись рядком и завороженно, не мигая, любовались игрой утопающих в зелени синих оттенков озера. С громким рёвом река низвергалась с высоты десяти метров, создавая прозрачные водопады, сквозь которые виднелись скрытые от глаз пещеры. По преданию, монахи прятались в этих пещерах от турецкой жестокости. Сохранились остатки фресок и алтарей как свидетелей тяжких времён.

Продолжив путь, мы, спустя несколько минут, достигли места, где должны были разбить лагерь. Всё необходимое уже подвезли, и мы быстро разбили три палатки под руководством старого рыбака Цане, который вот уже двадцать лет посвящал новые поколения в премудрости рыбной ловли...

Когда все было готово, зажгли огонь, и дядя Цане поставил уху. Мы все сидели вокруг костра. Стево заиграл на гитаре, а мы слаженно запели. После ужина дядя Цане показал всем, как делать наживки и насаживать рыбу на крючки. А когда все разобрались, и были приготовлены наживки, нам дали указания. Дядя Цане велел забросить удочки с наживкой под огромной ивой, нависшей над рекой. Очевидно, это было место, где задерживались угри, но подойти к нему было нелегко, поскольку берег был очень крутым и скользким. Мы сделали все, как было запланировано. В конце концов, договорились, в каком порядке будем следить за удочками.

Снятие крючков было запланировано на первые часы утра, ещё до полного восхода солнца. Угорь больше похож на змею, чем на рыбу. Имеет продолговатую форму с наклоненной вперед головой, очень прожорлив и питается червями, рыбой и лягушками. Днем они успокаиваются, а ночью отправляются на поиски добычи. Любят места с останками затонувших деревьев, илистое и тёмное дно, избегают каменистых и песчаных участков. Странно и невероятно, как им удаётся преодолевать все препятствия, например, водопады, во время возвращения в морскую воду, где они нерестятся.

Благодаря способности угря выживать без воды до двенадцати часов, его очень часто можно увидеть во влажных местах у побережья, обходя какую-нибудь, казалось бы, непреодолимую преграду. Мясо угря жирное и твёрдое, но очень вкусное.

Меня всегда захватывала мысль об этом чудесном творении.

Что происходит с этим загадочным существом, которое готово пойти на такие великие жертвы лишь ради того, чтобы оказаться в предивных водах Мируши?

Родиной всякого угря является Саргассово море, находящееся за тысячи километров от этих Метохийских вод. Какие силы делают неистребимым чувство тяги к месту рождения, которое есть в каждом живом существе?

Существо, которое даже облик изменило только для того, чтобы отвечать этой слишком сложной задаче. Симфония почвы, воздуха и воды, пронизывающая даже мельчайшую частицу каждого живого существа в этом пространстве, магнетически возвращающая его под своё крыло, вне зависимости от того: в какой точке земного шара это существо находится.

И лишь пройдя изрядную часть жизненного пути, стали приходить мне ответы на многие из этих вопросов. Собственно говоря, всё свелось к одному вопросу: что заставляет всех тянуться к месту рождения

Возвращаясь домой, мы были горды этим днём. Поймали более двадцати угрей – это был самый крупный улов на тот момент.

С ранцем за спиной и прутом, на который были нанизаны изловленные угри, я влетел в дом. Даже велосипед бросил на улице. Хотелось как можно скорее похвастать отцу, поэтому сразу побежал во двор, начиная выкликивать его ещё с порога.

Увидев отца, я торжествующе поднял прут с добычей, ожидая, что он встанет и пойдет ко мне. И вдруг я остановился. Отец был хмур и держал в руках ремень. Не сказав ни слова, жестом подозвал меня подойти поближе. Моя рука с угрями начала медленно опускаться. Я понял, что что-то происходит не то.

В этот момент увидел идущую ко мне маму, мою спасительницу.

Хотел броситься к ней в объятия, но услышал резкий окрик отца.

– А ну, стоять! – рявкнул он на меня.

Он повернулся к матери и отрезал:

– А ты не вмешивайся.

Потом он встал, не выпуская из рук потемневший армейский ремень, оставшийся у него ещё с войны, вырвал прут с угрями из моей чумазой ладошки, снял со спины рюкзак и крикнул:

– Скидывай штаны!

Уже после первого удара потекли слезы, но не от боли, а от осознания того, что я подвёл отца, что я сделал что-то, чего не должен был делать. Мама несколько раз пыталась защитить меня, но бесполезно. Отец точно отмерил: сколькими ударами было определено наказание.

Несколько дней после этого я вообще не мог сидеть.

Спал на животе, счастье ещё, что не нужно было идти в школу, иначе я стал бы идеальным объектом для насмешек моих друзей. Отец не хотел со мной разговаривать, пока я не извинился и не рассказал ему о том: как на самом деле происходила ссора.

Старик, который нас расцепил, уже на следующее утро пришёл в кабинет к отцу и рассказал ему, что я был в группе детей, которые с ножами в руках хотели расправиться с его внуками.

Это была единственная порка, которую я получил от отца. Очень болезненная и поучительная.

 

Исмет и Идриз, корни непонимания

Ноябрьским утром 1912 года опустел город Печь. Тот, что в Метохии. Как будто затаился, ожидая: чем всё закончится. Стоян вошёл в чаршию[iii], но никого не встретил. Он медленно брёл по узкому кривому проулку, слепленному из тесно притулившихся друг к дружке дучанов – лавчонок ремесленников. Тут и кузнецы, и шорники, и чеканщики, и оружейники. Всё его существо было погружено попечением о подготовке к предстоящей Крестной Славе – центральном для всякого Сербского рода празднике. Мысли о приятных хлопотах перемежаются с думами о родном городке, который был ему так дорог.

Тут он родился, и по преданию, его род в этой части Метохии живёт уже триста лет. Потому-то в его семье было так сильно выражено чувство сопричастности к народу, который тут жил, невзирая на веру. Было в городе около 1500 домов как с мусульманским, так и с сербским населением. Кварталы состояли примерно из 40 домов и обычно были смешанными. Турки же в основном селились в центре – в отдельном квартале.

Большинство лавок были закрыты на ставни-чепенки, и лишь некоторые, преимущественно сербские, были открыты настежь. В то время многие пользовались углём, поскольку и в чаршии, и в домах готовили на мангалах, для которых необходим древесный уголь. В особой части чаршии располагалось также несколько лавок с особенными товарами, которые в основном держали турки и македонские валахи – цинцары.

Были в городе и так называемые Малые чаршии. Там торговали с людьми, которые из-за кровной мести не смели приходить в Большую чаршию.

Стоян медленно приближался к своей лавке, которую унаследовал от отца. Немногих встреченных им по пути прохожих он приветствовал едва приметным кивком головы и поспешно шагал в сторону центральной части Большой чаршии, где находился его дучан, где он торговал всякой всячиной. По пути он заметил, что почти все лавки, принадлежащие албанцам и туркам, закрыты…

Черногорская армия находилась на самом подступе к Печи и занятие города было лишь вопросом времени. Уже несколько дней продолжался массовый исход наиболее видных турок, которые вместе со своим войском покинули город и направились в Джаковицу.

В голову полезли воспоминания о том, как отец впервые отвез его в село к своему побратиму Яшару, отцу Идриза.

«Наконец-то я смогу увидеть Идриза», — подумал Стоян.

* * *

 

Это был осенний августовский день, когда они подъехали к дому Яшара, старейшины села. Каменная башня с прочными дверями, окованными железом, и несколькими бойницами посередине фасада. Своими размерами и солидностью указывала на статус хозяина в селе. Высокая каменная стена, окружающая большой двор, скрывала башнеобразный дом, крытый каменными плитами.

Яшар приветствовал их широкой улыбкой, обнял отца и похлопал его по плечу. Познакомившись со Стояном, которого увидел впервые, он позвал своего сына Идриза. Откуда-то выскочил жилистый десятилетний мальчик и протянул Стояну руку. Они пожали руки, как двое взрослых мужчин, и уже тогда оба почувствовали, что между ними зародится дружба.

С тех пор, каждую неделю летом он приезжал в село с отцом и проводил день, купаясь в реке с Идризом и его друзьями. В базарные дни Яшар приезжал в город вместе с Идризом, нанося ответный визит. Так у обоих молодых людей выстраивалось взаимное доверие, проистекавшее из частого общения глав обеих семей в различных ситуациях, свидетелями чего сыновья часто бывали. Парни были вместе во все дни радости и печали, выпавшие на долю обеих семей.

Как-то они пошли со сватами в дом девушки в соседнее село. Идриз был взволнован в ожидании встречи с невестой. Ликующим сватам предстала невеста, покрытая расщитым шелковым покрывалом, сидевшая на коне, которого её отец держал под уздцы. На полпути, когда сваты жениха увидели родственников невесты, в знак будущей помолвки раздалась настоящая канонада. Стреляли в воздух из ружей и другого оружия. Затем отец невесты передал Яшару коня, на котором нервно ёрзала невеста, и таким образом дал понять, что уважает жениха и его семью, согласен на помолвку и добровольно отдаёт им дочь. Начались всеобщие объятия с сердечными пожеланиями молодожёнам. Дело было сделано, и сваты разошлись. Из женщин на церемонии была только невеста. Яшар вёл скакуна, в седле которого она сидела, укрытая покрывалом.

Яшар был облачён в расшитый шёлком жилет-джамадан, за кушак заткнуты два пистолета и ятаган, а через плечо перекинуто длинное ружьё и патронташ. Будучи главой села, он женил своего третьего, младшего сына, и свадьба должна была быть настолько пышной, насколько позволяли обычаи, как и подобает человеку его статуса.

Невеста, Айша, оказалась красавицей. Идриз не знал об этом до первого вечера, проведенного с ней. Он с нетерпением и страхом ждал момента, когда можно будет откинуть покрывало с лица девушки. Позже он с жаром рассказывал Стояну какое счастье испытал, когда остались позади тревоги о том: будет ли его жена красивой?

Они сидели в саду под виноградной лозой. Было жаркое лето, базарный день.

Жена Стояна, Цвета, угостила их кофе и вареньем из арбуза.

– Эх, Стоян, ты не представляешь, какая она красавица! – восторгался Идриз на плохом сербском.

– Будьте счастливы и родите много здоровых детей, – ответил Стоян.

– Инш’Аллах, – ответил Идриз, прихлебывая кофе.

– И ты, дай Бог, родишь живого и здорового, – пожелал он Цвете, видя, что она беременна.

Когда у Стояна родилась дочь Ванка, Идриз пришел с подарками для Цветы и Стояна и одарил Ванку дукатом.

Вскоре случилось роковое событие, изменившее всю жизнь Идриза. В Печи был некий мόлодец, в пьяном виде похваставшийся, что, пока он жил в Скопье, он зарезал какого-то турка. Его арест был делом времени. Турки схватили его очень быстро. Когда же его, связанного, вели в темницу, он попросил конвоиров остановиться по дороге у одного дома, чтобы попить воды. Турки не знали, что это дом Яшара, кума схваченного. Когда подошли к дому, дочь Идриза побежала в поле, где работал Яшар и трое его сыновей, те немедленно похватали ружья и открыли огонь по турецким стражникам. После продолжительной перестрелки были убиты Яшар, его старший сын и двое турецких охранников. Идриз освободил поенника, отвёз его на границу с Сербией и, похоронив своих, бежал в горы.

Стоян позаботился о его семье и теперь, когда турки ушли, Идриз мог вернуться в свой дом.

* * *

 

Его мысли об Идризе были прерваны соседом-албанцем, который остановил его и спросил о здоровье. Стоян вежливо ответил и поспешно пошёл дальше.

Этим утром он особенно спешил повидаться со своим соседом Исметом, который владел соседней с ним лавкой серебряных изделий.

Каждое утро они пили кофе перед лавкой и обменивались парочкой слов о текущей ситуации в городе. Стоян боялся, что на этот раз не найдет его в лавке. Вспомнил рассказ отца о событиях пятидесятилетней давности, когда отец Исмета Йонуз защищал его отца, Петара. Это было во время восстания албанского народа против турецкого войска и волной насилия в отношении к сербам. Жестокостью отличались «качаки» – сбежавшие, а теперь вернувшиеся турки. Только благодаря Йонузу Петар смог спасти свою семью и сохранить свою лавку. Когда печально известный Дервиш-паша потопил восстание в крови, турки взяли с наиболее видных сербов дань в пользу своих воинов. Поэтому Петар занял деньги у Йонуза, чтобы заплатить туркам и сохранить собственность.

Когда Стоян подошел к своей лавке и увидел, что ставни лавки Исмета открыты, сильно обрадовался. Увидев Исмета, сидящего перед своим дучаном и глядящим в его сторону, Стоян невольно улыбнулся. Не успел он поприветствовать Исмета, как его подмастерье уже принес табурет.

– Буйрум, буйрум, мой сосед, – поприветствовал традиционным в этой местности возгласом Исмет.

– Знаешь, Исмет, я впервые за все эти годы забеспокоился, что не смогу выпить первый утренний кофе с тобой. Смотрю, дучаны не открываются, думаю, может, и мой сосед Исмет тоже не откроет, – ответил Стоян и уселся.

Подмастерье внёс поднос.

 – Нам надо быть осторожными в эти дни, мой Исмет, город будет полон войска, – сказал Стояан.

– Чего тебе-то бояться, Стоян? Твои идут. Ты должен этому радоваться и гордиться, – ответил Исмет.

– Да конечно рад, пятьсот лет мы терпели турецкий гнёт. Нет счёта сербам, убитым и изгнанным из родовых очагов. Те немногие православные, которым удалось сохранить веру, будут счастливы и горды, что дождались освободителей… Когда я говорил тебе, что мы должны бы поберечься, то думал о войске. Они не будут особо обращать внимание на то, кто ты, какой ты. Это сила, мой Исмет. Я думал, что не надо ей мешать. Она пронесётся, и через несколько дней всё снова будет по-прежнему, – говорил Стоян.

– Ничто уже больше не будет прежним. Новое войско. Новая власть. Теперь нам, албанцам, придется ходить с опущенной головой. Бог знает, как мы могли уживаться с турками, но только теперь мы увидим, как трудно почитаться неверными.

– Да ты что, Исмет! До сих пор мы имели турецкую власть, у которой не было других забот кроме того, чтобы содрать побольше. Кто же считается с «райей»?[iv]Вы не раз поднимали восстание против них, и всегда захлёбывались в крови. Они постоянно натравливали вас на сербов, как будто сербы были вашими врагами. Как будто именно они причина того, что вы не смогли получить то, о чём мечтали. Во время каждого вашего восстания против турок больше всего страдали сербы. Не правда ли, чудно? Вы восстаёте против правительства, турки отступают, а затем вы начинаете очищать Метохию от неверных. Потом, когда турки возвращаются с большой силой и кроваво подавляют восстание, то сербы опять виноваты в том, что у вас ничего не получилось. Никто бы под турецким владычеством вас не терпел столько времени, если бы не использовали как меч в борьбе с неверными. А вы ещё рассчитывали, что турки дадут вам создать свою державу. Но Сербия и Черногория выстояли и теперь вместе изгоняют турок. Теперь у вас появится шанс быть более свободными, чем вы были при турках. Каждый местный житель, печанец, серб или черногорец, видит в вас своего соседа, побратима, кума. Нас связывает много ниточек, и кто-то из нас будет у власти. Хоть это могут быть люди другой веры, но с ними тебе будет легче, потому что они твои, местные, ты их хорошо знаешь. Что вы получили от того, что Юсуф-ага был таким же мусульманином, как и вы? Ничего, он тебя штрафовал везде, где ты попадался на глаза, всю душу из тебя вытряхивал. Вот, скажи: кто будет лучше во власти: я или какой-нибудь Юсуф-ага из Стамбула? – закончил Стоян.

– Однако, удивил ты меня, мой Стоян. Вот уж не думал, что ты хочешь войти в управу. Ну, что ж, все мы люди, – покачал головой Исмет.

– Исмет, ты серьёзно?! Добро… Знаешь же, что власть меня не интересует. Просто так сказал, чтобы ты понял, что печанец, хоть серб, хоть черногорец, будет всяко лучше турка, пусть даже принадлежащего к вашей вере. В конце концов, ты сам мне говорил, что ты – выходец из сербского рода, принявшего когда-то мусульманскую веру. И ты такой не один[v]. Многим сербам пришлось это сделать под давлением турецких властей, и теперь они стали албанцами. Изменились ли отношения между нами, после того, как ты мне это сказал? Нет. Точно так же на это посмотрит новая власть. По крайней мере, я на это надеюсь. А там посмотрим.

– Считаешь ли ты, Стоян, что местный житель из Печа, как ты говоришь, сможет править по справедливости? Так, как он посчитает нужным? Правительство переселит сюда сербов и черногорцев, в те же поместья, из которых изгонят «арбанасов»[vi]. Семена ненависти посеют снова, и очень скоро ваши освободители станут нашими оккупантами. Я не очень доверяю ни одному правительству, поэтому отложу дела на несколько дней, пока не будет видно, к чему всё идёт, – сказал печально Исмет.

Сначала Стоян хотел отговорить его от этого намерения, но что-то сдавило горло, и он попрощался, молча кивнув. Ему стало не по себе. Встал и пошел в свою лавку. Краем глаза поглядывал, закроются ли ставни в лавке Исмета.

Всё это время он пытался дать Исмету понять, что тот может рассчитывать на него как на старшего брата. Однако Исмет всегда смотрел на Стояна только как на соседа и, несмотря на должное уважение, не вступал с ним в более близкие отношения. В отличие от Стояна, который хотя и рассуждал о политике, но ни в какие дела не вмешивался, Исмет активно помогал Призренской лиге – организации албанского народа, основанной на идее агрессивного противостояния Сербии и славянству. Это также было причиной сдержанного отношения Исмета к Стояну. Сердце его приняло Стояна, но разум отвергал.

Не прошло и нескольких минут, как Исмет зашёлт в лавку Стояна и сказал:

 – Ухожу, сосед. Закрою магазин на несколько дней. Посмотрим, что принесёт новая власть.

 – Напрасно, мой Исмет. Но раз уж так решил... Я присмотрю за твоим дучаном, не волнуйся. Ну, давай выпьем ещё один кофе. Будет тебя не хватать, – ответил Стоян и, не дожидаясь ответа, вынес стул под навес перед лавкой.

– Давай, детка, принеси две чашки кофе, побыстрее, – сказал Стоян своему подмастерью.

Помявшись, Исмет начал:

– Однажды, когда ты разговаривал с одним из своих родственников, я услышал, что вы называете нас, албанцев, «шиптарами».[vii] Уж молчу про то, как многие сербы обзывают нас «арнаутами»[viii]. Разве это не двуличие?

Стоян аж опешил, не понимая: к чему всё это сказано?

– Послушай, Исмет, я уже несколько дней, а точнее, лет пытаюсь дать тебе понять, что мне трудно говорить с тобой об отношениях между сербами и албанцами, но что поделать. Не знаю, чувствуешь ли ты это… Ладно, нужно обсудить это раз и навсегда, и больше к этому не возвращаться. Видишь ли, мой Исмет, в разговоре с тобой я называю вас албанцами, потому что уважаю тебя и знаю, что любое другое название твоего народа было бы для тебя оскорбительно. То, что вы называете друг друга «шиптарами» – это ваше дело. Но я не понимаю: что обидного в том, когда сербы между собой называют вас тем же самым именем? Конечно, среди нас и те, кто называет вас обидной кличкой «арнауты». Но ведь и среди вас здесь, в Метохии, хватает тех, кто обзывает нас «шкё». Разве нет? Потому я не понимаю: о каком двуличии вообще идёт речь? – закончил Стоян.

Лицо Исмета оставалось непроницаемым. Он выдохнул дым из трубки и невозмутимо продолжил разговор.

– Хорошо. Скажи мне, вот вы, сербы, думаете, что у вас есть тапия на эти земли – грамота, подтверждающая, права собственности? Разве земля не должна принадлежать тому, кто на ней живёт?

 – Согласен, но если землю не отнята. Если же она досталась тебе путём насилий и убийств, то и тапии[ix] на неё никогда не будет. Такие действия дают право изгнанному вновь обрести потерянное. Только мне непонятно: чего вы хотите? Я много раз слышал от тебя о бесправии албанского народа под турецкой властью. Мы опять виноваты? Пожалуйста, Исмет, объясни мне: будет ли албанский народ в этих краях счастлив, если вы нас отсюда выживете всех до единого?

– Мы хотим только свободы. Свою державу на той земле, где мы уже живём. Державу, которую построим сами. Если в таком государстве все другие народы найдут свой интерес к сосуществованию с нами, милости просим. Если этого не произойдёт… Мы не будем лить по этому поводу слёз. Самое большое препятствие этому исходит от сербского народа. Потому что его корни, его история – здесь. Его душа и тело находятся в этих краях. Если нужно, то тело удалим. Душу оставим, чтобы она напоминала нам о нашем происхождении. Знай: никто не заставит нас свернуть с этого пути. Это семя глубоко сидит в каждом албанце! – сказал Исмет, гордо отчеканив последнее предложение.

– Насколько я вас понимаю, то, что турки начали и сделали за эти пятьсот лет, вы намерены завершить. Из-за этого вашего пути или мечты, как бы вы его ни назвали, вы будете изгонять всех, кто не вашей веры. Брата, побратимов, кумовьёв. Любого, кто является препятствием на пути к вашей цели. При этом забывая, кто ты и откуда. Всё, что осталось позади, теперь не важно. Важно только то, что вы намеревались сделать. Я понял это так: «Ты, Стоян, хороший человек, мой сосед, я тебя уважаю и ценю, но пока я не увижу твою спину, наша мечта не сбудется. А потому жду, когда ты уберёшься!» Я только не знаю, как вы собираетесь этого добиться? Каким способом? – сердито спросил Стоян.

– Я не забыл, кто мои предки, как и многие албанцы. Нашим детям нужна новая идея, которая будет мотивировать их создавать свою собственную страну. Это идея, вокруг которой мы собрались вместе, независимо от того, откуда мы родом. Наше прошлое не должно быть помехой нашему будущему. Я просто прошу тебя, Стоян, понимать меня правильно. Никто не угрожает ни тебе, ни твоей семье. Напротив, во мне ты всегда будешь иметь хорошего соседа и друга. Но если ты потребуешь меня отказаться от своей мечты, и даже если власть попытается навязать мне… То я буду вынужден видеть в тебе врага, – отрезал Исмет.

После этого разговора чашки остались нетронутыми. И ещё осталось чувство, что новые дни не принесут ничего хорошего и что новая военная победа не заканчивает войну ни для тех, кто победил, ни для тех, кто проиграл. В Метохии мир – просто временное состояние духа. Иллюзия того, что ничего не происходит. Под спокойным образом реальности всегда кипит недовольство и желание, чтобы все было «наше».

Те, кто поумнее, знали, что «наше» в объединении. Остальные этого не видели.

Их становилось всё больше и больше.

 

Завет

Мглистое осеннее утро окутало туманом метохийский котел, наполнив всё зловещей тишиной, которая совсем не вязалась с праздничной атмосферой приближающегося торжества. «Лучин дан», день св. Апостола Луки – большой день для сербов метохийского городка Печ. Крестная Слава[x] многих родов.

В монастыре Печская Патриаршия собирается множество народу. Многочисленные церкви вдоль речки Печской Быстрицы, при входе в Руговское ущелье, всегда были важнейшим обозначением сербскости этого края, его прошлого. Стержнем соборности и сохранения всех сербов края.

Сидя у ворот церкви Святого Николая, перед казаном, в котором пекли ракийю, хозяева, уже выполнившие свои обрядовые обязанности, что-то оживленно обсуждали. Стоян, как всякий чтущий обычаи серб, задолго готовил дом к встрече гостей на свою Славу, но сюда он прибыл, чтобы повидаться с теми, кого никак не получалось видеть чаще. Кто-то шумно и восторженно делился радостью: турецкое войско отступает из Печи в сторону Джаковицы. И что занятие Печи колашинской бригадой черногорского войска – это вопрос времени.

– Даст Бог, это будет первая Слава в освобождённой Патриаршии после Косовской битвы, – сказал усач, осенив себя крестным знамением.

– Дай-то Бог, – подхватили остальные. – Однако нужно подготовить встречу как следует.

– Предлагаю выбрать доброго хозяина, который встретит их от имени всех нас, православных братьев.

– Так! Так! – загремели голоса.

Тотчас же со всех сторон посыпались предложения. Предлагали то одного, то другого, пока этот гомон не перекрыл грубый мужской голос:

– Нечего перебирать имена! Будем предлагать по старшинству и по почтению. Так честнее всего. Следует взять самого старшего, почётного и домовитого. Посмотрите друг на друга, и всё станет ясно.

– Нечего и смотреть. Стоян Йованович. Видный хозяин, купец, коренной житель, самый старший среди нас, – послышалось из толпы.

Стоян был доволен похвалой, но все же он отнекивался:

– Да, что вы, люди, куда мне. Найдутся и поумнее меня. Посолиднее...

Недоуменную разноголосицу прервал глубокий голос учителя Янко Микетича:

– Стоян не подходит. Он не черногорец. Смотрите: к нам идёт черногорское войско, так что встретить его должен кто-то из видных печанских черногорцев.

Не желая спорить с местным учителем, все согласились с тем, что направиться в сторону Руговского ущелья и встретить черногорское войско хлебом-солью должен сам Янко. Стоян облегчённо вздохнул, и, выпив чашу ракийи, попрощался и направился к коню, привязанному у ворот.

Оседлав скакуна, Стоян поторопился поскорее вернуться домой, чтобы отпраздновать Славу, как и подобает, вместе с самыми близкими. Проезжая по раскисшей дороге вдоль столетнего леса, он вспомнил последний разговор с отцом.

* * *

 

Стоян был единственным выжившим ребенком из пятерых от брака Петара и Десы. Он не помнил свою мать, она умерла спустя несколько месяцев после родов. Его братья и сестры тоже умерли ещё до его рождения, потому в сердце отца он занимал особое место.

В тот вечер рушился весь его мир. Отец, его единственная опора, прощается с этой жизнью. Прота Григорий вышел из комнаты Петара и попросил его сына войти.

Стояну навсегда запомнился резкий запах табака, смешанный с запахом желтой айвы, разложенной на шкафу. Запомнилось бледное лицо умирающего. И ещё слова, дававшиеся отцу, очевидно, нелегко.

– Подойди, сынок, – тихо сказал он, удивив своей мягкостью и словами, которых столь гордый и твёрдый человек ещё никогда прежде не произносил.

Всю жизнь он учил его не проявлять слабости, никогда не лить слезы перед другими, учил тому, что его боль и страдания всегда должны быть заперты в сердце. Слова, обращенные к нему, и его беспомощный взгляд разломали замок, повешенный некогда на дверях сердца Стояна, и он с на глаза слезами обнял отца. Но беспомощный взгляд больного, нежность, с которой тот обратился, сломали засов и Стоян с наворачивающимися слезами на глазах обнял отца.

– Тсс... сынок. Я счастлив, ухожу к своей Десе. Расскажу, какого мόлодца мы вырастили, – еле выговорил Петар.

Эти слова открыли последнюю преграду слезам, но ком в горле помешал Стояну вымолвить хоть что-то.

Впрочем, старик сам торопился высказаться.

– Тсс... послушай, сынок, меня тяготит одно дело. Я остаюсь в долгу перед Йонузом и его семьей. Смотри… Надо вернуть долг. Если это можно. И помни: у тебя нет братьев или сестер по крови, но есть у тебя названный брат. Не позволяй никому лишить тебя его. Просто потому, что он другой веры. Посмотри мне в глаза...

Стоян поднял полные слёз глаза, и таким его образ остался в душе Петара, медленно уходившго из этого мира.

 – Верю, всё так и будет… – таковы были последние слова отходившего.

В Пече состоялись большие похороны. Никогда больше не будет в этом городе такого прощания, которое выражали люди разных вер. Покойного глубоко уважали все жители Печа

Стоян от отца унаследовал не только дом и лавку, но и самое ценное — чувство справедливости и любовь к человеку.

* * *

 

И вдруг, на него нашло что-то нехорошее. Увидит ли он вообще детей на Славе?

Но мрачные мысли были отогнаны в сторону встречей с колонной стариков и детей, которые с перекинутыми через плечо узелками на шестах брели в горы к своим близким, скрываясь от прихода черногорского войска.

– Мир’дита! – поприветствовал Стоян старика, шедшего впереди колонны.

Это был человек лет семидесяти, облачённый в чакширы из белого сукна. Обут был в башмаки с носиками – опанки и белые шерстяные носки-чарапы, а на голове шапка из белой валяной шерсти.

Старик поздоровался, узнав Стояна, и рассказал, что уводит семью в горное логово разбойников-качаков, чтобы переждать, пока армия пройдёт мимо. Дорога-то проходила как раз через их село.

Стоян спросил о семье своего друга Идриса, и старик ответил, что они остались в селе.

Стоян попрощался по-албански и продолжил свой путь к центру города.

 

Стоянова Слава

Дом Стояна Йовановича был построен ещё в начале девятнадцатого века. Это был один из самых красивых сербских домов того времени, с фасадом, выкрашенным в белый цвет, второй этаж традиционно выступал и как бы нависал над тротуаром. Окна на ночь закрывались на глухие ставни. Забор надёжно укрывал от посторонних глаз всё происходящее во дворе. В сам двор можно было попасть либо через большие двустворчатые каретные ворота, либо через калитку.

Широкая, вымощенная камнем дорожка вела от каретных ворот к крытому черепицей зданию, разделённому на три части. В первой была конюшня с несколькими стойлами, во втором – конные экипажи, а также инструменты, бочки и разные другие вещи, в третьем находилась коптильня, где вялили мясо.

Обычно двор был разделён на три части. Помимо описанного выше чистого двора, и сада с огородом, был ещё хлев. Но в хозяйстве Стояна – как настоящего горожанина – скотины не держали, более того, конюшней занимались двое старичков, живших тут же, в небольшом домике в глубине двора. Семья была богатой, коль уж держали прислугу, но это не значит, что Цвета сидела сложа руки.

Уж какой был сад! Жена Стояна, Цвета, копошилась в саду всё время, свободное от непрерывного наведения блеска в доме. Стоян любил пить кофе под старой шелковицей рядом с колодцем, в тени винограда.

Хозяйский дом построен был из кирпича на каменном фундаменте. Ступени вели сразу в главную комнату с камином, который называли по-турецки – “оджаклия”. Отдельная деревянная лестница поднималась в комнаты верхнего этажа. Одна из них была с выходом на веранду с чудесным видом на сад. В доме имелся и подвал с отдельным помещением, служившим складом.

Цвете не нравилось, когда кто-то посторонний хозяйничал в её доме, потому она сама готовила, стирала и, как уже проговаривалось, содержала дом в идеальном порядке. Всё сияло, даже деревянную лестницу, ведущую наверх, она почти каждую неделю тщательно натирала щеткой.

После замужества их единственной дочери Ванки её комната оставалась нетронутой, как будто хозяева с минуты на минуту ждали возвращения молодой женщины. Комната лучилась девичьей чистотой – мягкие коврики, вышитое постельное бельё, белоснежные подушки на кровати с резным изголовьем. Рядом с окном – кованое трюмо с миской для умывания и кувшином. Вся комната пахла айвой, желто-зелёные плоды которой лежали на деревянном шкафу и были словно ещё один штрих в общей картине.

Рядом с Ванкиной комнатой располагалась комната для гостей. Оттоманка, которую называли тоже на турецкий манер – миндерлук, стояла в отдельной части комнаты, окружённая с трёх сторон окнами, прикрытыми тяжелыми портьерами, придававшими этому пространству необыкновенную теплоту и уют.

На стене, напротив стола, висели вышитые рушники. На полках, расположенных у боковой стены, были расставлены рюмки для ракийи и вина, тарелки, лежало декоративное мыло и снова немного айвы. На восточной стороне комнаты, в специально сделанном углублении, находилась икона. Рядом – перламутровый крест, графинчик с крещенской водой и чётки.

Это было место, где каждое воскресенье и по праздникам затепливали лампаду. В правом углу комнаты стоял большой расписной сундук, а рядом, как украшение гостевой комнаты и доказательство достатка, – большой сейф, который отец Стояна купил давным-давно у одного цинцара[xi] из Белграда.

Стоян завёл коня на двор и, увидев своего слугу Йордана, поприветствовал его:

– Бог в помощь, Йордан.

– Да поможет вам Бог, газда[xii], – ответил Йордан и принял узду.

Цвета выбежала из дома навстречу мужу с кувшином в руке и полотенцем. Стоян освежился холодной колодезной водой и вошёл в дом. Рассказал жене, про то, что черногорское войско стоит у входа в Печ, и что в любой момент ожидается занятие ими города. Также поведал ей, что мусульманские дучаны[xiii] в основном закрыты, а на чаршии пусто.

– Охо-хо… Как же Ванка с внуками сможет к нам добраться? – запричитала Цвета.

– Не бойся, жена. Столько всего дочь пережила, разберётся, – ответил Стоян.

Правда, он тоже немного волновался, ведь слышал, что арнауты взяли в руки оружие и заняли оборону на холме Чабрат, чтобы встретить сербскую и черногорскую армию.

Стоян вошёл в спальню, чтобы как следует подготовиться к приходу гостей.

Одевался во всё праздничное. Его чакширы[xiv] были выглажены безупречно. Подпоясывался двумя кушаками, причём верхний – из приятного на ощупь хлопка со светлым орнаментом, контрастно выделявшимся на фоне штанов, перенятых от турок. В отличие от албанцев, носивших чакширы из белого сукна, сербы предпочитали чёрный или тёмно-синий цвет. Жилет-елек был подбит ватой. На ногах – пёстрые шерстяные носки-чарапы, обут в чёрные ципелы, (то есть в городские туфли, а не в сельские опанки). На голове – феска с кисточкой тёмного цвета. Особым украшением был синий кафтан, с подкладкой из чёрной волчьей шкуры.

Цвета вошла в комнату.

Да… Уж какими бы щеголями ни выглядели наши красавцы, способные переплюнуть по части наряда янычарских воевод-чорбаджий[xv], но до роскоши женского убранства их одежде всё равно было далеко. Несмотря на свои пятьдесят лет, Цвета всё ещё оставалась чрезвычайно красивой женщиной. Шаровары на ней были немного короче турецких, с шелковым поясом. Поверх шёлковой же рубашки она надела коротенький, примерно до половины спины, жилет, застёгнутый на две пуговицы, так что грудь казалась больше. Поверх жилета была накидка-минтана, придававшая изящества городскому костюму.

На шее висели две нитки дукатов, в ушах – филигранно выполненные золотые серьги. На всех пальцах, кроме большого, Цвета надела кольца. Волосы собраны в безупречный пучок. На голове – украшенная вышивкой феска, к которой была пришита диадема-тепелук из серебра и золота. И всё это покрыто шелковым покрывалом подвязанным под подбородок.

– Знаешь ли, я счастлив, что взял в жены самую красивую женщину Метохии, – поцеловал её Стоян.

– Мне поставить кофе?

– Можно. Попью в гостевой.

Он уже начинал волноваться, что Ванка не приедет, потому что уже все сроки прошли.

Кто-то постучал в ворота.

– Войдите! – крикнул Стоян.

– Пришёл мужчина, принёс записку от Ванки. Он родом из Джаковицы. Говорит, что всё в порядке, – рассказала Цвета, вернувшись.

– Помоги Боже и счастливая Слава хозяину! – подошёл гость.

– Бог в помощь, что скажешь?

– Да вот, приехал по делам из Джаковицы. Едва проскочил. Беки собрали под Чабратом большое войско, будет жарко. Но что поделаешь, нужно было ехать. Ванка послала меня сообщить, что она не сможет приехать. Опасно ехать сюда. Да ещё с детьми.

– Пусть остаётся! Лишь бы она была жива и здорова! А как внуки?

– Всё хорошо. Вот Ванка прислала арбузное варенье. Велела передать тебе. А маме прислала сорочку, которую сама вышила.

Вошла Цвета с подносом, и Стоян показал ей подарки от Ванки.

Она тут же раскисла, и, поднеся рубашку к губам, пустила слезу.

– Распустила нюни! Испортишь труд дочери! – сердито одёрнул Стоян.

Цвета взяла себя в руки и тихо вышла из комнаты. Когда гость ушел, Стоян почувствовал облегчение. Как бы он ни хотел увидеть свою дочь и внуков, но её приезда он опасался гораздо сильнее.

Ночь накануне Славы называется в Метохии «Встречей Славы». В гостиной было шумно. Собрались соседи и друзья, выпившие за беседой немного ракийи. Затем внесли стол, который Стоян предварительно окадил ладаном и гости были приглашены рассесться вокруг него.

Затем хозяин попросил самого старшего гостя, Свето, преломить с ним славский калач-погачу – и разделить его с остальными. После чего блюдо унесли, священник взял большой бокал вина, повернулся к иконе, перекрестился и изрёк:

– Помоги, Боже! Выпьем эту чашу во славу Божию! Да поможет Бог и слава Ему! Слава держала и дом, и семью, и друзей всех! Да поможет вам Бог и умножит! В этом году так, а в следующем – эдак. Сильнее! Аминь.

С молитвой «Господи, помилуй», отпив немного, передавали чашу по старшинству. Наконец, самый старший из гостей, Свето, взял слово:

– Будь здоров, Стоян, выпьем за твоё здоровье и за всё хорошее! Дай Бог здоровья и жизни, а также семью, дом и друзей!

Отпил немного, и, поскольку Стоян долил ему, продолжил, обратившись к собравшимся:

– Собрали урожай добрых плодов, здраво ели – и преуспели!

Пригубил снова, затем повернулся к Стояну и вновь поздравил его…

Было что выпить, было – чем закусить. Главное – доброе настроение, которое приглушило общую тревожность и страх от немира, который вот-вот охватит их город. Вино расковало людей, так что песни и смех звучали до поздней ночи.

На следующий день – в день празднования Крестной Славы, по старинным обычаям Стоян приветствовал своих родственников. Теперь он – слуга: он предлагает еду и напитки, поддерживает беседу и делает всё, чтобы атмосфера в доме была приятной и непринуждённой. В отличие от дня Встречи Крестной Славы, сам день Крестной Славы гораздо серьёзнее и торжественнее – именно за счёт более строгого соблюдения праздничных ритуалов.

Прибыли гости: дядя Стояна с женой, несколько тёток с семьями и дальние, но дорогие родственники, с кучей гомонящей детворы. Все разодеты в лучшие одежды, стремясь показать, что они, дескать, вовсе не «деревенщина», но «люди культурные». Впрочем, были настолько милы и непосредственны, что всё это вовсе не походило на ярмарку тщеславия.

Особое место среди гостей занимал кум хозяина, священник Григорий Джокович из Ибарского Колашина. Его Стоян встретил у дверей дома, и сначала поцеловал ему руку, а только потом повел к гостям.

Они вместе окончили Призренскую богословско-педагогическую школу. Это кумовство ещё сильнее укрепилось в годы ученичества, проведённые в той же школе. Григорий, как лучший ученик, остался преподавать в этой школе, поэтому Стоян очень часто навещал его, когда ездил по делам в Призрен.

Отец Григорий, как и в предыдущие годы, руководил духовной частью семейного торжества: отметил молитвой зажжение большущей славской свечи, которая будет теплиться целые сутки, и разрезал славский калач. Затем окадил комнату и всех присутствующих в ней, и, наконец:

– Аминь. Дай, Боже!

Гости осенили себя крестным знамением, мужчины уселись на низких табуретках вокруг большого стола, ожидая, пока хозяин нальет ракийю, чтобы поддержать обязательные здравицы. Женщины удалились в другую комнату, специально для них приготовленную, чтобы по обычаю отдельно отпраздновать Славу.

Начались здравицы. Первым говорил Стоян, затем кум Григорий, а потом уже все остальные по старшинству. Когда всё, делавшее застолье праздником красоты братолюбия, было высказано, завязался разговор на злобу дня. Беседа не могла скрыть тайной тревоги, занимавшей всех.

– Слышали, что делается в Чабрате? – начал разговор отец Григорий.

– Дождались и мы освобождения от векового рабства. Было тяжко, но ведь сдюжили! Сердце из груди выскакивает: как помыслю о том, что доживу до того, как из Матери Сербии вернётся наш солдат и принесёт нам свободу! – сказал дядя Тиса.

– Что и говорить, счастье в груди не помещается. Как подумаешь о том: как теперь изменится всё в нашей жизни… Но... Но мы не должны забывать об осторожности. Не будет всё гладко. В Пече, как я слышал, бек уже договорился с черногорцами о мирной передаче города. А вот с Джаковицей так не будет. Столько крови прольётся. Смотрите на арнаутов на Чабрате, – аккуратно высказался Стоян.

– Да что тут говорить! Сколько уже можно всего бояться! Пора уже нам напомнить, что это – наша земля! Будет солнце и на нашей стороне! – торжественно подытожил отец Григорий. – Вот за это и выпьем!

– Живели! Живели! – раздались со всех сторон традиционные слова краткого тоста поддержки.

Сотрапезники, воодушевленные новостями, ожили. Разлились радостные крики и смех. Возможно, эта многовековая надежда и действительно, наконец, исполнится.

И вновь до самой поздней ночи – шутки, песни, смех.

* * *

 

На следующее утро настал настоящий осенний день – туманный и холодный. Стоян приготовился ехать в село, чтобы узнать не случилось ли чего с семьей Идриза. Оделся тепло. Неохотно сунул пистолет за пояс. Накинул на себя капот и перекинул через плечо отцовское ружьё.

Не любил он оружия и редко носил его, но на этот раз взял. Уже на выезде из города остановился у колонны черногорских солдат, чтобы поприветствовать их.

– Боже, помоги добрым людям!

– Да поможет вам Бог, – ответили они.

Один из унтеров подошел к нему.

– Куда путь держишь? – спросил старшина.

– Да вот, в соседнее село, – сказал Стоян и слез с коня.

– Это ты поступаешь не умно. Мы сейчас прошли там. Арнауты стреляли, и мы, ей-богу, ответили. Послушай меня, вернись. Да! А ты, вообще, кто?

– Я сын Петра Йовановича, уроженца Печа, купца, и мне нужно поехать в село, чтобы посмотреть, что происходит с моим побратимом. Он скрывался от турок, спасая своего кума-серба. Сейчас у него дома остались только дети и жена. Побратим, нужно выручать.

– Да я ж сказал тебе: это не умно. Где ты теперь собираешься спасать арнаутина?

– Не говори так, это – мой побратим.

– Ладно, иди куда хочешь! Вижу, ты сошёл с ума. Жить надоело, – ответил старшина и развернулся.

Стоян попрощался, вскочил на коня и в задумчивости двинулся дальше. Албанское село горело. Что там делалось, было не разобрать. Видимо, черногорское войско просто сметало всё на своём пути везде, где бы ни встречалось вооруженное сопротивление.

При въезде в село увидел дом своего побратима. С горки, на которой он находился, было видно, что во дворе что-то происходит. Погнал коня рысью, желая добраться туда как можно скорее. Спешился у самых широко распахнутых ворот. Вошёл во двор. Вдруг раздался выстрел.

Бросившись на землю, краем глаза увидел солдата, стрелявшего в него.

– Не стреляйте! – крикнул Стоян.

– Встать! Руки вверх!

Встал, поднял руки с ружьём вверх.

Солдаты подошли, сжимая винтовки наперевес. Один из них взял у Стояна ружьё, а другой вытащил у него из-за пояса пистолет.

– Ты кто такой и откуда? – спросил солдат.

– Я Стоян Йованович, купец из Печа.

– Чего ж не кричал, что ты наш?! – перебил его солдат. – Дай, обниму тебя.

Повесил винтовку на ветку и обнял Стояна. Затем повернулся к другому своему товарищу:

– А ты, Мило, чего ждёшь? Поприветствуй человека, верни ему пушку!

Мило – здоровяк под два метра ростом, бородатый и чумазый. Деликатно обнял Стояна и вернул ему ружьё, а свою винтовку поставил, прислонив к дереву.

Стоян забрал оружие и, осмелев, спросил:

– Что делаете тут, зачем дома палите?

– Нам приказали сжечь все дома в сёлах, из которых по нам стреляли. Есть у нас несколько убитых. Арбанасы из этого села открыли по нам огонь. Вот, убили наших братьев. Организовали отпор. Напали на нас у самого въезда в село, была большая драка. Многие из наших погибли. Но, ей-Богу, и мы им тоже дали! А они бежали в горы. Бежали! Оставили своих баб да детей дома. Нам приказано всё спалить. Но мы сначала смотрим есть ли кто в доме. Не хотим, чтоб пострадали невинные. Нам это тоже не надо. Но приказ есть приказ.

– Этот дом поджигать нельзя! – запротестовал Стоян. – Это дом честного человека. Да, арбанаса. Но который прятался от турок, потому что спас своего сербского кума. И чтоб спасти серба, убил нескольких турок.

– Был приказ поджечь все дома в этом селе, и мы его выполнили. Ну да, может и не все арбанасы этого села стреляли в нас. Кто разберёт? Вот и палим все дома подряд, – повторил солдат.

И тут начались роковые нелепости.

Третий солдат, обыскивавший дом, услышал голоса со двора. Выглянул из двери и увидел чужака с ружьём, стоявшего к нему спиной. А черногорские солдаты стояли безоружные прямо напротив него.

Третий солдат решил, что это, видимо, арбанас. И он, скорее всего, застал черногорцев врасплох и намерен взять их в плен.

«Должно быть, это один из их вожаков, который посмел напасть на нас. Но он забыл про меня!», – подумал он. И кровь ударила в голову.

Он мигом выскочил из дома, вскинул винтовку и выстрелил почти в упор.

Стоян ощутил, как внезапная сила с такой мощью врезала ему в левое плечо, будто оторвали руку. Он повалился на землю, но упав, рефлекторно выстрелил в ту сторону, откуда в него стреляли. И успел увидеть, как появившийся на пороге дома солдат схватился за грудь и повалился с крылечка. Один солдат бросился к раненому другу, а другой, двухметровый, схватил винтовку и направил её на Стояна, приказав бросить оружие. Стоян уронил пистолет и схватился за рану.

Сквозь шум и звон, заполнивший сознание Стояна, было слышно, как солдат подбадривает своего раненого товарища.

– Держись, Драго, твой друг Велько рядом.

Послышалось бульканье, а затем стон. Затем – крик солдата, который только что понял, что потерял товарища. Драго умер у него на руках. Потрясённый, совершенно вне себя, видя, как смерть забрала человека, которого он, очевидно, очень любил, он снял висевшую винтовку и, направив ствол прямо Стояну в голову, завопил:

– Ты, мать-твою, предатель! Из-за тебя погиб один из самых лучших наших людей!

Он уже был готов пристрелить лежавшего на земле Стояна, но внезапно сзади него появился Идриз. Он сбил Велько с ног, ударив прикладом по голове, и направил винтовку в Мило. Прогремел:

– Бросай оружие! Быстро! Стреляю!

Мило всё ещё держал винтовку направленной в сторону Стояна. Идриз снова крикнул, ещё яростнее и решительнее:

– Бросай сейчас! Или стреляю!

Солдат, ошалевший от внезапности произошедшего, наконец, пришёл в себя и бросил винтовку.

В этот момент из дома выбежала дочь Идриза Рукия. Просиял от радости, увидев её, но было не до восторгов.

Идриз велел ей принести верёвку. Угрожая оружием повелел черногорцу прислониться к дереву, руки оттянуть назад, где их скрутила верёвкой его дочь, девушка жилистая. Затем к другому дереву привязали второго солдата, едва пришедшего в чувство.

Стоян попытался встать, но не удалось. Голова кружилась от потери крови. Когда Идриз приблизился, Стоян по-братски приобнял его. И только сейчас Идриз заметил, что друг ранен.

В солдатской сумке, валявшейся у входа в дом, Идриз быстро нашёл бинт и порошок для обработки ран. Рукия тут же принесла кувшин с водой и передала отцу. Тот промыл открытую рану, присыпал порошком и перевязал. От Рукии Идриз узнал, что остальным членам семьи удалось спастись, а с ней остался четырехлетний племянник Агрон, спрятавшийся где-то в доме.

Идриз попытался дозваться, но никто не отвечал. Затем ребёнка стала звать Рукия. Наконец, она нашла Агрона, спрятавшегося под лестницей у входа в подвал. Маленький Агрон не переставал дрожать, глаза его были широко раскрыты, и он безотрывно смотрел на дядю, не в силах произнести ни слова. Дядя обнял его и стал утешать, но бесполезно. Крошечное тело лихорадочно тряслось от перенесённого страха. Рукия взяла ребёнка на руки и отнесла в дом.

Идриз знал, что им нужно уйти как можно скорее, пока не появились солдаты. Стояна уже начало лихорадить. Подобрав винтовки черногорцев, Идриз, взяв с собой Стояна и детей, отправился в горы.

Стоян едва держался в седле. Было уже темно, когда они подъехали к горной хижине, где Идриз когда-то прятался от турок. Раненому становилось всё хуже, поэтому Идриз немедленно разжёг огонь, положил Стояна на шерстяной ковер рядом с костром и укутал одеялами. Лихорадка сотрясала онемевшее тело больного. Он потерял много крови, и нужно было как можно скорее удалить пулю из мышцы и перевязать рану. Хотя было уже темно, Идриз отправился на поиски нужной травы. Вскоре вернулся, прихватив также и охапку веток.

– Стоян, ты как? Нужно вытащить куршум, – Идриз назвал пулю турецким словом.

Раненый был бледен, его трясло, но сознание не покидало.

Рукия приготовила горячую воду и чистые бинты. Идриз для облегчения боли положил в кипяток несколько трав и немного позже дал выпить Стояну.

– И вот, зажми эту кору между зубами и держись. Сейчас я пулю достану.

Идриз взял нож, предварительно накалив его на огне, несколькими движениями пальцев левой руки сумел нащупать свинец…

Взмокший Стоян застонал, и кровь потекла по его руке. Не успел Идриз вынуть пулю, как раненый потерял сознание. Когда он очнулся, то лежал у костра, укрытый овчинами.

– Ну, Стоян, заставил ты меня поволноваться, – начал Идриз. – Но сейчас всё хорошо. Давай, выпей этот чай и отдохни. Завтра будет получше, лихорадка пройдет. А пуля – вот она.

– Идриз, что будем делать? – прошептал Стоян.

– Шшш... давай отдохни, поговорим об этом завтра.

На следующий день Стояну стало значительно лучше. Лихорадка прошла, и он смог встать. Рукия испекла хлеб, принесла сыра и молока. Но завтракали они в гробовой тишине.

Всего лишь сутки назад он покидал свой богатый дом, а вышло так, что он навсегда распрощался с той обыденностью, которая везла его по жизни, словно рессорная коляска, украшенная подушками и коврами. Теперь ничего этого больше нет. И никогда больше не будет.

Вот так можно вмиг потерять всё. Из хозяина лавки, вокруг которого водят хороводы, превратиться в жалкого изгоя, само существование которого зависит от милости такого же изгнанника, да ещё и албанца.

Нет, не изгнанника. Побратима.

И не сам ли он в глубине души мечтал о том, чтобы на смену рутине пришла настоящая жизнь? Жизнь отшельника, ушедшего от всей этой маеты и позолоты…

Наконец, Идриз нарушил молчание.

– Как только восстановишь силы, сядешь на коня и вернёшься в свой дом.

– Какой дом? Я убил человека. Всё. Как я покажусь среди людей?

– Держи голову выше, Стоян. Думаешь, мне легче. Я вообще не знаю что с моей семьей? Остался только Агрон, Рукия и я.

– Нет мне, Идриз, дороги домой.

Соберись, Стоян. Сейчас я поеду в город, чтобы узнать, не было ли слышно чего-нибудь, так что, если всё безопасно, вернёшься завтра.

Но Стоян будто не слышал его, продолжая:

– Никогда не брал в руки пушку, а вот взял – и убил человека.

– Ладно, выпей ещё этого чаю укрепляющего, там видно будет – что и как.

– Хорошо, Идриз, зайди к Исмету и всё ему расскажи. Он будет расспрашивать.

Когда Стоян проснулся, увидел Идриза, который только вернулся из города, и теперь пил чай у огня. Выглядел обеспокоенным

– Скажи, Идриз, что там?

– Был у Исмета и всё ему передал. Он отправился к Беголи и узнал, что тот, кого ты убил, был племянником одного командира. Те солдаты всё рассказали.

– Я же говорил тебе, Идриз, что пути назад для меня нет, – Стоян со стоном схватился за голову. – Был уважаемым газдой. Мечтал стать отшельником. А стал гайдуком. Как будто какое-то марево. Морок. Вмиг изменилось всё. Как так могло случиться?

– Не надо, Стоян, нам надо быстро собираться. Пока сюда не нагрянули солдаты. Мы уйдём дальше в горы. Они туда не пойдут. Да им и не до того... Есть там хижина моего друга. Там и остановимся. Давай, поторопись!

Когда два побратима доковыляли до заброшенной в горах хибары, Стоян, наконец, понял, что по своей воле он никогда бы не отказался от богатства и уважения, и всего того, что будто бы составляет традиционные ценности, но, как оказалось, было лишь каким-то миражом. Нет, пожалуй, даже и не миражом, но декорацией. Теперь, потеряв всё, он стал свободен. И ему стало не страшно умирать.

Страшило другое: успеет ли он сделать в своей жизни нечто, ради чего он и пришёл в этот мир.

 

Ванкина доля

Еще от деда, а потом и от отца, Стоян унаследовал хорошие отношения, с соседями, особенно с шиптарями. Поэтому сербы о нем часто сплетничали, и ему приходилось оправдываться.

Дочь Ванка, в отличие от него, проявляла отвращение ко всем несербам. Стоян сердился на неё, особенно, когда она отказывалась говорить по-албански, когда от неё этого ожидали, хотя и знала язык очень хорошо. Особенно злило Стояна её холодное отношение к Идризу. Бывало, летом, когда они гостили у Идриза, она днями молчала, не говоря ни слова его дочери, не знавшей сербского языка.

 – Дочь, почему ты не идёшь играть с Рукией? – спросил как-то Стоян.

– Я не могу играть, когда она не знает сербского.

– Но ты же знаешь шиптарский! А как Рукия могла выучить сербский, когда во всём их селе нет ни одного сербского дома, – уговаривал её Стоян. – Вот и начнешь её учить.

Но она лишь нахохлилась и больше никогда не желала приходить с папой к Идризу. Подрастая, она редко общалась с соседскими албанскими детьми, да и тогда всегда говорила с ними только по-сербски. Возможно, она унаследовала это от деда по материнской линии Добросава, большого героя, но и большого националиста. Говорят, что он был могучим героем и участвовал добровольцем в русско-турецкой войне. С фронта он вернулся без руки, но с наградами, которые с гордостью носил.

Ванка много времени проводила с дедушкой Добросавом, и вместе с мамой он очень сильно повлиял на её воспитание.

 

* * *

Она гостила у дедушки Добросава. На следующий день после Крестной Славы деда – Ильина Дня – Ванка пробудилась от невыносимой жары. Потерла глаза. Окно комнаты, выходившей в сад, было открыто. Дед и мать сидели под орехом и разговаривали.

– Если бы я знал, что в твой дом будет таскаться столько арнаутов, я бы никогда не согласился отдать тебя за Стояна, – говорил дедушка Добросав.

И продолжил:

– Должен я был понимать, что где ж быть грушке, как не под грушей. Этот его отец, Петар, и я как-то на одной Славе хорошо схлестнулся с ним из-за русских. Едва сдержался. Я говорил о них… А кто знал их лучше меня? Какие они герои… Что они единственные, кто может спасти нас от турок и безбожников. И что же он ответил! На это он сказал: «Да ну, будут они нас спасать! Они далеко. Их заботит только своё. Только свои интересы. А потому мы должны держаться соседей. И вместе с ними можем прогнать турок». Так мы с ним сцепились тогда, что нас едва разняли.

 – Не надо так. Стоян – добрый хозяин. Заботится о нас лучше, чем о себе, – тут же обозначила своё отношение Цвета.

 – Это да. Но я боюсь, что мои внуки отравятся его арбанашеством. Ну, я этого не допущу! Просто чтобы вы знали: если я решу что-то, то ведь и глазом не моргну.

И тут раздался крик. Ванка, забравшись на подоконник, чтобы лучше слышать о чём говорили взрослые, потеряла равновесие и упала на пол, ударившись головой о край кровати. Она даже не заплакала, но испугалась, когда ощутила кровь, текущую по лицу. Прибежали дедушка и мать. Ванка рассекла бровь, и этот шрамик так и остался с ней на всю оставшуюся жизнь, как воспоминание о том дне.

Запомнила и то, как дедушка Добросав кричал:

 – Не нужно и имени его произносить в доме, только несчастье приносит нам!

Ванка не знала, о ком идет речь: о дедушке Петаре или об отце, но поняла, что когда вернётся домой, то говорить отцу обо всём этом не следует.

 

* * *

И Цвета старалась не говорить ничего плохого о соседях шиптарях в присутствии Стояна, но зато использовала всякую возможность, чтобы настроить Ванку против всех несербов.

Когда Ванка вошла в возраст замужества, приехал известный купец просить выдать её за парня из Джаковицы. Это был Благое, шорник, единственный ребёнок в семье, предки которой перебрались в этот город двести лет назад. Сами они родом из окрестностей Куршумлии, но один из их предков подрался с турком на рынке Приштины и убил его.

Опасаясь возмездия, он отправил троих своих сыновей в Джаковицу. Они поселились там и сменили фамилию. Все они жили на сербской улице, в центре города, и создали семьи.

Благое был высоким, красивым и трудолюбивым молодым человеком. У него была своя лавка в верхней чаршии и усадьба, которая говорила о его богатстве – пожалуй, не очень большом. В этом же дворе, в отдельном доме, жили две его старшие сестры, ещё незамужние. Девушки чаршии, готовившиеся к замужеству, были очень разочарованы, когда узнали, что Благое берёт жену из Печа.

Стоян знал, что отдаёт дочь в хорошие руки. Зная Ванку, её застенчивость, гордость и твёрдость, он был убеждён, что она очень скоро возьмет на себя хозяйство и поправит его.

Какая это была свадьба! Всё как и положено по всем метохийским обычаям. В четверг, за два дня до свадьбы, женщины устроили «краску». «Краска» — обычай, когда женщины, собравшиеся в доме невесты, украшают её и готовят к первой встрече с женихом. Красят ей волосы и брови, а потом поют старинные песни про юношу и девушку. В воскресенье утром девушки начинают причёсывать и одевать невесту, а заканчивается всё приходом свадебного гостя.

Ванка была счастлива. Парень ей понравился с первого взгляда. Ей всегда хотелось иметь свой дом и семью, а потому не составило труда расстаться с родителями, хотя она и была единственным ребёнком.

Когда уже усаживалась в повозку, украшенную к свадебной процессии, она обняла маму, повернулась к отцу и сказала:

 – Не во всём я была послушной дочерью, но знай, что тебе никогда не будет за меня стыдно.

Её глаза сверкнули, но слёз никто не увидел. Она обняла отца, затем поцеловала ему руку. Стоян поцеловал её в лоб, но слёз сдержать не смог. Сваты подняли пальбу и свадебная кавалькада выдвинулась.

Жили они счастливо и в достатке, пока к Стояну не прибыл гонец с печальными вестями. Благое скоропостижно скончался. Вечером ему стало плохо, не прошло и двух часов, как Бог забрал его к Себе. Это был тяжёлый удар не только для Ванки, но и для всей семьи. Старшему сыну Крсто было семнадцать лет, дочери Досте двенадцать, а младшему Душану – три года.

После того, как отдали последние почести, Стоян остался наедине с Ванкой.

– Дочка, у тебя больше нет причин оставаться здесь. Бери детей и переезжайте к нам. Крста будет работать со мной, научу его всему, что связано с торговлей. Ваши дом и дучан сдадим в аренду…

– Не надо так, папа. Они родились здесь. Здесь могила их отца. Здесь кости их предков, тут их родня. Благое это тоже бы не понравилось. Мой долг — вывести их в люди. Моё место с ними.

Но Стоян и не сомневался, что она ответит именно так. Знал, насколько она тверда и горда. Понимал разумом, но сердце не хотело принимать этого:

– Но как же ты будешь одна? С тремя детьми?

На что та ответила со спокойной уверенностью:

– Я не одна. Крста в следующем году достигнет совершеннолетия, женится. А там и Доста скоро начнет готовиться к выданью. Всё сложится счастливо.

– Хорошо, дочь, что ты так уверена в этом. Но что будем делать с лавкой? Крсто не нравится ремесло шорника. Кто будет там работать?

– Я думаю, лучше всего продать. Сделаем к дому пристройку, чтобы у Крсто был свой угол, и он был готов к женитьбе. Он уже вырос. Стал хорошим дунджером, очень уж нравится ему строить эти глинобитные дома. Что поделать. Мы с покойным Благое отговаривали его, но он и слушать не хотел. На стройках с господином Митрой уже пять лет.

 – Не надо, пока не продавайте магазин. Не время. Я дам денег на стройку. А там видно будет.

– Спасибо, отец, что поддерживаешь. Даже когда не согласен со мной. Если бы у людей была хотя бы часть твоей способности к пониманию, каким бы стал этот мир...

И добавила:

– Подождём сорок дней. А там посмотрим.

Проходит сорок дней, но беда никогда не приходит одна. Доста заболела менингитом и покинула этот мир. Ванка, окаменела от горя, но не проронила ни слезинки… И несмотря на то, что спустя несколько дней она стала совсем седой, боль свою она скрывала на самой глубине своего разбитого естества.

Снова та же сцена. Стоян и Ванка одни в гостевой комнате. Но на сей раз тишина.

– Может быть я в чем-то согрешила, если Бог меня так наказывает, папа? – спросила Ванка.

 – Не гневи Бога, доченька. Какие там грехи. У тебя двое сыновей. Нужно думать о них. Через неделю пройдёт девять дней, запирай ворота и приезжай к нам. Пусть дети отвлекутся.

На том и порешили.

Ванка приехала с детьми к родителям и пробыла у них десять дней. Стоян всячески пытался убедить её остаться подольше, но ничего из этого не выходило. Однако больше всего его беспокоило то, как Ванка обращалась со старшим сыном. По мнению Стояна, она была чрезмерно строга и требовательна, ругая его за всякую мелочь.

– Дочка, зря ты его так заклёвываешь. Посмотри – сколько он всего переделал за эти дни!

– Терпеть не могу его упрямства! Вместо того, чтобы быть хозяином и продолжать дело отца, он хочет провести всю свою жизнь в грязи и извёстке! Во всем виноват этот строитель Митар, он его сбил с толку. Правильно говорил Благое: «Не надо, Ванка, отдавать ребёнка в строители». А я ему отвечала: «Да ладно, Благое, пусть. Пусть узнает – как тяжко достаётся хлеб».

– Ты удивляешься, доченька, какой упрямый твой ребенок, так это же твоя кровь. Понимаешь теперь каково мне было с тобой…

– Он постоянно спорит со мной, попал в какую-то дурную компанию. Я ему сказала, что выгоню из дома, если будет продолжать в том же духе. Так он хлопнул калиткой и не приходил два дня, – покачала головой Ванка.

– Я постараюсь поговорить с ним, прежде чем вы уедете. Не волнуйся, – сказал Стоян и взял Ванку за руку.

Крста как раз заканчивал укладку черепицы в доме, где жили слуги. Стоян решил немного украсить свой дом, и в то же время это был повод подбросить Крсте деньжат.

– Давай, сынок, давай выпьём по маленькой, немного передохнёшь, – предложил Стоян.

– Теперь им будет не страшен даже сильный ливень. Завтра осмотрю и всё остальное, – с гордостью оповестил Крста.

– Э, поздравляю, внучек! Но скажи мне, есть ли у тебя девушка? Ванка ничего не говорит, – спросил дед.

– Есть дедушка, есть. Я решил жениться, но мама не разрешает. Говорит: «Не время. Отца не стало. Теперь сестра умерла. А тебе лишь бы жениться». Но всё не так. Мама не соглашается, потому что девушка бедная.

– Крсто, я вижу, что ты с мамой не очень-то ладишь, – нахмурившись, сказал Стоян.

– Нет, дедушка. Но она опекает меня. К друзьям не ходи, они не для тебя, говорит. Отдаю ей всё, что зарабатываю, так она всё равно недовольна. Лучше бы мне отделиться, но не могу оставить брата. Да и что скажут люди? Думал приехать сюда к тебе, но не могу бросить дом. Теперь я старший мужчина. И надо заботиться о хозяйстве. Часто думаю о матери. Ей нелегко. Поэтому я прощаю её, даже когда она не права, – закончил Крста, повесив голову.

– Это ты, сынок, хорошо сказал. Вижу, что стал мужчиной. Дай Бог, всё образуется. Женишься, у тебя будет семья, возьмёшь на себя домашнее хозяйство. Мать просто волнуется. В последнее время у неё было слишком много горя, постарайтесь понять её, хотя бы на то время, пока она не соберётся с силами.

– Как Бог даст. Ну, тут говорить – не переговорить. Надо работу заканчивать, – встал Крста.

И вот через десять дней Ванка вернулась к себе домой в Джаковицу. Не хотела она брать деньги, которые давал ей Стоян на пристройку второго этажа. Вскоре после этого она продала дучан мужа и на эти деньги начала достраивать второй этаж.

Когда через несколько месяцев Стоян приехал в гости, этаж был уже готов. Крста воздвиг надстройку вместе со своими друзьями. Получился один из самых красивых домов на сербской улице. Он состоял из трех отдельных частей. Вход в основную часть дома был со двора. Пол в коридоре, вымощенный камнем, вёл к лестнице, ведущей на второй этаж. Ванная с каменным полом, в котором висит огромный котёл с очагом для нагрева воды и большая бочка с водой с деревянным краном, казалась загадочной из-за тусклого света, просачивающегося из маленьких окошек. Кувшины с водой, подвешенные на крючках на стене, решетки на полу перед бочками и большой деревянный сундук для белья были неотъемлемой частью этого пространства.

Со стороны двора каменная лестница вела в большой погреб, в котором располагалось несколько огромных чанов для ракийи и капусты, а также бочки и инструменты и отдельный отсек с полками для зимних заготовок.

Огромный двор с двумя отдельными постройками, одна для скотины, свиней и кур, а другая коптильня с загородкой для хранения кукурузы на корм скоту.

Украшением усадьбы являлись сад и огород. Аккуратыми рядами высаженные овощи, множество цветов и фруктовые деревья радовали глаз. Было здесь большое тутовое дерево, и айва, и сирень

От входных ворот до дома вела широкая каменная дорожка, по обе стороны которой росли мускатные деревья, особенно дорогие Ванке. Колодец рядом со старой шелковицей, увитой столетней виноградной лозой, создавали впечатление крепости быта. Никто не помнит, чтобы лоза когда-либо засыхала. Неподалеку цепко держался корнями за землю широкий – с метр в диаметре – пень, окруженный треножниками. За этим оригинальным столом Благое любил угощать соседей и друзей.

 

Искушение

Хотя туристический сезон подходил к концу, мне с трудом удалось найти жилье в небольшом греческом городке Иерисос, расположенном на третьем «пальце» знаменитого полуострова Халкидики. Каким-то образом мне удалось убедить владельца комнат сдать мне одну всего на ночь. Сначала он даже слышать этого не хотел, но когда я объяснил ему, что уезжаю в Хиландар около пяти утра и с учетом той цены, которую я готов заплатить, он просто не смог мне отказать.

Последние несколько месяцев я избегал людей. Бывали дни, когда не произносил и звука. И стал привыкать к уединению, искал его. Если кто-то пытался завязать со мной разговор, я напрягался и отмалчивался, боясь последующего ещё более глубокого вторжения в мой одинокий мир. Уединение – это то единственное, что у меня осталось...

Близкий друг, зная, что мне довелось пережить за последние несколько месяцев, убедил меня съездить в монастырь и поискать там ответы на вопросы.

Около двадцати лет назад мы с Гойко встретились, будучи матросами на военной службе, и с тех пор неразлучны.

Это были дни моей полной изоляции. Я не отвечал на телефонные звонки и не смотрел телевизор. Часами и днями курил и пил кофе в непомерных количествах. Всего за два месяца я похудел более чем на пятнадцать килограммов. Мое пренебрежение выразилось в моей растрёпанной бороде и длинных засаленных волосах. Подолгу сидел неподвижно, глядя в одну точку. Увидев меня в таком состоянии, Гойко заметно забеспокоился, и сразу принялся меня отчитывать:

– Послушай, Марко, так дальше нельзя! Я забронировал для тебя купе до Салоников. Уезжаешь завтра вечером. Я позвонил своему другу, настоятелю Хиландарского монастыря отцу Гавриле, и попросил его принять тебя на несколько недель. Там сможешь найти ответы на все свои вопросы.

Укрепишься в тишине и покое. Будешь молчать, и никто тебя не побеспокоит разговором. Если только сам этого не захочешь. Захочешь поговорить или возникнет нужда поисповедаться, сможешь это сделать. Пожалуйста, пообещай мне, что поедешь. Смотреть тошно, во что ты превращаешься!

Я давно хотел посетить Хиландар, но всё как-то не складывалось.

Постоянно что-то мешало. Теперь мне нужна была изоляция, побег от цивилизации, от повседневной суеты.

«Попробую найти там что-нибудь, что меня тронет», подумал я и ответил:

– Добро, Гойко. Поеду. Только, пожалуйста, никому ни слова.

Гойко обнял меня, достал из кармана билет на поезд и сунул мне в руку. Когда мы подошли к воротам, я заметил довольный блеск в его глазах. Он был убежден, что сделал ещё одно доброе дело для близкого ему человека, и это было то, чем он жил.

 

Продолжение следует.

---

[i] Река разделяет г. Косовская Митровица на сербскую часть и на албанскую

[ii] Шкийя, шкё – презрительные обозначения сербов, которые используют албанцы

[iii] Чаршия – торговые ряды

[iv] Райя – скот (тур.) Аналог слова «быдло»

[v] Речь идёт о потомках т.н. «арнауташей», т.е. албанизированных в XVIII в. сербов-мусульман Косова и Метохии

[vi] Арбанасы – одно из именований албанцев. От этого названия произошло слово «Албанезы». Arbanenses – Albanenses. А потом и появилась «Албания». Слово, которое в языке местных племён не имеет никакого смысла.

[vii] Шиптар – (алб. – Shqiptarët) самоназвание албанцев

[viii] Арнаут – (тур. Arnavutlar) одно из турецких именований албанцев

[ix] Тапия (тур. tapu) – нотариально заверенный документ на право владения

[x] Крестная Слава – ключевой праздник в сербском церковно-бытовом укладе. Празднование дня того святого, в чью честь некогда был крещён предок по мужской линии. Фундамент этногенеза. Потомки православных цинцары и влахи, принявших традицию Крестной Славы, становятся сербами. И наоборот, сербы, прекратившие славить Крестную Славу даже тайно (как поступали некоторые принявшие ислам криптохристиане), постепенно растворялись либо в хорватском, либо в боснийском, либо в албанском национальном корпусе.

[xi] Цинцары – восточно-романская этническая группа Балкан

[xii] газда – хозяин в широком смысле слова: и как господин, и как тот, кто принимает гостей

[xiii] дучан – лавка, нередко совмещённая с небольшой мастерской ремесленника; над входом в дучан – широкий навес; дучаны располагаются в ряд, образую торговые ряды, чаршии

[xiv] чакширы – штаны сверху весьма свободные – как шаровары, а ниже колен – очень узкие.

[xv] буквально «подавальщик супа», почётный титул командира янычар, чей внешний вид, как известно, был весьма и весьма цветист.

 

Перевод Павла Тихомирова.