Предисловие
Главы 1-2
Главы 3-4
Главы 5-7
Главы 8-9
Главы 10-11
12. У КАЖДОГО «БОЖЕСТВА» СВОЙ «ДЕМОН» - У КАЖДОГО ДОГМАТА СВОИ ЕРЕТИКИ
«Ты - иной человек», - сказал мне Тито во время нашей последней встречи, на которой присутствовали Кардель и Ранкович, в начале января 1954 года в Белом дворце. О встрече с Тито я просил письменно, частично под влиянием своего окружения частично по сентиментальности, а также пытаясь произвести политические спекуляции - в которых я не оказался ни ловким, ни дальновидным. Встреча, на которую меня пригласил Тито, не бьша той, о которой я просил в письме. Это был пролог к осуждению (которое мне должно было быть вынесено через несколько дней на Третьем пленуме ЦК, на котором я получил распоряжение подать в отставку с должности председателя Союзной скупщины), а, кроме того, косвенные, но достаточно понятные угрозы, требование покориться «неизбежному» - и тому подобное.
«Ты - иной человек», - эти слова навсегда врезались мне в память, хотя я и сегодня их не понимаю до самого конца. Тито их произнес - если мне память не изменяет - после реплики Ранковича: «Я не считал правильным менять название партии на Союз коммунистов - однако я это принял!»; или после сердитого утверждения Карделя, что я впал в реформизм, причем в реформизм наихудшего качества, бернштейновский. Смысл фразы Тито, мне кажется, вот в чем: если я вобью себя что-либо в голову, то мне нелегко от этого отречься; или, что я не умею, а может быть и не способен приспосабливаться и подчиняться.
Но что бы ни означали эти слова Тито - в них источник и в них разъяснение моего расхождения и конфликта с ним: и он, и я - личности настолько разные, что держать нас вместе могла только лишь общая идеология - до тех пор, пока мы оба входили в ее орбиту.
Известно, и об этом я немало писал в своих мемуарах, что между мною и Тито были трения на всех этапах, но никогда по важным политическим вопросам. Чаще всего это были несогласия на эмоциональной почве, по вопросам стиля. Однако до самого моего отлучения от власти я писал о Тито больше, чем кто бы то ни было - кроме Дедиера, опубликовавшего обширную биографию Тито. Я напомнил об этом Тито на упомянутой встрече: из сентиментальности, из желания смягчить конфликт, но и для того, чтобы подчеркнуть, что я не могу отречься от своего мнения. Хотя в те времена я и писал о Тито в духе «культа личности», однако по убеждению. В последние же годы - после ссоры с Советским Союзом - в своих статьях приписывал Тито демократические качества и демократические действия. Здесь уже надежда играла большую роль, чем внутреннее убеждение. Надежда и убеждение перемешивались между собой, и картина становилась неясной и переменчивой.
А искры между мною и Тито проскакивали скорее из-за разницы в стиле, в подходе и практическом исполнении, чем из-за разницы в характерах. Как Тито, так и я, бескомпромиссно, «по-абсолютистски» верен тому, что - в общем деле - считаю своим, именно своим. На последней встрече я сказал Тито: «Я тебя понимаю - ты что-то создал и бережешь это.
Так и я - я только начал и... Вот их двоих (Карделя и Ранковича - М.Дж+) я не понимаю!
Тито понимающе взглянул на меня, но только на мгновенье, и тут же продолжил задуманную ранее расправу.
Мелкие ссоры между мной и Тито не оставляли следов именно потому, что не были политическими.
Я Тито любил и ценил, чем дальше, тем больше. Не могу вспомнить ни одной, даже самой незначительной нелояльности, которую я допустил бы по отношению к нему. Если я когда-либо и подумал что-нибудь скверное, то сразу заглушал это в себе, отбрасывал как недостойное и принимался добросовестно выпонять порученное мне дело. И у него я никогда не замечал по отношению к себе вражды или коварства - до того самого момента, когда мы разошлись и столкнулись на политической почве. Последний, и единственный подлинно политический конфликт, ни с моей, ни с его стороны не был вызван личными причинами - разве лишь в той степени, в какой толкование разных идей нельзя отделить от образа мышления их носителей.
Корни конфликта, как я сказал, в личностях, в стилях. Идеи и дела Тито - в его личности. Они неотделимы от личных амбиций и внешнего престижа.
Моя же личность - настолько, насколько я способен ею быть - в идее, в деле. Мои амбиции в этом, а к внешнему престижу я равнодушен (при условии, что он мне не мешает). До тех пор, пока я был уверен, что активность Тито крепит идею и дело - его стиль, автократический и своевластный, не приводил к конфликтам. Я, правда, этот стиль не одобрял: бывало, я упрямился и брюзжал, но делал,»что мне сказано» и проводил политику партии.
Расхождение началось, поистине, вместе с победой, после прихода к власти. Сквозь муть и туманпросвет в сознании: «Это не то, чего мы хотели, но это начало будущего». И недовольство, непрекращающееся, самим собой - своей работой, своими мыслями, перспективами на будущее.
Неясное ощущение недовольства то разгоралось, то затухало: я бы, вероятно, скорее всего занялся литературой и принял жизнь такой, какая она есть, если бы советская, сталинская гроза не подняла все на дыбы, и под румянами идей не обнаружились бы чудовищные насилие и захватничество.
Если бы меня за полгода до начала конфликта кто-нибудь спросил - а такие вопросы задавались! - существует ли такая сила, которая могла бы разлучить меня с Тито, Карделем и Ранковичем, или с Союзом коммунистов, я ответил бы: «Нет такой силы!»
Даже смерть этого не могла бы совершить: и в смерти мы были бы неразлучны, во всяком случае, что касается меня.
Но человек предполагает, а Бог располагает! - да будет дозволено и мне произнести эту набожную, мудрую пословицу.
Югославские вожди, в особенности Тито, почуяли, и понадеялись, что после смерти Сталина на советских верхах начнется борьба за власть, а одновременно с этим уменьшится и агрессивное давление на Югославию. Так оно и произошло. Тито почуял и сразу ухватился за возможность, которую предоставляло ему это уменьшение нажима: он приостановил демократизацию, особенно в идейной области, и тем самым снова полностью подчинил своей личной власти олигархов, особенно олигархов идеологических, как зачинателей и носителей «ересей». Решающим моментом был Второй пленум ЦК на Брионах летом 1953 года, на котором Тито приостановил борьбу «Против бюрократизма», то есть борьбу за демократические реформы. Обо всем этом уже было говорено.А я - когда еще до этого пленума Кардель, вернувшись с Брионских островов, сказал мне, что Тито ожидает перемен в отношениях с Советским Союзом – ощутил сильное беспокойство, хотя и не мог еще объяснить себе, с чем именно я не согласен.
Но вплоть до глубокой осени 1953 года я не сознавал, до какой степени, невольно углубилось это несогласие. Я с лихорадочной плодовитостью продолжал публиковать реформистские идеи, с Брионских островов - от Тито и его людей - поступали замечания, в то время как Кардель держал себя осторожно и сдержанно, даже в личных отношениях.
Потому что до того момента - с конца 1949 года до лета 1953 - югославская партия, вернее ее верхи, были опьянены духовным освобождением от советских образцов и учений. Большинство партийных теоретиков - Кардель, Бакарич, Пияде, я и другие - не только критиковали советскую систему, но бросали критические взоры и на югославскую действительность. Это, без сомнения, был период интеллектуальной смелости и духовной свободы, которую Югославия, вернее югославское коммунистическое движение впоследствии уже не достигало.
Сама система власти - контроль тайной полиции, политическая монополия партии - разумеется значительных перемен не претерпевала, хотя были сильно ограничены самоволие и беззаконие и ослаблены доктринерские жестокость и нетерпимость. Все это я видел, хотя и переоценивал глубину и масштабы процесса демократизации. И я верил - больше, чем следовало - что хотя бы руководящие личности будут вести себя соответственно, раз они уже уяснили себе «несоциалистический» характер советской - а в меньшей степени и нашей, подражающей советской - системы.
Однако к этим взглядам я пришел не сразу и не без влияния той атмосферы, которая царила на самом верху. В создании этой атмосферы участвовал и Тито - осторожный и страхующийся, как всегда, когда речь шла о чем-то новом, в особенности о повороте в теоретической области. Единственным из выдающихся руководителей, не «опьяневшим» от «демократизации», был Ранкович. Он проводил и принимал «демократизацию» не по убеждению, а в порядке партийной дисциплины. Тито как-то воскликнул (думаю, что это было в 1952 году) с таким видом, будто вспомнил о чем-то важном: «У нас не будет многопартийной системы, у нас будет многогрупповая система!» Этим словам, как и многому подобному, следует придавать значение только как иллюстрации к той атмосфере, тем размышлениям, которые были вызваны конфликтом с Советским Союзом.
Сам Тито в критике советской системы и в осознании нашего собственного «бюрократизма» пошел открыто дальше всего на Шестом съезде СКЮ осенью 1952 года (в семидесятые годы, во время «бюрократической реакции», то есть усиления, абсолютизации личной власти, он заявил, что не был согласен с решениями этого съезда!). Весной же 1953 года, под впечатлением бесед со шведскими и другими социалистами, бывших гостями на съезде Социалистического союза, Тито внушал мне: «Необходимо как можно скорее подготовить вхождение в Социалистический интернационал!» А что думали, что говорили в своем кругу партийные либералы вроде Бакарича и Карделя?..
Тито не было в Белграде, когда Политбюро, вернее Исполнительный комитет ЦК, в начале января 1954 года вынес решение разобрать «дело товарища Милована Джиласа» на текущем Третьем пленуме, назначенном на 18 января 1954 года. Более того, Исполнительный комитет даже не заседал; просто Кардель и Ранкович дали свою «консультацию», главным образом по телефону. Конечно, по инициативе, а вернее по приказу Тито. Мне же о созыве Пленума даже никто не сообщил - я об этом прочел в газетах.
Я тогда часто заходил к Карделю и Ранковичу.
Заметил отчуждение - сперва у Ранковича. В то время я каждое воскресенье публиковал статьи в «Борбе»; в них я критически касался вопросов, которые считал важными для демократизации, вернее - для югославского социализма. Эти статьи и были причиной созыва Третьего пленума и моего осуждения на нем. Однажды во второй половине дня в конце декабря 1953 года я пошел к Ранковичу. Мы были близки всегда - и в годы нелегальной работы, и в военное время, и в антисоветский период. И на этой встрече он вел себя по-дружески - даже хотел подарить мне охотничье ружье. Но разговор он прерывал многозначительными паузами, а от ружья, хотя оно мне нравилось, я отказался, думая про себя: «Не стоит брать, раз мы все равно расходимся». Дело в том, что на мой прямой вопрос, что он думает о моих статьях в «Борбе», он без обиняков ответил: «Я надеюсь, мне не придется ломать голову над философскими вывертами, но то, что ты пишешь - вредит партии» .
Ранкович меня не удивил: и его взгляды, и его действия показывали, что он против идей, в особенности же против реформ, которые могли бы угрожать монолитности партии. На этой точке зрения он стоял твердо, но по отношению ко мне не был ни двуличным, ни нелояльным.
Встреча с Карделем меня удивила: я был уверен, что мы оба пропагандируем демократический курс.
Впрочем, так оно и бьло, до тех пор, пока «дьявол не пришел за своим», пока он не сообразил, что Тито против. Тут он мгновенно преобразился и превратился в обвинителя, который сигнализирует Тито о приближающейся опасности и требует его вмешательства. А до этого Кардель в демократизации доктрины шел впереди меня - может быть не по стилю и оригинальности, но, во всяком случае, по известности и по занимаемой должности. Так это все и было - до Шестого съезда, в конце 1952 года, в особенности же в 1953 году, когда я - так мне кажется - и по плодовитости, и по свежести мысли пошел впереди Карделя. Кардель почувствовал, что его роль как первого теоретика - под ударом. И он хорошо знал, что при монополистской иерархии это означает и меньшую долю власти.
Это, без сомнения, имело для него значение. На мое замечание, что я с ним согласен, Кардель ответил: «Нет, нет, мы не сходимся во мнениях! Я с тобой не согласен - ты стоишь за изменение всей системы!»
Я остался в одиночестве и должен был один принимать решения - относительного самого себя и своих идей...
Как-то после обеда, около 5 января, работники безопасности отыскали меня в зрительном зале Кинотеки. Моя супруга Штефания решила, что меня арестовывают - лучшая иллюстрация той атмосферы, которая тогда уже создалась вокруг меня. Но я знал и чувствовал, что это не арест. Мне сказали, чтобы я сразу шел к Карделю. А у Карделя - никакой дискуссии, никакой попытки убедить, никакого компромисса. Там был и Ранкович, который молчал, хотя, я сказал бы, в тот момент не только с жестким выражением, но и горечью. Они мне даже не сообщили о предстоящем созыве Пленума. Разговор шел мутный и двусмысленный. Упоминали, что Старый сердит, что мое «дело» серьезно и что его нельзя оставить без последствий.
«Это ревизионизм, по сути дела то же самое, что и бернштейновщина», - сказал Кардель. «Я не читал Бернштейна, - ответил я, - кроме того, что есть у Ленина». Кардель: «А я читал - вот, у меня он есть».
В конце разговора, на мой вопрос, что он делает, пишет ли что-нибудь, он со значительным смешком, показав мне наполовину исписанный лист бумаги, ответил: «Пишу, пишу...» Я понял, что он пишет что-то против меня. Доклад для Третьего пленума... А я и не знал ничего ни о Пленуме, ни о предстоящем докладе! Ранкович ушел по какому-то делу, а Кардель в холле (не думал ли он, - а кто знает, может и думал! - что его кабинет озвучен?) сказал мне искренне, серьезно и безнадежно: «Ничего более тяжелого у меня не было в жизни». Потом махнул рукой, как бы говоря: «Но что поделаешь?» - И пошел вверх по ступенькам, а я - к выходу.
За два-три месяца до этого по поводу какого- то моего замечания Кардель возбужденно и несколько таинственно сказал: «Может быть мы так дойдем и до оппозиции». Более того:»Что же касается этой партии (он подразумевал Союз коммунистов! -М.Дж.), то по мне лучше, если бы ее вообще не было!»
Таков Кардель: проницательный, умелый, терпеливый, цивилизованный и - лукавый! С демократическими пожеланиями, даже с демократическими идеями, но без решимости последовательно за них бороться, за них пострадать. Кардель, который даже сумел заварить демократическую кашу - чтобы в решительный момент предоставить ее расхлебывать другим, самому же стать «пожарником» и глашатаем «жесткой линии». Ради комфорта? Ни в коем случае! Ради власти? И да, и нет. Исходя из ленинского прагматизма, прагматизма, лишенного всяких предрассудков и отказывающегося считаться с чем бы то ни было, а потому самого эффективного, Кардель понял и принял на вооружение «истину», что идеи без организации, без власти - не более, чем мечты! Кардель между диктаторской властью и идеями свободы! Может быть и потому, что он был рассудительным, практичным словенцем, Кардель и не мог стать «безумцем» - и тем более не мог согласиться, чтобы им руководил, пусть даже лишь для вида, «безумный черногорец».
И Тито нелегко было рвать со мной. Для того, чтобы доказать это, не нужно приводить примеры: Тито был слишком умен, чтобы не понимать, что дело шло к крутому повороту, к открыто автократическим формам правления. Особенно ясно это должно было ему стать, когда после сообщения о созыве Пленума для обсуждения моих «уклонов» он увидел реакцию западной прессы и стихийного общественного мнения в своей стране. На упомянутой уже встрече он заметил: «Это самое значительное событие после конфликта с Коминформом в сорок восьмом - посмотри сам, как много пишет об этом иностранная печать!»
Я посмотрел - в агенстве ТАНЮГ - и вышел оттуда с двойственным чувством, с расщепленным сознанием: насколько мне импонировало, что «моему» делу придается такой вес, настолько же меня смущала, ужасала поддержка «буржуазии» и «реакции». Во мне просто еще преобладал коммунист-идеалист.
Первое известие о том, что Тито сердит и не соглашается со мной, дошло до меня через генерала Пеко Дапчевича, с которым у меня были сердечные отношения. Он, по своим делам, был у Тито на Брде и там слышал отрицательную и едкую оценку моих писаний из уст Тито. Дапчевич не понял всей серьезности слов Тито: «Тито может вспыхнуть, а потом отойдет...» Но мне было уже все ясно, хотя бы по тому, как вокруг меня постепенно организовывалась пустота, и по тому, как товарищи, которых я знал как «консерваторов», меня избегают или встречают соответствующими замечаниями.
Поэтому упомянутая встреча с Карделем и Ранковичем меня не совсем удивила. Удивил меня, позже, созыв Пленума без моего ведома. Потому что я надеялся: если дойдет до открытого столкновения мнений, спор будет проходить без обычных обвинений в том, что такой-то перешел во вражеский лагерь. Надеялся до тех пор, пока о созыве Пленума не узнал из газет. Поэтому я вначале и дал понять Карделю и Ранковичу, что спор будет разрешен внутри ЦК, без открытых разбирательств, конечно при том условии, что я останусь при своем мнении. Мои предложения - до которых так и не дошло! – сводились бы к тому, что мне следует уйти из Исполнительного комитета, оставаясь однако в Центральном комитете с тем, чтобы и далее иметь возможность открыто излагать свои мысли, может быть в несколько смягченной, заранее оговоренной форме.
Но мои намеки не нашли отклика: ни Тито, ни консервативное ленинистское течение, которое вместе с ним держало в руках рычаги управления, даже и не помышляли о подобной возможности: монополия власти непременно влечет за собой, навязывает и монополию идей. Ни Тито, ни все это течение и не умели реагировать по иному, как нетерпимо, с тотальным осуждением. Их мышление сводилось к одной-единственной мысли, было направлено в одном-единственном направлении: монополия находится под угрозой.
А методы их были - бескомпромиссность и запугивание.
Однако, хотя он и принимал во внимание настроение упомянутого течения, Тито не до конца солидаризировался с ним: хотя он и обладал абсолютной властью, тем не менее не хотел ходить с клеймом диктатора, тем более диктатора сталинского типа.
Он лучше, чем кто бы то ни было, знал, что я не враг и не предатель. Более того, он знал также, что я не пытался создавать никакой фракции: на уже упомянутой встрече он заметил: «Ничего тут организованного нет...».
Потому что, действительно, я - если бы и мог - не хотел создавать никакой группы, никакой фракции. Наибольшее, к чему я тогда стремился, было право свободно излагать идеи - не только мои, и не только социалистические - которые, распространяясь в Союзе коммунистов и вокруг него, влияли бы на решения и на движение к демократическому обществу.
Кроме этого политического ущерба Тито, мне кажется, и внутренне тяжело переносил конфликт - в особенности после того, как ему стало ясно, какой политический вред этим наносится. Когда на той встрече я сказал ему, что не выспался, и попросил заказать черный кофе, он это сделал, пробурчав: «Другие тоже не спят!» И действительно, на нем, также как и на Карделе, и на Ранковиче, заметны были напряжение и усталость: титовская четверка - Тито, Кардель, Ранкович и я - которая провела партию сквозь самые сильные бури и вывела страну на самостоятельный путь, эта четверка распадалась, а вместе с нею - партийное братство и доверие.
И впоследствии, вскоре после Пленума, на котором я был обвинен и осужден, у Тито были дилеммы.
Но уже исключительно политические, перед иностранными журналистами. С одной стороны - слова о старой дружбе, выражение сожаления по поводу разрыва.
С другой - подчеркивание того, что я - политически мертв и что «это самая страшная смерть». Когда я об этом узнал и прочел, во мне из каких-то некоммунистических, исконных черногорских глубин поднялась гневная сила: «Нет, не будет этого! Пока я жив, этого не будет!»
Дело в том, что когда Тито принимал решение и начинал двигаться в определенном направлении, он уже не колебался. Незадолго до Третьего пленума Тито вызывал поодиночке всех членов ЦК, про которых было известно, что они колеблются, или что им близки мои взгляды, и убеждал их в ошибочности их точки зрения. Что ему почти полностью удалось. Он говорил о «святыне» единства партии, о «вреде» для страны, и о том, что на его стороне - хотя и молчаливо, зато непоколебимо - стоят армия и полиция.
17 января 1954 года - под мою путаную «самокритику», под недоговоренные до конца отмежевания моей бывшей жены Митра и Владимира Дедиера - Третий пленум единогласно вынес мне осуждение. Формально меня еще не исключили, потому что Пленум повиновался точке зрения Тито: исключение было невыгодно, так как иностранная печать увидела бы в этом действие, тождественное советским. Через два месяца я сам подал заявление о выходе из партии!
Но несмотря на показную решимость, открытые лживые, клеветнические и устрашающие осуждения как партийные, так и судебные, и в подконтрольной печати, Тито не отказался от намерения применять ко мне тактику, искать методы, как наилучшим образом сохранить свой престиж, избежать осуждения в будущем, в истории. Вскоре после Третьего пленума, в феврале 1954 года ко мне на улицу Баньичких жертв - в то время меня еще не выселили из виллы на Дединье! - явился Владимир Дедиер. Было уже после восьми, а может быть и все девять часов вечера.
Хотя было очень холодно, мы вышли «погулять» в сад.
Гуляли мы два часа. Дедиер выражался неопределенно, но сказал, что уже семь раз говорил с Ранковичем. О чем именно - он не уточнял. (Из письма Тито Бивену, опубликованного Майклом Футом в его книге о Бивене, видно, что в то время Тито считал отщепенцем лишь одного меня, а не и Дедиера. В тот вечер Дедиер три или четыре раза затрагивал одну и ту же тему: «Они (то есть партийный верх - М.Дж) согласились бы говорить с тобой - если бы ты попросил об этом...»). Однако по моему поведению и моим ответам Дедиеру было более чем ясно, что после той травли и осуждения на Пленуме, после кампании, которая с помощью партии ведется против меня, я о таком разговоре просить не стану.
Я к тому времени окончательно утвердился в своей точке зрения. И не только идейно, но и эмоционально: для меня разрыв с руководством, со многими близкими друзьями, а особенно с Тито, Карделем и Ранковичем, был гораздо более мучителен,чем расхождение в идейной области. Однако опорачивание, поливание грязью, клевета и науськивание на Третьем пленуме, и после него, которые они подстрекали - причем Тито делал это более активно, более умело и бессовестно, чем остальные - молниеносно отдалили меня от них. Так, Тито на Пленуме бросал мне совсем уж бессмысленные упреки - что я не «сгорел, как товарищ Кидрич». Воспоминания о Кидриче, о его неизлечимом белокровии, о его помпезных похоронах были еще живы. Но никто не подумал, а тем более не спросил, почему именно я, а не кто-либо другой, обязан был сгореть как Кидрич! О разговоре Тито с иностранными журналистами в те дни я уже упомянул. А одной делегации югославских рабочих он тогда сказал, что я хотел ввести капитализм вместо социализма! И так далее...
Но я то знал - и знал, что они знают - что я думаю и чувствую. В моем сознании, в моих мыслях и чувствах, в том, что со мной происходило, в моей судьбе повторялась история всех оппозиционеров коммунизма: их всех обвиняли в том, в чем они не были повинны, все они покаялись, все пошли на самоуничтожение, чтобы остаться в коммунизме. И только лишь после Третьего пленума - дней через пять- шесть, а может и раньше, после того, как во мне улеглись и выкристаллизовались впечатления и точки зрения (и после того, как я выспался!) - мне многое стало ясно. Стало ясно, что я только качусь от поражения к поражению - это мне было уже не столь важно, потому что я и без того уже все проиграл, - но что я осужден и на моральное падение, и на моральное разложение, если не откажусь от коммунизма, причем коммунизма как идеологии.
Они, то есть Тито, Ранкович и Кардель станут всегда «ловить» и «ломать» меня на том, что я «на практике» должен буду доказывать свою преданность коммунизму и партии - для коммунизма эти понятия единосущны, и так оно и есть на самом деле!
Разве не сам Тито на Пленуме в ответ на мою самокритику заметил: «Мы еще посмотрим, насколько это искренно...». Поэтому я и не мог ответить Дедиеру никак иначе, как отказом на его предложение просить встречу с Ранковичем и другими. Поэтому я год спустя, тоже Дедиеру, во время прогулки в Топчидерском парке, когда он рекомендовал мне систематизировать и изложить свои идеи, ответил: «Это могла бы быть только критика коммунизма!»
Он умолк и лишь воззрился на меня изумленно.
Я ощутил, уже в первые послепленумские дни, что начал сражение не только в соответствии со своим разумом и моралью - не случайно мною владели заветы и страдания родины и родных! - но что это новый опыт, более широкий, до тех пор не производившийся. Я понимал и то, что до этого момента я вел сражение колеблясь и предаваясь иллюзиям - иллюзиям относительно руководящих коммунистов, их интеллектуальной морали и их товарищеской преданности. И то, что мой основной, хотя не единственный, противник - Тито. Что я не могу больше надеяться ни на милость, ни на понимание, что судьба моя зависит лишь от того, какой образ действия по отношению ко мне наиболее выгоден для Тито с точки зрения власти и личного престижа. Дружба и коммунизм - так, как я их ощущал: искренность и преданность, равенство и свобода - были добиты и похоронены на Третьем пленуме, 16 и 17 января 1954 года.
Я предчувствовал также, что Тито - теперь, когда больше нет Сталина - пойдет на «нормализацию» с Советским Союзом. И не только предчувствовал, но уже и видел: когда советский поверенный в делах, осенью 1953 года указал, что писания, подобные моей статье «Начало конца и начала» не содействуют нормализации», он встретил вялый отпор на верхах, если вообще его встретил. В одном своем предвыборном выступлении, тоже осенью 1953 года, я косвенно полемизировал против «нормализации», которая должна была бы включать в себя связь и сотрудничество югославской партии с советской. Конфликт со Сталиным означал для меня - и это мне кажется сегодня наиболее существенным для всех движений ивсех народов - духовный разрыв с советской системой.
Для меня - в отличие от Тито и остальных руководителей - взаимоотношения Югославии с СССР были второстепенными, хотя я не согласился бы на межпартийное сотрудничество, если бы паче чаяния остался в руководстве. Нормализация межгосударственных отношений была и полезной и неизбежной, но межпартийное сотрудничество - вредным и разрушительным для Югославии.
Советское руководство со злорадством следило за расправой надо мной. Примирительные жесты с обеих сторон участились: после осуждения моего «ревизионизма» руководство одновременно отбросило и «мою» теорию о советском строе как государственном капитализме. В 1955 году Хрущев, во время посещения Белграда, со свойственной ему неуклюжестью предлагал югославам мотивировать сближение ликвидацией «врагов»: «Вы - Джиласа, а мы Берию!». Велько Мичунович, посол Югославии в Москве, пишет в своей книге «Московские годы», что в 1956 году, во время восстания в Венгрии, советские руководители поздравляли его с моим арестом. Тито может быть (нет, Тито уж наверняка!) понимал, что расправа с «ревизионизмом», то есть со мной, будет приветствоваться Москвой. Но для его решения это было второстепенным, малозначительным: расправа со мной произошла бы и без учета отношений с Москвой. Тито уже и до смерти Сталина указывал на «разболтанность» в партии и на разнобой в идеологии.
Если среди причин расправы надо мной внутри партии, вернее на Третьем пленуме, и присутствовало желание примириться с Советским Союзом, оно было еще туманным и почти невесомым. Однако главной причиной дальнейших «судов» надо мной, причиной моего девятилетнего пребывания в тюрьме, было сознательное намерение Тито и его непосредственного окружения поддерживать добрые отношения с советским правительством. Естественно, что меня преследовали не по одной этой причине, а и для того, чтобы запугать заносчивых, догматиков и либеральных партийных «вельмож», чтобы не допустить «легализации» какой бы то ни было оппозиции. Но все же, не меньшее значение имела «советская связь»: как будто присутствовала какая-то непонятная, роковая связь между Советским Союзом и Тито - тем самым вождем, который нанес советскому экспансионизму долго незаживающие раны.
Меня судили пять раз: один раз в королевской Югославии и четыре раза при Тито (если не считать Третий пленум, вынесший своего рода приговор, предавший меня остракизму). Два приговора - первый в 1956 году (три года тюрьмы за заявление и статью в защиту Венгрии), второй - в 1962 году (пять лет тюрьмы за книгу «Разговоры со Сталиным») перед официальным визитом Громыко в Югославию и во время «братской дружбы» с Хрущевым - бесспорно инспирированы и хорошими отношениями с советским правительством. Тем более, что обвинения - вымышленные и вымыслом мотивированные. «Вражеская пропаганда» и «разглашение государственных тайн» - абсурд, рождаемый жизнью и политикой: для того, чтобы не разгневать иностранное правительство, судят товарища, который активно, на виду у всех боролся, защищая независимость своей страны именно от этого иностранного правительства! Этот абсурд, это предательство товарищества вызывали у меня в тюрьме по временам озлобление, но и углубляли мой опыт, пробуждали, обновляли сознание.
Только будущее сможет до конца раскрыть причины и глубину, а в особенности значение, моего конфликта с Тито и с течением, находившимся у власти.
Во всяком случае причины его - не личные, или в них весьма мало личного, хотя личности определили его динамику и оставили на нем свои печати.
Должен ли я был бунтовать, совершил ли я ошибку? Ошибся ли Тито, расправляясь со мной таким образом? - Он потом арестовывал меня дважды и держал общим счетом девять лет в тюрьме. Оценку всего этого также должны будут сделать историки - будущие.
Я скажу лишь о своем восприятии - выскажу свое мнение о моих переживаниях, а вместе с тем и о Тито, и о его роли в «моем» деле.
Ни до начала конфликта, и уж во всяком случае после него, у меня не было мысли, не было надежды на то, что я могу победить - если под победой подразумевать переход власти в мои руки. Я не хочу утверждать, что у меня в какие-то короткие моменты не возникало и властолюбие. Так, я не случайно сказал Карделю - на упомянутой встрече у него, в начале января 1953 года, в связи с моим расхождением с руководством - что у меня не было настоящей власти. Смысл этих слов был двойственным: я не принимал решений, у меня не было соответствующей доли власти. Кардель мне язвительно возразил: «Распоряжался и ты, распоряжался!»
Сколько бы я не анализировал себя, даже по прошествии стольких лет, я прихожу все к тому же заключению: я был охвачен определенными идеями, определенными мыслями, от которых, даже если бы захотел, не смог бы отречься, не потерпев внутреннего поражения, не сломавшись морально. Эти идеи сопровождались желанием, стремлением изложить их на бумаге, создать дело своих собственных рук. Эти идеи, эти стремления становились непреодолимыми обуславливали друг друга: как можно творить без идей, и могут ли существовать идеи, если они не высказаны? Мне кажется, что вначале и Тито, почуяв во мне неуступчивого противника, одновременно ощутил, что мной правит нечто непреодолимое и далеко идущее: интуитивное восприятие у него было чрезвычайно развито. Я не могу себе иначе объяснить его двойственность, его раздражение и одновременно терпение, озлобленное терпение в связи с моим «отступничеством». Позже - после того, как монолитность в стране ослабела, а мои критические идеи стали пользоваться поддержкой извне - он свое отношение ко мне рационализировал, хотя его приглушенное раздражение, его желчь и горечь проявлялись каждый раз, когда бы и где бы не упоминалось мое имя.
Из-за того, что я был так охвачен идеями, у меня не могло возникнуть тактики умалчивания и маневрирования властью, хотя мне - во время приливов властолюбия - приходило в голову и это.
Но как раз именно это - нехватка у меня «политического искусства», умение проводить свою тактику тонко, последовательно и дальновидно - и было тем, в чем меня чаще всего упрекали и в Югославии, и за ее пределами. Я же считал, что кто-то же должен начать выступать с критикой, с идеями - и что это должен быть именно я, раз уж не хочет этого делать кто-то более ответственный, когда нет кого-то, может быть более талантливого, чем я... Эти идеи были не Бог весть какие оригинальные, даже для Югославии, но я ощущал, что высказываю то, что проглядывает отовсюду, а также непреодолимо и из меня самого.
Но не только такой идейной установке, но и моему резкому и открытому характеру не соответствовала беспринципная и лукавая тактическая игра. А если я иногда и помышлял о такой игре - она мне казалась нереальной и неосуществимой. Круг, в котором я жил и работал, был не только узким, но и состоял из товарищей, досконально знавших друг друга, «прочитывающих» любой случайный жест, любой оттенок голоса. Из товарищей, которых больше сроднили совместная тяжелая и кровавая борьба и совместная жизнь, чем идеи и средства. К тому же югославские коммунисты - были! - более открытыми, более сердечными и более рациональными, чем советские. Притворяться в такой среде было бы делом не только нечестным, но и невыполнимым.
У меня не было выбора - я не видел иной возможности, как или следовать порывам своего разума и совести, или притаиться, отречься от своих идей и сгнить в душной, нетворческой среде, служа вождю, в которого больше не верят, вождю, который идеалы и народ отождествляет со своей славой и мощью.
И ведь там, в ЦК, было их немало - там они и остались - и более ловких, и умеющих лучше заниматься тактикой, и любящих власть больше, чем я!
Где они сейчас? Чего добились?
Я выбирал по своему устремлению, по своему умению, по совести. Я и сегодня убежден, что поступал правильно, но не убежден, что добьюсь успеха и победы еще при жизни. В этом именно суть, и в этом разница: Тито - это успех и победа. То, что не есть успех и победа, Тито не увлекает, а значит и не заслуживает, чтобы он ломал себе над этим голову.
13. КАК О ВОЙНАХ И РЕВОЛЮЦИЯХ, ТАК И О ПОЛИТИЧЕСКИХ ВОВДЯХ НЕТ И НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ОКОНЧАТЕЛЬНОГО СУЖДЕНИЯ
Оценка прошлого - по причине обилия фактов - кажется нам более надежной, чем предсказания на будущее. Но уверенности, окончательной и бесповоротной, нет и здесь. Даже если оценка прошлого не зависела бы от взглядов оценивающего - постоянное накопление новых данных диктует новые, иные оценки. Уже по одной этой причине я не претендую на окончательное суждение о Тито. Более того, я знаю, что - несмотря на все старания - не могу быть беспристрастным, потому что моя жизнь, самые значительные - разные и противоречащие один другому - периоды моей деятельности переплетены с деятельностью Тито.
Но очарование исторического повествования как и очарование жизни и политики заключается именно в их неокончательное - в накоплении данных, в высказывании предположений, в новых точках зрения, в соединении того, что происходило в прошлом, с живыми мыслями о будущем. Поэтому, а также, чтобы не оставить никого в недоумении, считаю даже своей обязанностью в конце этой работы как бы подвести черту и сказать, что я думаю о Йосипе Брозе Тито.
Тито, конечно, сознавал, что не оставляет после себя наследника. Более того, он и позаботился о том, чтобы не было наследников. Он был настолько высокого мнения о себе и своем творении, что под конец жизни приказал переменить конституцию и ввести «коллективное руководство» - чтобы никто после него не мог иметь столько власти, и такой власти, чтобы никто не мог злоупотреблять таким количеством - и качеством - власти против его дела и против памяти о нем. Тито хотел увековечить себя в истории будущего, приняв меры к тому, чтобы сделать свою функцию и свою роль неповторимыми.
Но он в то же время хорошо знал, что ни жизнь, ни политические формы нельзя зафиксировать навечно - и потому «предвидел» и средство, которое обеспечит, хотя бы на некоторое время, продолжение его дела и его самого. Так он думал, целеустремленно и самоуверенно, с тех пор, как пришел к власти в Яйце в 1943 и в Белграде в 1944 году. Во время празднования десятилетия АВНОЮ 29 ноября 1953 года я на торжественном заседании оказался по правую руку Тито. До этого Кардель мне заметил, что мы не подумали, какие почести оказать Тито в связи с юбилеем. Мы решили, что такой почестью могло бы быть вручение «маршальского знака», который сделал скульптор Августинович по договоренности с Тито. Но времени уже не хватало. Мне же пришло в голову, что следовало бы этот знак официально сделать наследственным - для председателя республики как верховного командующего. Это я и сказал Тито во время заседания, сидя рядом с ним. На что он мрачно - может быть и потому, что у него уже накопилось недовольство моими «ревизионистскими» писаниями - ответил: «Вот-вот, чтобы потом его носил какой-нибудь мерзавец!». Разумеется, упомянутый знак в будущем мог достаться и «какому-нибудь мерзавцу», но все же «мерзавцу» в качестве председателя республики. Однако Тито планировал и старался, чтобы все, связанное с его личностью, было не только неповторимым, но и исключительным, недостижимым. Он считал, что бессмертие обеспечиваеттолько «историческое сияние» - пребывание в памяти народа. Но и в печатном слове, и в памятниках.
Однако боязнь Тито, что кто-то из революционных партийных руководителей переймет его роль и затмит его сияние, не была главной причиной их удаления от него. Нет, этих руководителей - вне зависимости от ориентации каждого из них в отдельности - оттирал сам процесс роста абсолютной власти Тито. Удержался один только Кардель, хотя он и был по значению и по роли вторым лицом после Тито.
Судя по всему, в конце пятидесятых годов и он впал в немилость. Но он удержался до конца, соглашаясь со всем, приспосабливаясь к Тито, а затем и к послетитовскому «коллективному руководству», в котором играл роль лишь одного из многих.
Власть Тито, абсолютная с самого начала, но поддерживаемая личностями, которые как и он приобрели авторитет и силу путем революционной борьбы; эта власть - даже если бы Тито был более «коллективным» и скромным - уже потому, что она все усиливалась, не могла не завершиться приходом на верхи неталантливых, «безличных» личностей.
Именно власть, которой Тито - не без основания, однако чрезмерно! - придавал исключительное значение, остается после него в нестабильной, импровизированной форме. Такой вид власти в однопартийных системах никогда и нигде не был ни эффективным, ни продолжительным. И хотя я не сторонник длительных, неизменяющихся форм, а еще меньше эффективности, базирующейся только на власти - Югославии не помешал бы смелый, обладающий фантазией вождь и укоренившиеся, и прочные институции - даже если мир и Балканы движутся по направлению к более мирным временам. «Коллективное руководство» противоречит титовскому понимаю власти, в особенности же власти, которую он отстраивал и осуществлял. «Коллективное руководство» сохраняется и осуществляется титоистами, то есть коммунистами, у которых, как и у Тито, иная, «неколлективная» концепция власти. Уже сам замысел такого руководства чреват противоречиями. К тому же оно и не оригинально: оно впервые появилось в Советском Союзе после Сталина, как реакция на страшное сталинское владычество, и просуществовало до тех пор, пока один из олигархов, Хрущев, не захватил власть.
А Югославия ни изнутри, ни вовне не обладает стабильностью Советского Союза: в ней нет еще отстроенной системы, нет уверенного в себе гомогенного правящего класса, нет ведущей нации, нет сил для того, чтобы играть самостоятельную имперскую роль в мире. Стабильность «титовской Югославии» заключалась во власти, прочность и монопольность которой олицетворялась в личности Тито. Такой личности нет. Юридическая и реальная структура власти базируется на «равноправности», то есть на одинаковом участии в ней республик. Тито всей своей властью и своим авторитетом обеспечивал и согласие и функционирование. Самое малое несогласие - а где его не бывает? - может вызвать крупные осложнения, которые Советский Союз подкарауливает и подстрекает ради своей «безопасности»; а Болгария - ради «вековых национальных прав».
Беда может, а вероятно и будет, грозить самой основе дела Тито, послетитовской Югославии - ее идеологической, монопольной власти. Этим самым неизбежно будет поставлена под удар и независимость Югославии.
Однако ни предвидения, ни анализ настоящего положения не относятся к теме этой книги. Рассмотрим вблизи перемены и нововведения, которые оставил после себя Тито и которые - вне зависимости от того, как кто их оценит - будут связываться с его именем.
Первое знаменитое достижение югославских коммунистов и Тито как их вождя - революция. От нее проистекают и все остальные достижения, в том числе - по моему мнению самое значительное - и отрыв от Москвы в 1948 году: начало распада мирового коммунизма на национальные государства и национальные компартии.
Разумеется, противники революции, каждый со своих позиций, будут рассматривать революцию как зло и шаг назад. Сербские националисты: как расщепление и лишение сербского народа его былой силы. Хорватские националисты: как невозможность создать собственное государство, как необходимость подчиняться. Демократы: как уничтожение гражданских свобод. Но никто не может оспорить самого факта, что она произошла и, тем самым, произвела некоторые перемены. А именно: признала одинаковые административные и культурные права за всеми национальностями, установила новые, «социалистические» общественные и собственнические отношения.
«Национальный вопрос» этим до конца решен не был - и не может быть решен раз и навсегда, потому что нации различны по структуре и по устремлениям. Но вместе с этим начался и процесс развития разных национальных государственностей - в Югославии как государственном объединении. «Социальный вопрос» тоже не совсем решен - это и невозможно, потому что общество замерло бы, стагнировало: создались новые социальные отношения, управлять начал новый класс.
В связи с этим заслугой, и может быть немалой, Тито и югославских коммунистов следует считать то, что они, вопреки своим догмам, выполнили: несмотря на то, что они стремились к идеологическому и эмоциональному слиянию югославов - любимый лозунг Тито: «Братство и единство», - они не тормозили государственное и культурное становление на национальной основе. То же и в промышленности и в обществе: техническая революция, начавшаяся в северных районах страны до революции политической - еще при Австро-Венгрии - завершена при Тито. Но, в отличие от Советского Союза, - без уничтожения всех «несоциалистических» форм и «чуждых» групп. И все это - в нарушение ленинистского «передового учения». В значительной мере из опасения, чтобы внутреннее ослабление не послужило бы поводом для усиления давления извне, или даже не спровоцировало интервенцию. Но все это произошло и является доказательством как реализма, так и сильного стремления к независимости.
Независимость, то есть разрыв с Москвой и хождение иными, немосковскими путями, без сомнения самое бесспорное, самое большое достижение, которое наиболее оправданно соединяют с именем Тито.
Корни югославской независимости - в силе и самосознании революции. Эта независимость наиболее полно проявилась в стремлении и проведении собственной внешней политики, особенно же в движении неприсоединившихся стран.
Но какое бы из этих достижений мы не рассматривали вблизи, мы видим незаконченность и нестабильность... Как будто на уходе Тито с политической сцены лежит какая-то печать судьбы. Промышленность страдает не только от мирового, но еще больше от собственного кризиса, кризиса структурного и неизлечимого при нынешней социально-политической основе: низкая производительность труда, нефункциональная собственность, идеологический отбор кадров, чрезмерная утечка рабочей силы (при двадцатидвухмиллионном населении, больше миллиона югославов выехали на работу в европейские страны. - Прим, пер.) наибольший процент безработных в Европе (свыше двенадцати процентов), нерентабельное расположение предприятий, нацеленность на обработку импортного сырья и полуфабрикатов, чересчур большая задолженность, чрезмерный торговый дисбаланс . Сами официальные лица очень уж часто указывают на пассивность и неэффективность Союза коммунистов - несмотря на 1 800 ООО членов, несмотря на многолетнюю и интенсивную индоктринацию - от начальной школы до университета, от фабрики до Академии наук. Югославское общество расслоено, плюралистично - монолитна, неплюралистична только власть партийных верхов, партийного верхнего слоя, стоящего над обществом, да и над партийной массой. О подчинении системы самоуправления партии уже было сказано. Что же касается неприсоединенности, вернее сказать утопического, идеологического ориентирования на движение неприсоединившихся стран как на единую, причем самую значительную силу, сохраняющую мир и независимость - то достаточно указать на неэффективность, на разброд во время всех крупных и жгучих недекларированных кризисов (оккупация Афганистана, советско-кубинские интервенции, войны между неприсоединившимися, пристрастие в оценке блоков и т.д.). В движении неприсоединившихся наиболее предприимчивы присоединившиеся, просоветские страны. Самозванная «совесть человечества» - как вожди, главным образом диктаторы, назвали движение неприсоединившихся - и на этот раз выявила свою слабость не только по отношению к «злату и булату», но и по отношению к своей собственной совести, к принципам, которые были ею же провозглашены. Нации уже невдалеке от страшных, смертельных бурь. И Югославия только еще должна найти свое место, своих друзей и свои собственные средства - если хочет сохранить свою государственную независимость, свое лицо и свободу своих народов.
Но смог бы Тито добиться большего, иного, обладая ленинистской партией, ленинистской идеологией и автократической властью, в стране такой отсталой и настолько опустошенной войной и гражданской войной? Вопрос поставлен неверно: при такой ориентации, с такой властью нельзя было бы добиться большего даже в более благоприятных условиях.
Вопрос следовало бы поставить так: смог бы Тито найти формы и освободить силы, которые могли бы взрастить плоды более обильные и на более длительный период? Из этого возникает ключевой вопрос: а существовало ли вообще стремление к иным формам, проявляли ли себя другие силы? То есть удушили ли Тито, титовская партия и титовская власть такие формы и такие силы, должны ли они были или не должны удушать эти формы и эти силы? И все сводится в конце концов по существу к вопросу свободы под властью Тито - причем не теоретической свободы или свободы по какому-то определенному образцу, а свободы конкретной, свободы, которую излучают живые силы и традиции любой страны.
С такой точки зрения «достижения» Тито и титовцев недостаточно назвать малыми. Они - шаг назад, они убийственны и для духовных, и для материальных возможностей Югославии.
Нельзя отрицать, что в Югославии личная жизнь «простого человека» - но кто простой, а кто не простой? - защищена от беззакония и произвола.
«Достаточно» не вмешиваться в политику - а кто может в нее не вмешиваться, если сама политика вмешивается в дела каждого? Достаточно довольствоваться своим малым заработком, мириться с нуждой (однако многие с этим не мирятся, «левая» промышленность в Югосалвии очень развита), чтобы биологически просуществовать, а духовно прозябать. Так сейчас примерно обстоят дела во всей Восточной Европе, а «свободы» в Венгрии и Польше не намного меньше, чем в Югославии. Югославское «изобилие» и югославские «свободы» проистекают не столько из либерализма Тито - Тито никогда в партии не представлял либеральное течение - сколько из положения, богатства и истории Югославии.
В Югославии, без сомнения, со всех точек зрения лучше, более сносно, чем в странах Восточной Европы. Но такое положение хуже того, что могло быть - хуже того положения, которое бы было, если бы хоть внутри правящей партии допускались более свободные, более открытые дискуссии. Но этого нет, и нет надежды, что будет. По той простой причине, что коммунисты (точнее, комитеты и аппарат - титовская партия тоже держится на комитетах и бюрократии) своей монополистской природой, монополией идеологии и монополией политической практики удушают все остальные силы, даже если они только лишь реформистские и не отрицают основ системы.
Историки подробно и более достоверно опишут явления и силы, существовавшие внутри и вне партии, с помощью которых строй мог бы стать более открытым, не опасаясь за свои основы и за главные революционные достижения. И никто не сможет утверждать, что таких сил и таких попыток не было.
Укажу лишь на те, которые кажутся мне наиболее характерными и бесспорными.
Демократическая (гражданская) оппозиция во главе которой стоял Милан Грол, лидер демократической партии (в большинстве своем сербской). Все довоенные партии, исключая коммунистическую, были и по составу, и по деятельности местными и национальными - сербские, хорватские, словенские и т.д. Во время войны они распались. Но части некоторых из них - не считая «фронтовые» группы, подчинившиеся коммунистическому руководству и отказавшиеся от самостоятельной организации - признавали революционные перемены и были готовы к роли лояльной детальной оппозиции. Коммунистическое руководство не только не согласилось на это, но путем запугивания, преследования и травли сделало невозможной любую оппозиционную деятельность: в этом и я играл ведущую пропагандную роль, проявляя собственную инициативу. Причем, не опасаясь контрреволюции, - контрреволюция должна была концентрироваться и уже начала концентрироваться вокруг демократов Грола - потому что контрреволюция была разгромлена, а армия, полиция и средства информации, фактически вся власть находилась настолько надежно в коммунистических руках, что у контрреволюции не было реальных возможностей на существование.
Но коммунисты расширяют «понятие” контрреволюции, распространяют его на всех несогласных вообще - в соответствии со своими диктаторскими возможностями и своими идеологическими представлениями. Мы, коммунисты, не желали вообще никакой оппозиции - мы хотели сохранить для себя абсолютно всю власть для того, чтобы удобнее было управлять и без помех создавать «бесклассовое общество»...
Когда летом 1945 года обсуждался проект закона о выборах в Скупщину, которая должна была выработать конституцию, в него сознательно были внесены пункты, которые не только затрудняли, но и делали невозможным участие оппозиции в выборах. Мы хорошо знали, насколько раздробленна и не организованна оппозиция, понимали, какие огромные преимущества дает нам возможность отбирать гражданские права за сотрудничество с оккупантами, а в особенности за «сотрудничество с сотрудниками оккупантов»! На партийных верхах - вполне реально, в связи с военной славой, организованностью и популярностью коммунистов среди подчиненных народов и в повстанческих районах - рассчитывали, что мы можем получить минимум шестьдесят процентов, а может и все семьдесят процентов голосов. И несмотря на это было решено, что избирательный закон надо повернуть так, чтобы не дать оппозиции возможности выступить. Чтобы оппозиция, таким образом, не приобрела легальность и не могла бы превратиться в «серьезную проблему» - в будущем!
В то время и Грол, до того момента председатель правительства, подал в отставку - в письме к Тито от 18 августа 1945 года. Кардель ознакомил меня с этим письмом и обратил на него особое внимание. В письме говорилось о самоуправствах, трюках, доктринерстве. На нас, наверху, это письмо произвело впечатление не столько логическим и убедительным содержанием, сколько уравновешенностью, культурой и достоинством формы. Потому что наше сознание, наши образцы, наши силы и наши структуры уже давно были направлены в определенном направлении; и заскорузло однопартийны. Демократическая альтернатива уже тогда была не только упущена, но и уничтожена. А этим самым была порвана связь с формами и взглядами прошлого: был создан строй, который всегда начинается с начала!
Столкновение с Советским Союзом в 1948 году, а с ним и появление у нас внутрипартийной «сталинистской» (так называемые коминформовцы) оппозиции, не создало ни перспектив, ни идей для демократического, плюралистического решения: противная, просоветская сторона была еще более нетерпимой, в тылу у нее накапливались сталинский террор и экспансия.
Этого однако нельзя сказать о течениях, появившихся в начале пятидесятых годов, поскольку они стремились к реформированию существующего порядка, как для более гармоничного и динамичного развития, так и для приобретения идеологической самостоятельности. Поскольку борьба против этих течений началась с расправы надо мной, ее чаще всего связывают с моим именем. На самом же деле это был целый спектр взглядов - национальных, философских и идеологических.
В конце шестидесятых годов появилась еще одна, наиболее зрелая, хотя и наименее известная возможность демократизации: национальный коммунизм в Хорватии (Мика Трипало, Савка Дапчевич-Кучар)и демократическое течение в партийном руководстве Сербии (Марко Никезич, Латинка Петрович).
Национальный коммунизм в Хорватии не обладал определенной политической философией, но был динамичен и реалистичен в постановке автономистских требований - как государственно-правовых, так и экономических. Эволюция Югославии от культурно-административного феодализма советского типа к государственности республик - результат, в первую очередь, активности и находчивости национальных коммунистов Хорватии, к которым присоединились и другие хорватские националистические течения. Движение одно время начало развиваться, охватив широкие слои. Сам Тито долгое время не знал, что предпринять - впоследствии он утверждал, что его «обманули»; руководство разыграло славолюбие Тито - клялось его именем, возвеличивало в печати как хорвата, устраивало ему воодушевленные встречи и даже пользовалось его поддержкой. Однако славолюбие Тито - политическое, то есть такое, которое отвечает его пониманию власти и его целям: когда стало ясно, что движение приобретает неконтролируемые формы и руководство в нем начинают перенимать некоммунистические, антикоммунистические силы, Тито в декабре 1970 года сменил партийное руководство Хорватии и приказал арестовать самых известных и непоколебимых хорватских националистов.
Примерно так же поступили в Сербии, хотя там оппозиционное течение не было ни массовым, ни националистским. Это были, главным образом, интеллектуалы из партийной верхушки, из редакций и художественной среды. Они не оформили - скорее всего, не успели оформить! - свою идеологическую платформу, но они явно склонялись к демократическим методам. Они тоже - в большей степени, чем сами это осознавали - были связаны с национальной, либеральной сербской традицией. У них не было ни реальной власти - полиция и армия контролируются из центра, - ни организации. Тито их сперва пытался рассеять, созвав - незаконно, в нарушение устава- «партийный актив Сербии». А после того, как и там ему не удалось склонить на свою сторону большинство, занялся с помощью «своих людей» разрушением снизу с помощью низовых парторганизаций и секретной службы. В Словении чистке подверглось демократическое и национальное течение Кавчича. В Македонии же сильной чистки не было.
Мог ли Тито поступить иначе, не поставив под удар дело своих рук? И это - неверно поставленный вопрос! Потому что, как только дело начинает почитаться непреходящей ценностью как раз и навсегда установленная привилегия - всегда найдется кто-то, кто будет это дело спасать. Подлинное, неустаревающее дело - это метод, средство, с помощью которого освобождаются духовные, а тем самым и производственные силы.
Тито, в особенности с начала семидесятых годов, на самом деле остановил движение, прекратил перемены и вернул творческие общественные, национальные и индивидуальные возможности к упрощенным формулам и отжившим идеалам своей молодости: партия, класс, марксизм, монолитность, индоктринация.
И - а как же иначе? - к дальнейшему укреплению своей единоличной власти и обожествлению своей личности.
Поэтому и можно вывести заключение: Тито - политик большого масштаба, многого добившийся в рамках коммунистического движения. Однако он совершил и крупнейшие, непоправимые ошибки в более широком, демократическом и человеческом плане. Политик чрезвычайно находчивый, с верным инстинктом и неисчерпаемой энергией. Но и личность, стремящаяся к власти, к личной власти в такой степени, что он не замечал, а в решительные минуты и заглушал, голоса и уничтожал течения, которые могли обогатить жизнь, которые бы помогли обществу и отдельным личностям раскрепоститься, стать более открытыми и творческими.
Политик необыкновенного взлета, способный принимать смелые самостоятельные решения, но не оставивший по себе долгосрочных духовных или общественных памятников.
Титоизм - если под этим подразумевать личную власть, поощрение однотипной собственности и партийной бюрократической монополии, однопартийной системы как базы внутренней однородности и внешнеполитической независимости - этот титоизм начнет исчезать вскоре после смерти Тито, да и сейчас он уже начинает крошиться. Но сам Йосип Броз Тито как историческая личность переживет самого себя и будет еще долго предметом исторических исследований и анализов.
Потому что - хотя дела Тито невозможно отделить от его личности - личность более интересна и оригинальна. И более живуча. Может быть многое было бы иначе, наверное было бы иначе, если бы Тито многие усилия и жертвы партии и народа не мерил своими собственными мерками и не подтасовывал под себя - слишком часто и в соответствии со своими слабостями. Потому что в конце концов дело создает личность, а не личность дело.
Белград, 1 марта - 30 апреля 1980 года
