Предисловие
Главы 1-2
Главы 3-4
Главы 5-7
Главы 8-9
10. ЛИЧНОСТЬ И ОКРУЖАЮЩИЕ УСЛОВИЯ, ЛИЧНОСТЬ И ДЕЛО - НЕРАЗЪЕДИНИМЫ
Характер Тито - как и его личную жизнь - невозможно отделить от его политического призвания и политической деятельности. Даже в часы забав и забвений у Тито ощущалось преобладание того, иного, «подлинного», политического Тито. Поэтому о частной жизни Тито можно говорить только условно, как о чем-то несомненно отдельном и неизбежном потому что и он человеческое существо! - но как о чем-то неотделимом от его политики и политизированности. Более того, хотя он всегда старался сохранить равновесие между личной и политической жизнью - когда они входили в конфликт - политика всегда перевешивала.
Могут ли политические вожди реагировать иначе? И не только они, а каждая творческая личность?
Но в моем рассказе прервалась бы нить и утерялся смысл, если бы в нем не было попытки соизмерить или хотя бы описать взаимосвязь и взаимное влияние Тито, как частного лица, и Тито, как общественного деятеля. Тито как личности, обладающей определенными качествами, и Тито как вождя югославского коммунистического движения и своеобразного властелина. Эту связь, связь между частным и общественным у политического вождя, дьявольски трудно объяснить, хотя она безо всякого сомнения существует, причем гораздо более значительная, чем это предвиделось в марксистской - и не только марксистской - «объективной необходимости».
Однако возвратимся к теме, приблизимся к герою нашего повествования! Йосип Тито был подвижным, немного нервным, но умел держать себя в руках.
Его кисти, короткие и костистые - а после того, как он пополнел в 1943 году, после Пятого наступления, плотные - гармонировали с его костистым лицом с тонкими, как бы скульптурными чертами.
После долгого, навязанного им бездействия, руки мгновенно оживали - чтобы схватить что-нибудь, а лицо - чтобы что-нибудь выразить. В это мгновение сильнее открывались и вспыхивали его синие небольшие глаза под редкими светлыми бровями на выпуклых надбровных дугах. Однако он это оживление быстро обуздывал и его лицо и руки возвращались в свое обычное состояние, выражавшее или самодовольство, или озабоченность, но очень редко - покой.
Тито - личность чрезвычайно чувствительная и эмоциональная, склонная к мгновенным огорчениям и восторгам. Однако он быстро подавлял свои эмоции и подключал их к реальным действиям - иногда нужным, а иногда бесполезным или вредным. В моменты большой и неизвестной опасности Тито охватывало дикое, бешенное беспокойство, которое вынуждало его нетерпеливо нащупывать, искать выход. Но Тито с такой же быстротой приходил в себя после тревог и стычек и окунался в новое дело. Уже этого одного достаточно, чтобы догадаться, что слабости Тито как командира-тактика происходили и из его темперамента, а не были только следствием боевой обстановки и соотношения сил - хотя противником и была инициативная, храбрая и стойкая немецкая армия.
Но из этих качеств Тито происходили и его положительные стороны: проницательность и смелость, особенно при принятии стратегических, политических решений .
Тито был силен физически, а еще более вынослив: он никогда не жаловался на физическое напряжение и не боялся его - заранее уверенный в себе, уверенный, что он его преодолеет. Ему не нужно было - как многим, в том числе и мне! - напрягаться сверх сил, чтобы поддержать мораль бойцов,.. Во время Четвертого наступления, в марте 1943 года, во время ночного марша через гору Прень, Тито, в силу каких-то обстоятельств, на время остался без коня. Вскоре он вышел в голову колонны - хотя казалось, что спешившись ему надо еще привыкнуть к трудному маршу - и задал такой темп, что бойцы, не знавшие, кто их ведет, ворчали и ругались. Такая «беготня» на маршах с Тито была нормальным явлением. Она обнаруживала как беспокойство и вечную спешку Тито, так и его выносливость.
Нет сомнения, что в выносливости Тито важную роль играли сильные мускулы и крепкие кости. Но решающей была какая-то его нервная энергия, которую он обильно расточал, но которая и обуздывала внезапно саму себя. Как и Сталин, он обладал громадной, бросающейся в глаза способностью к нервной концентрации и собранности. Но у Сталина эта нервная энергия была затаенной и накопленной в слабом теле, и чаще всего проявлялась в его живом уме или в выражении лица. У Тито же ее, так сказать, излучало все тело.
Тито был явно красивым мужчиной - более красивым с женской, чем с мужской точки зрения. Блондин, всегда загорелый, ладно скроенный. Круглый череп, высокий лоб, крупный, с небольшой горбинкой нос, тонкие, немного изогнутые губы, выдающиеся скулы. Живые движения и большая физическая сила, сконцентрированная в небольшом теле, а в особенности нервное и энергичное выражение лица делали его заметным с первого взгляда. Более германский, нордийский тип - если бы он был высоким, а не ниже среднего роста, он мог бы быть образцом нордийской расы. Скульптор Августинчич, сделавший несколько портретных скульптур Тито, в шутку говорил: «Он, наверное, от какого-нибудь дворянина - где вы видели такого загорца?» А один югославский адмирал «сообразил» написать, что не такую уж малую роль играет то обстоятельство, что наш вождь, вдобавок ко всему, очень красив. Все вожди, становясь вождями, становятся красивыми - в глазах своих обожателей. О Тито со спокойной душой можно сказать: он был красивым, очень красивым человеком и до того, как стал вождем. Да и после того - хотя и растолстел.
Тито - личность страстная и непосредственная.
Страстная во всем - в личных стремлениях и мелких пожеланиях, в еде и в питье, в любви и ненависти, при вынесении самых крупных решений и в конфликтах в семье, с прислугой. Конечно, во всем до определенной границы. Контроль над собой Тито терял только в критические моменты, да и то ненадолго.
Контроль над собой он мог «потерять» надолго, только если считал, что это принесет ему политическую выгоду. В таком случае говорили: «Тито сердится!»
Это означало, что с повестки дня нужно снять определенный вопрос - или убрать того или иного деятеля.
Вскоре после того, как я познакомился с Тито, весной 1937 года в Загребе, он назначил встречу на горе под Севницей в Словении. Он остановился в пансионе со связной Гертой Хасс, которая впоследствии стала его женой, в то время как остальным, Карделю, Лоле Рибару*и другим, даже в голову не пришло взять с собой своих подруг, хотя бы даже для прикрытия перед властями. Тито как бы не делал большой разницы между своими любовными стремлениями и важными партийными делами. Однако Герту он удалил со встречи, даже послал - я провожал ее до станции - за товарищами из Любляны. Тито был восхищен куриным супом, удручен плохой погодой - что бы все это тут же забыть, вспомнив о чем-то более важном, а в особенности - о новых задачах.
Темперамент Тито, естественно, ярче всего проявлялся во время войны, в непомерных и судорожных напряжениях, в стремлении выжить и победить. Его телеграммы в Коминтерн, то есть советскому руководству, отражают не только несогласия и расхождения югославской революции и советских интересов, но и личность Тито как таковую - личность страстную, смелую и до конца захваченную своим делом.
Его тон, горячность его возражений - особенно в связи с советскими двуличием и неверием в то, что четники Дражи Михайловича сотрудничают с оккупантами - часто переходят границу, допущенную во взаимоотношениях коммунистов с Москвой. Москва увеличивала свое доверие к Тито соответственно усилению нашей армии, увеличению нашего престижа на Западе и укреплению нашего положения на Балканах.
Черная кошка пробежала между Москвой и Белградом уже во время войны - в тот момент, как югославская революция и ее вождь с непредвиденным упрямством начали бороться за свое собственное лицо и за свое место. Но, могу сказать, это была борьба за власть и за личную власть. Без сомнения. Но какая борьба, в особенности вооруженная, не есть борьба за власть? Когда идет речь о Тито, в особенности Тито во время войны, или о его отношениях с Москвой, то тут смешивается личный темперамент с вековым, исконным возмущением против несправедливостей, которые великие державы бездумно обрушивали на подверженные ударам и не обладающие достаточной мощью балканские и южнославянские народы.
Его чувствительная и страстная натура мучалась и потрясалась при виде гибели и страданий. Но быстро и легко - под наплывом новых задач и новых трудностей - забывал о несчастьях и возвращался в свою обычную жизнь, подвижную и активную. Тито не был ни очень человечен, ни слишком бесчеловечен, а был реалистом и действовал сообразуясь с целью.
Дружба с Тито никогда не была неприятной - кроме как в случае более или менее острых политических расхождений. Тито был не без чувства юмора, хотя его остроты не были ни тонкими, ни оригинальными. Его шутки не были ни грубыми, ни оскорбительными. Принимал он шутки и по своему адресу - мягкие шутки, шутки, которые не должны были задевать его престиж и его тщеславие. Я не помню, чтобы он когда-либо шутил по адресу Карделя. Кардель тоже не шутил над Тито. Отношения между ними были серьезные, рабочие, хотя они и были близкими друзьями. Ранкович шутил над Тито мягко и осторожно. И другие были осторожны: он был старший, самый ответственный и - обидчивый. Но и вообще наверху не было грубости: долголетняя дружба, скрепленная трудностями и ответственностью, приводила к тому, что случайная грубость вызывала не раздражение, а огорчение.
Над остроумными шутками и умело рассказанными анекдотами Тито смеялся от души, до слез. Он восклицал: «Иди ты к дьяволу!» - и снова корчился от смеха. Обособленная и довольно одинокая жизнь во дворцах способствовала, я бы сказал, таким взрывам смеха - если уж урывалось время, чтобы повеселиться и расслабиться.
Тито не ругался, кроме тех случаев, когда хотел выразить презрение к противнику, причем по-народному, не вводя в ругательство самого себя, то есть без глагола в первом лице. Не ругались и другие, разве что в моменты, когда забывали себя, и тоже в безличной форме. Исключением был Моша Пияде - у него ругательства были «в крови», это было духовное местечковое, языковое и эмоциональное наследство. Ругался он неудержимо, самозабвенно и с наслаждением. И другие с удовольствием слушали его ругань - никто на него не обижался, так как в его ругани не было ни «положений», ни «заключений». Читая об Уотергейте, я подумал: Белый дом во время Никсона по ругательствам шел далеко впереди Белого дворца Тито и Политбюро югославской партии...
В свободное время - в поезде, на охоте или когда случалось нам у него засидеться - Тито охотно пускался в общий разговор без определенной темы, а иногда и играл в неазартные игры, домино или шахматы. Впрочем, в шахматы он играл все реже, так как они требовали времени и сосредоточенности. В домино он играл рассеянно, свои пластинки клал перед собой и каждый раз, когда подходила его очередь, поднимал их все и все наново рассматривал. В кости, в азартные игры он не играл, и вообще на самом верху азартных игр не было - хотя они быстро проникли и к высоким партийным работникам.
Тито не был разговорчив - в частной жизни он говорил гораздо меньше, чем в общественной. И когда рассказывал о себе, то кратко, как бы мимоходом. Не любил он излишней разговорчивости и в других: в беседах и в забавах он стремился к содержательности и конкретности.
В общем и целом он обладал открытым характером и ясным рассудительным умом. Никогда не бывало, чтобы он уходил от ответа на какой-нибудь вопрос, даже если это был вопрос интимный или неприятный - хотя мы из уважения и осторожности думали сперва, что спрашивать. Если же ему не хотелось отвечать, он отмахивался и говорил: «Так ведь тогда было такое положение»... «О таких вещах все не рассказывают»... «Вот, ты хотел бы знать и то, о чем знать не следует».
И все же Тито, и во время смертельной опасности, и во время беззаботных забав - во время опасности меньше, чем во время забав - держался на определенной дистанции, непроницаемый и недоступный.
Между ним и его друзьями, даже между ним и его женами, причем, между ним и женами больше - всегда была заметная граница. Но именно граница, а не пропасть! Эту границу проводил он, она существовала и в его инстинктах и в его сознании, становилась ощутимой каждый раз, когда кто-то к ней чересчур приближался или готовился ее перейти. Проявлялось это всегда во внезапно каменевшем выражении его лица, в язвительном или презрительном взгляде, врезкой реплике - и никак иначе. Тито никогда не шел на интимные разговоры-исповеди, на чрезмерную близость - он не был создан для этого. Всем своим поведением, всегда, в любой момент - и в личной и в общественной жизни - он давал понять: всегда помни, кто есть кто, кто я, а кто ты; дружба дружбой, но моя личность и моя роль неприкосновенны и исключительны... Тито был личностью серьезной, ответственной и самоуверенной.
И гордость! Чего было больше, тщеславия или гордости? Или - это будет ближе всего к истине - смеси, переходов от гордости к тщеславию? Он обладал хорошей памятью. Но не был злопамятен. Он реагировал сразу, и, оценив обстановку, учинял расправу тут же - или откладывал ее. Карделя он ни разу не упрекнул за то, что тот 5 июня 1945 года - согласно письму ЦК ВКП(б) югославскому Центральному комитету от 4 мая 1948 года - десолидаризировался с ним в присутствии советского посла Садчикова.
Разрыв с Карделем в то время повредил бы Тито и сыграл на руку Сталину, а Кардель уже потерпел поражение самим фактом публикации разговора с Садчиковым. Однако в душе Тито навсегда оставались рубцы, если бывали задеты его тщеславие или гордость.
Гордость он считал существенным свойством югославов - не только из-за югославского упрямства, но и из-за упорства, которое Тито носил в себе. Однажды я сказал - это было незадолго до моего расхождения с ним - что в Австрии не было принудительной денационализации. «Нет, не было, - заметил он. - Но там следили, чтобы австрийцы были во всем первыми: я не взял первое место по фехтованию в австрийской армии только потому, что был хорватом» .
И если мы уж говорим об Австрии и о том, что Тито не забыл оскорбления его национальному тщеславию, то напомним: Тито, как рассказывает Карл-Густаф Штрём из газеты «Вельт», был готов, во время его официального посещения Австрии, принять орден, которым он был награжден во время Первой мировой войны, но который ему не успели вручить, поскольку он попал в плен к русским. Этому запоздалому вручению помешали лишь предрассудки социалистического председателя Австрийской республики по отношению к Австро-Венгерской монархии.
Тщеславие-гордость, тщеславная гордость настолько присутствовала в личности Тито, что трудно было предсказать, когда она будет задета. Например, было видно, что Тито завидует, если кому-то больше везло на охоте или если у кого-то была какая-то безделушка, более красивая, чем у него. Он расстраивался, если проигрывал в бильярд или в домино. Были, правда, и другие - среди них и я - которых это тоже расстраивало. Надо сказать, что он подобные случаи быстро забывал - и вообще в таких его реакциях было что-то детское.
Уверенность Тито в своем историческом значении происходила также от тщеславной жажды славы.
Здесь у него был большой диапазон - от крохоборства до мании величия. Он ревниво сохранял самые незначительные, принадлежавшие ему мелочи, а одновременно поощрял воздвижение памятников своей персоне, создание музеев, посвященных его деятельности - и вел наблюдение за ходом работ. Тито не расточитель - роскошь у него с расчетом. Они не скряга - кроме тех случаев, когда вопрос был о чем-то, что принадлежало ему: ко всему, что ему служило или чем он пользовался, Тито относился так, как будто на этих предметах на веки вечные запечатлелась его личность. Тито распорядился поставить во дворе его виллы на Ужицкой улице бронзовую статую коня, который ходил под ним во время войны.
Невдалеке от статуи коня поместили и статую смертельно раненого юноши - если не ошибаюсь, это работа скульптора Роксандича, изображающая Лолу Рибара. Конь Тито дошел до Белграда, и Тито устроил для него небольшую конюшню в саду своей виллы.
Конь этот послужил Жуйовичу поводом для упреков в адрес Тито. Когда Тито - после десанта на Дрвар 25 мая 1944 года - входил в самолет, который должен был доставить его в Италию, он крикнул Жуйовичу, оставшемуся с партизанами: «Черный (кличка Жуйовича) , побереги мне коня!» Черный обозлился: «Он о коне заботится, а мы сами тут в хорошей каше!» Жуйович, лишенный тщеславия, был скорее эпического склада и не понимал, или не хотел понять Тито: Тито любил бойцов и заботился о них, но он любил своего коня и заботился также и о нем.
В саду своей виллы Тито выстроил и здание для хранения подарков, которых накапливалось все больше и больше - это послужило началом для создания Музея 25 мая. Два года тому назад началось, с новым директором, переустройство этого музея: к ногам Тито были положены на одобрение новые чертежи. Существует ошибочное мнение, что большая часть прославлений навязаны Тито. Многое, конечно, сделано и без его ведома, однако наиболее значительное, то, что задумано на долгие времена - все это выполнено по договоренности с ним или по его подсказке. Его именем спекулируют: города, фабрики и улицы, носящие его имя. Трудно найти местечко, которое не кичилось бы его именем! Дороги, по которым он проходил во время войны, места, где он побывал, провозглашаются своего рода святилищами.
Уход за ними и паломничество к ним, само собой разумеется , оплачивает государство.
В личности Тито как бы нет ничего законченного, неизменного - все в нем как бы условно, непостоянно и переменчиво. Так, о Тито можно было со спокойной душой сказать, что он весьма лоялен по отношению к товарищам, что он не лукав, не вероломен, не интриган. Но это утверждение верно до определенной границы - пока не начнутся политические расхождения и конфликты. Тогда у Тито обнаруживались и другие, затаенные качества. При неожиданном проявлении враждебности или «враждебности» Тито реагировал дико и немотивированно. В таких случаях - принимая во внимание абсолютную власть, которой он располагал - Тито мог совершать опасные и непоправимые поступки. Но это бывало не так уж часто - в политике лишь немногое случается быстро и неожиданно. После первой бурной реакции Тито начинал раздумывать, отмерять и выбирать более разумные и эффективные средства. Когда уже в 1946 году в ЦК наметилось расхождение с Хебрангом и Жуйовичем, Тито, в узком кругу, прошипел:»Красиво бы выглядела Югославия, которой бы они руководили!
Один - усташа (Хебранг - хорват. - М.Дж.), другой – четник (Жуйович - серб. – М.Дж.)!» Но когда ответом ему было наше ледяное молчание - потому что и Хебранг и Жуйович были старыми коммунистами - Тито умолк и никогда больше не говорил о них что-либо подобное. Бывало, что Тито реагировал так и в личных конфликтах. Он всячески старался в марте 1943 года, как раз через меня, спасти путем обмена свою, уже тогда бывшую, жену Херту из немецкого лагеря. Но сразу после войны, услышав, что она, оставленная и озлобленная, распространяет по Белграду про него какие-то слухи, он воскликнул: «Фольксдойчиха!». Родители Херты были австрийцы, немецкое же нацменьшинство («фольксдойче») в Югославии, как «неизлечимые нацисты», было объявлено вне закона. Естественно, что и в этом случае его замечание было встречено неодобрением, он умолк и пришел в себя.
Однако эти два случая - один партийно-политический, второй - частный - характерны для реакции Тито на неожиданные и опасные явления. Он переводит все в политическую плоскость, даже если дело не политическое, навешивает ярлыки, квалифицирует несогласие с ним как крайнюю, доказанную враждебность - даже если это звучит неубедительно. Конечно, этим методам он обучился в Советском Союзе, однако он носил их и в себе самом - это отвечало его вспыльчивой и властолюбивой натуре.
А если Тито в ком-то начинал сомневаться, или замечал, что кто-то впадает в «уклон», он в своем кругу начинал издалека, примерно так: «Что это с ним? Странные какие-то понятия! И отчуждается в последнее время! Вы что-нибудь заметили? Ей-Богу, это неслучайно...»
Со временем, после разрушительного и отрезвляющего конфликта со Сталиным в 1948 году, Тито стал более умеренным и понял, что политические разрывы неминуемы и в монолитном движении, и между друзьями. Но в нем навсегда осталось, всегда тлело желание очернить инакомыслящего и обострить конфликт, в противном случае он не настаивал бы до конца на монолитности и на абсолютной личной власти.
Лукавство Тито проявлялось, главным образом, по политической необходимости, а не исходило из свойств его характера: каждый, кто знал Тито, мог определить, когда Тито говорил искренне, а когда притворялся. Это было видно и по его лицу - если он притворялся, оно вдруг смягчалось, подрагивало, приторно улыбалось. Притворство ощущалось и в его голосе: он становился напряженным и более звонким.
Тито дважды подавал в отставку - один раз по-настоящему, второй - неискренне. Первый раз, в декабре 1941 года, в селе Дренова, после поражения и распада во время Первого наступления. Тогда он без чьего-либо влияния, измученный неуспехами, а еще больше ответственностью, подал в отставку с поста секретаря партии в присутствии членов Политбюро. Так это осталось в моей памяти. По утверждению другого члена Политбюро, он просил освободить его от должности верховного командующего. В другой раз он намекнул на возможность своего ухода в отставку с поста председателя правительства в связи с ухудшением отношений с советским правительством (согласно отчету Карделя-Джиласа о переговорах в Москве) на заседании Политбюро, состоявшемся в марте 1948 года. И для меня, и для других товарищей было очевидно, что Тито тогда испытывал: как кто будет реагировать. Кстати - все, вполне искренне, наперебой высказывались против такого шага. Только Жуйович глубокомысленно молчал - а он как раз и был под подозрением.
Тито прекрасно понимал, что для политики необходимо лукавство. Его хитрость заключалась не столько в обмане противника, сколько в разгадывании его намерений и в принятии противомер. Для иллюстрации расскажу о двух случаях, которые, к тому же, еще нигде не отмечены. Летом 1948 года, в напряженной обстановке, когда мы не знали, какие планы против нас у советского правительства, я нехотя вовлек Тито в гадания и комбинирования. Это было где-то на море, в Сплите, и сейчас я не могу вспомнить, в связи с чем я туда отправился. Тито, увлекшись, воскликнул: «Да ведь не допустят американцы - ведь они еще не сошли с ума! - чтобы в данной обстановке русские вышли на Адриатику!» Тито, насколько я знаю - и я уверен, что это именно так - не вел переговоров с американцами в начале конфликта с Советским Союзом. Но он учитывал, вносил американский фактор в распрю с Советским Союзом - хотя отношения с США были весьма натянутыми: еще не были забыты сбитые американские самолеты, а обвинения в том, что мы подстрекали гражданскую войну в Греции, были все более резкими и более правдоподобными. Я почувствовал бы себя неискренним, если бы к сказанному не прибавил: несмотря на всю идеологическую непримиримость к капитализму и Соединенным Штатам, меня обрадовал такой вывод Тито.
Во время корейской войны - где-то в 1951 году - разразился еще один кризис, кажется, вокруг Берлина. Москва, а за ней остальные, неожиданно и необъяснимо смягчили кампанию против Югославии, а против США и против Западной Европы, наоборот, обострили. В те годы в кругах вокруг Тито обсуждались и предвиделись разные возможности - даже вхождение в Атлантический договор, если бы на нас напали с Востока. Кардель, Ранкович и я были по какому-то делу у Тито на Ужицкой улице, и в конце концов разговор зашел об упомянутой кампании. Говорилось о том, что Советский Союз мог напасть на Европу, а нас оставить напоследок - как уже готовую закуску. Уже поднимаясь по ступенькам в спальню, Тито обернулся: «Знаете, я об этом много думал. Мне даже приходило в голову, что нам следовало бы - если бы началось что-нибудь подобное - вызвать инцидент...» И тут, а может быть во время другого такого же разговора, Тито произнес народную пословицу: «Политика - большая б...»
О Тито установилось мнение - даже и у тех, кто его отнюдь не обожает - что он много и упорно трудился. Этого о нем нельзя сказать. Кардель - упорный работник, хотя и не такой, как Ранкович и Кидрич. Но нечестно и неверно было бы сказать, что Тито ленив или нерадив. Работал он добросовестно и аккуратно. Он никогда не пропускал и не забывал что-либо важное, хотя и был перегружен должностями - особенно вначале, когда он хотел быть «ближе к народу» и читал даже жалобы и прошения!
И работа и жизнь у него были организованны и распределены. Он вставал рано и уже около восьми часов, если не раньше, был за рабочим столом в своем кабинете. Приемы у него были главным образом до обеда. Обедал и ужинал он всегда в определенное время, после обеда час гулял - и опять за стол, просматривать отчеты и всяческие предложения и проекты. Вечером, после ужина - обязательно фильм, любой, если не было хорошего. Около одиннадцати вечера он был уже в кровати, и перед сном читал, чаще всего сообщения пресс-агенств. Этот распорядок не менялся даже во время его путешествий. Только в крайних случаях, и то только в первые годы после войны, он нарушал его для каких-нибудь заседаний или ради игры на бильярде. Вначале он хотел прослыть за «сотоварища» и, бывало, за бильярдом встречал рассвет. Но постепенно он от этого отказался, а у остальных это ушло одновременно с ослаблением дружбы, с уходом в семейную жизнь и в ответственную работу.
Аккуратность Тито, его любовь к порядку отражались и в его одежде, и в еде. При всех обстоятельствах он был одет с иголочки - в самую модную и новую одежду. Нигде ни одной складочки, ни одного пятнышка. Во время войны он также тщательно следил за своей одеждой и за своим внешним видом.
Такое «модничанье» и частая смена одежды, особенно одежды форменной, способствовали - уже и до войны - созданию впечатления о нем как о выскочке.
Однако и другое впечатление - как о человеке, который знает себе цену.
Тито был умерен и аккуратен и в еде, и в питье.
Больше в питье, чем в еде: ел хорошо, но не объедался. Крепкие напитки - стопку, редко две, да и то с мороза или от усталости. За обедом – бокал-другой вина, разбавленного водой. Я слышал, что в последние годы он пил виски, причем в больших количествах. Не верю я в это - не верю, что он выходил из-под самоконтроля и пил больше, чем допускали его врачи.
Он любил изделия из теста, копченое мясо, а в особенности колбасы и сытные супы - зимние блюда его родины и скудного детства...
В январе 1941 года я ехал с ним - он тогда уже приобрел автомобиль и имел личного шофера, члена партии - из Любляны в Загреб. Проезжая через его родные места, мы заехали к его родственникам - пожилой паре: он заплатил им , чтобы они откормили ему двух поросят, и теперь осведомлялся о мясе.
Колбасы были отличные, хотя их надо было еще вялить ...
Чистота и порядок царили повсюду, где он находился. Этого требовали и престиж, и дипломатический протокол. Если бы он был неряшлив или вел беспорядочную жизнь - и престиж, и протокол нарушались бы.
И персонал вокруг него был чистым и аккуратным - горничные в белом, официанты в смокингах. В лесу, на охоте персонал прислуживал точно также, как в Белом дворце. И - никакой фамильярности между Тито и персоналом. С персоналом, который участвовал в войне или служил с самого начала (например, официант Буяс) - отношения серьезные, даже товарищеские, но никакой близости, все - на дистанции.
При порядке и аккуратности, Тито было легче размышлять во время прогулок; но также и во время просмотра бумаг.
Размышления были привычкой и потребностью Тито. Как я уже сказал, чаще всего он размышлял, прогуливаясь. У него была привычка: в особенно трудной и напряженной обстановке он начинал ходить, заложив руки за спину. В такие моменты он разражался сердитыми репликами или недоуменными вопросами - обращаясь больше к самому себе, чем к присутствующим.
О чем думал Тито? Как и любой человек, о том, что его гнетет. Но, по-моему, чаще всего он размышлял над конкретными проблемами - анализировал их спонтанно, как бы нехотя.
Размышления, долгие и приходящие сами собой, всегда были неизменным прологом к его решениям: размышления были для Тито работой, тонкой и необходимой. Тито было легче в чем-то убедить, чем в чем-то разуверить после того, как он уже вбил себе это в голову. Только факты, неопровержимо раскрывающие нечто целое, отличающееся от того, что виделось ему, могли его разуверить и заставить переменить мнение.
В дискуссиях он проявлял нетерпимость - во время коллективных встреч более остро и в более неприятной форме, чем во время разговоров с глазу на глаз: во время встречи с одним человеком создавалась более интимная, а тем самым и более терпимая атмосфера.
Деловые разговоры с Тито бывали весьма краткими: он был весь в конкретном и был большим, упрямым и последовательным противником многословия.
Твердость позиций и нетерпимость в дискуссиях проистекали, без сомнения, из его авторитарного и автократического характера, но также и из содержательности и эффективности метода его работы. Ранкович тоже отличался конкретностью, но и терпением. Кардель был терпеливым и рассудительным, но менее содержательным, менее четким.
Упомянутые твердость и нетерпимость не мешали Тито. Наоборот, это были составные части его стиля: он был гибким, немелочным и сдержанным руководителем. Мелочность и несдержанность проявлял он лишь в тех случаях, когда дело касалось его престижа, потому что этот вопрос имел для него такое же значение, как и любой другой вопрос государственного масштаба. Тито телефонировал редко - когда ему казалось, что происходит отклонение от генеральной линии, или что допущена серьезная ошибка. Бывало, что он месяцами не вызывал меня в связи с моей работой, или что я по несколько месяцев не просил у него приема. Между тем, мы продолжали у него встречаться, но он на этих встречах не придирался к мелочам, не читал нотаций. Это развязывало личную инициативу, увеличивало .независимость - функционеры чувствовали себя больше сотрудниками, чем служащими. Ощущение униженности и обиды появлялось у них чаще всего в связи с «королевским «автократическим поведением Тито и его автократическими прерогативами.
Я никогда не мог объяснить себе причин склонности Тито к вымыслам о своей личности - к «автомифомании». Объяснение, что это проистекает только из его жажды к славе и власти, казалось мне недостаточым. Да, без сомнения, Тито не мог не изображать себя, свои приключения как необычные, и даже их выдумывать задним числом: это подчеркивало его исключительность, напоминало о том, какая громадная беда произошла бы, если бы с ним что-то случилось - а она ведь тогда-то почти произошла!
Потому что почти всегда его рассказы касались опасности, которой удалось избежать, судьбы, которая была к нему столь благосклонна.
Объяснить все это жаждой славы, повторяю, было бы недостаточно - потому что эта «автомифомания» Тито была наивной, а иногда по-детски фантастической. И она редко, очень редко шла на пользу его престижу и мощи, о сохранении которых он заботился так упрямо и последовательно.
Это могло быть, в первую очередь, полусознательное или подсознательное стремление Тито увидеть - и показать - свою собственную личность, свою миссию, как выражение воли и игры высших сил.
Потому что он никогда не говорил стопроцентную неправду, его выдумки всегда были связаны с чем-то конкретным - с предметом, с личностью, с реальным происшествием. Но всегда это был необыкновенный случай, невероятное событие, происшедшее вследствии и во время его политической активности, которая и сама по себе никак не случайна.
В 1946 году русские врачи оперировали Тито грыжу, и впоследствии - естественно после ссоры с Советским Союзом, через год или два - он рассказывал, что после операции русский хирург в пьяном виде давил руками на его повязку. А через несколько лет после этого он упомянул, что перстень, который он носит, спас ему жизнь. Каким образом перстень может спасти жизнь? А это и не тот «спасительный» перстень, о котором он думает. Тот перстень, который он приобрел в Советском Союзе, на «черный день», спал у него с похудевшей руки во время Пятого наступления. А перстень, о котором он говорит, который он носит на руке - этот перстень достало ему, по его требованию, советское правительство во время его поездки в Москву в марте 1945 года. С тех пор Тито не приходилось бывать в смертельной опасности, особенно в такой, из которой выручал бы лишь волшебный перстень.
Во время Пятого наступления его «спасла» от немецкой бомбы собака (специалистка по баллистике?!). Его, Тито, - так он рассказывал впоследствии - уже взял на мушку четник Родич во время отступления после немецкого десанта на Дрвар 25 мая 1944 года.
Откуда Тито мог это знать? Вероятно, он слышал, что где-то там тогда бродил четник Родич. Но откуда в таком случае Родич знал, что это был именно Тито? Необъяснимо. Но вот ведь какой случай... и риск, страшный риск! И так далее, и тому подобное.
«Автомифоманию» Тито все - кроме самых слепых подхалимов - принимали за фантазию и внутреннюю игру.
Все, кроме Тито: некоторые мифы о самом себе он помнил и повторял, что они стали составной частью его «Я» и его жизни.
Более понятна - хотя тоже не совсем! - страсть Тито первым оглашать важные и интересные новости: желание выделиться, похвастать, что он знает то, чего не знают другие. Во время официального визита в Польшу весной 1946 года Тито получил телеграмму от Ранковича, в которой сообщалось, что захвачен Дража Михайлович. С примечанием, что это еще не следовало бы объявлять - без сомнения, чтобы не скрылись соучастники, чтобы не помешать дальнейшим акциям. Я сопровождал Тито во время этого визита. Телеграмма Ранковича вызвала двойную радость: осиновый кол в движение четников, конец героической легенды о Михайловиче, которую западная пропаганда подогревала уже с начала войны. Однако Тито не смог удержаться: на пресс-конференции он с наигранной таинственностью сообщил эту новость.
За два дня до заседания ЦК 12 апреля 1948 года, на котором был принят ответ на письмо советского ЦК, содержавшее множество нападок на югославскую партию, я - возвращаясь в канцелярию из-за какого-то промежуточного дела - проехал возлетогдашнего советского посольства невдалеке от площади Славия. Перед посольством стоял автомобиль Жуйовича, а возле автомобиля - его усатый сопровождающий. Он то как раз и бросился мне в глаза.
Я сказал шоферу, чтобы он повернул и еще раз проехал там, - чтобы проверить свое наблюдение. Жуйович уже был под «подозрением» из-за своей просоветской ориентации, но наблюдения за ним еще не велось. В тот же день Кардель, Ранкович и я были у Тито в связи с предстоящим заседанием ЦК, и я рассказал, где и когда видел Жуйовича. Нам стало ясно то, во что нам до тех пор не очень хотелось верить, а именно, что у Жуйовича «шашни» с советским послом Лаврентьевым.
На заседании ЦК, во время резких препирательств, которые вызвало выступление Жуйовича в пользу советского ЦК и его «критика», Тито не удержался, чтобы не спросить со значительным видом и таинственностью в голосе: «А что ты, Черный, делал позавчера у советского посла?»
Жуйович не смог скрыть удивления, хотя и без заминки ответил: «А мы договаривались, как достать ему машину...»
Тут уже и я не смог удержаться: «Югославский министр на побегушках у советского посла! Машину, видите ли, ему достает!»
Это титовское «забегание вперед», эта поспешность, с которой он объявлял то, что было до того момента никому неизвестно, находилось под секретом, кажутся мне видоизмененной, усложненной «автомифоманией». Здесь уже четко проглядывает и политическая цель - показать себя всеведущим, а тем самым и сильным.
Связано ли с этим религиозное ощущение Тито?
И было ли у него это ощущение, или это было только тайное и искаженное стремление добиться в истории места получше?
Как коммунист Тито был атеистом. Но не совсем таким, как каждый коммунист. Атеизм Тито никогда не был воинствующим - никогда он у него не проявлялся ни в виде страстного или продуманного убеждения, ни в виде готовности к борьбе. Атеизм для него - одна из составных частей идеологии. Когда Тито случалось действовать в качестве атеиста - он никогда не шел дальше создания таких отношений с Церковью, при которых государство играло бы первую роль или по крайней мере не терпело бы ущерб и не подвергалось бы опасности. Ни в какого определенного Бога или в учения определенной религии Тито не верил.
И есть ли вообще основание говорить о религиозных ощущениях Тито?
Если под этим подразумевать то более слабое, то более сильное ощущение греховности, интенсивность которого колеблется в зависимости от политических нужд и оценок, то для меня в этом не может быть никакого сомнения. И не только ощущение греха, но и колебания, помыслы - в минуты раздумий о трагичности человеческой судьбы. Тито не соглашался подписывать смертные приговоры - в югославской конституции и законодательстве эта обязанность переложена, по особому его желанию, на другие органы власти, хотя по обычным конституционным правилам должна была бы лежать на нем, как на главе государства. Кинозвезда Элизабет Тейлор была в восторге от Тито - несомненно на основании того, что слышала от него самого>или от его окружения, - а также потому, что он не подписал ни одного смертного приговора. Вероятно - если понимать буквально - это соответствует действительности. Для Тито его подпись, а в особенности под смертным приговором, обладала как бы мистической силой. А тут получалось так, как будто ничего не произошло, и уж во всяком случае на нем как бы не оставалось никакой ответственности.
Излишне было бы перечислять его приказы и решения, повлекшие за собой убийство и гибель людей - их немало, и их не могло не быть во время тех событий и в том движении, в котором он участвовал и которое защищал. Но это было для Тито частью политики - то, что надо выполнить ради конкретной цели или замысла. Он - насколько это допускала обстановка - старался не брать на себя ответственность за смерть определенного, имярек, человека.
Думаю, что это и меня сохранило во время длительного конфликта, принимавшего иногда безумные формы. Впрочем, тут Тито не был одинок, хотя и играл главную роль - как во всем. Ранкович меня тоже защищал, среди прочего, вероятно, и потому, что мы когда-то дружили. Из достоверного источника мне известно, что из «аппарата», то есть из тайной полиции, поступали предложения разрешить «дело Джиласа» физически. Однако Ранкович на это предложение не ответил, а может быть и не обратил на него внимания. Хранили и уберегли меня и многие другие факторы: внимание ко мне западной общественности, опасение потерять престиж, но в первую очередь -перемены, происшедшие в сознании после ссоры с Советским Союзом и разоблачение сталинских чисток, С.Сульцбергер из «Нью-Йорк таймса» рассказывал мне, что Тито не разрешил ему посетить меня в тюрьме, сказав при этом: «За такие вещи (которые я делал - М.Дж.) в Советском Союзе расстреливают!»
Политические задачи, текущие неотложные дела вытесняли, подавляли «чувство вечного», религиозное чувство Тито. Но оно снова оживало, неудовлетворенное, недовольное зыбкой реальностью... В синем титовском поезде, в котором в апреле 1953 года перевозили труп Кидрича, завязалась беседа о смерти и о том, что ничто не вечно. Это была первая смерть одного из вождей в мирное время, и как таковая - непонятная, потрясшая всех. А разговоры на метафизические темы помогали уйти от давящих мыслей. Я стал говорить, что в мире нет ничего, кроме неуничтожаемой и неизменяющейся материи, но Тито прервал меня: «Давай, не будем сейчас об этом... - И прибавил с упреком, но улыбаясь. - Кто это знает, кто знает об этом?»
Потому что - хотя Тито монолитная личность - власть и борьба, воинствующая власть заполняли его полностью. Но в нем ощущалось и унаследованное, и неконвенциональное идеологическое мышление. Ради интереса упомяну кое-что. О старой Австро-Венгрии он не раз говорил: «Хорошее, налаженное было государство». О короле Черногорском Николе - на мое замечание об опереточном и деспотическом характере позднего периода его правления - Тито сказал: «Ах, нет, нам, молодым, он был симпатичен: храбрый, патриот, югославского направления». Тито верил, что все народы Югославии сольются в одну нацию. На мое замечание, что так думал и король Александр Карагеоргиевич, он возразил: «Да, но тогда не было социализма!»
Тогда же, в поезде, в котором перевозили тело Кадрича, зашел разговор о движущих силах истории.
На мою попытку изложить менее вульгарно марксистское учение о том, что главную и решающую роль играют идеи и массы, народ, Тито отмахнулся: «Ну, вот еще! Часто весь ход истории зависит от одной личности». Мне было ясно, что при этом Тито думает о себе.
Политик, политический вождь интерпретирует доктрины на свой лад - в соответствии с пониманием самого себя и своей роли.
«ВЫХОДА НЕТ - СЛАВА И СЧАСТЬЕ НЕВОЗМОЖНЫ ОДНОВРЕМЕННО»
Тито настоятельно хотел отделить свою частную жизнь от своей общественной деятельности. Но это удавалось ему только отчасти - потому, что он присвоил себе абсолютную власть. Абсолютная власть подминает под себя также и частную жизнь абсолютного властителя.
Желание Тито отделить, защитить свою частную жизнь исходит из его европейского индивидуалистического наследства, которое не смогли уничтожить ни идеология ленинизма, ни ее формы. Корни этого желания - в присущем каждому человеческому существу стремлении к личной жизни, к счастью, и желание это как раз у таких необузданно активных людей, как Тито - выражается тоже необузданно.
Но был ли Тито счастлив?
Неверно поставленный вопрос! Что такое счастье, в особенности счастье политика, для которого власть - наивысшая, а может быть и единственная цель? И еще шире: может ли любой строитель, именно в силу того, что он строит - или воображает, что строит! - свой мир, мир, который будет после него, может ли он не оставить после себя пустошь, не уничтожить вокруг себя все то, что он должен был бы любить?
Вовсе неслучайно разрушил Сталин свою собственную семью - подчинив все, в том числе и все свое, бешенной борьбе за абсолютную власть. А Тито хорошо понял - яснее всего из схватки со Сталиным - что все абсолютные властители, все «Непогрешимые» вожди и учители существуют не дольше, чем их власть. Как, говоря о Сталине, заметила Надежда Мандельштам: «Тиран бессмертен, пока жив».
Тито внутренне утешал себя: отсталость и раздор в стране, опасность извне, догматическая партия и недемократический аппарат, на который она опирается... Но если все это в конце концов привело бы Югославию к благосостоянию и независимости, то его абсолютная власть была бы оправдана.
После конфликта с Советским Союзом Тито свою личную власть узаконивает, а тем самым и смягчает.
Это соответствует его харизматической миссии - он вышел непосредственно из народной беды, из бунтаи его стремлению к оригинальности, его упоению королевской властью. Власть Тито ближе к западному абсолютизму, чем к восточному деспотизму.
Я уже отмечал: Тито не разрушил, а лишь приглушил, прикрыл источники народов Югославии - в особенности идеологические и социальные. И свою семью он тоже не уничтожил. Наоборот, его родня и родня его братьев умножилась. Но его устремленность к абсолютизму, его зависимость от революционного движения и его подчиненность функциям абсолютной власти не дали и ему возможность слиться с самыми близкими, погрузиться в спокойствие и лишенное условностей блаженство.
Тито женился четыре раза. С первой и с последней женами он венчался, со второй и третьей жил в неоформленном браке. Эти четыре женщины играли значительные и разные роли в его жизни, но ни одна - я уверен, что и первая, хотя о ней мало знаю - не оказала серьезного влияния на его личность, а в особенности на его решения.
Свою первую жену, как я уже упомянул, он встретил в Сибири, будучи пленным австрийским унтерофицером, в 1917 или 1918 году. Пелагее Белоусовой - я так слышал - было тогда 16 лет, она была на 12 лет моложе Броза. И была, говорят, красивой. Не случайно все жены Тито красивы и всё моложе и моложе по отношению к нему.
Когда в сентябре 1920 года Йосип Броз вернулся из России, с ним была и его молодая и красивая русская жена. Она тоже была коммунисткой, хотя о ее активности в Югославии ничего не сообщалось. У них было трое детей, в живых остался только сын Жарко. Однако об отношениях супругов ничего не известно - это и не случайно, потому что для Тито упоминания об этой связи были крайне неприятны и болезненны - он как бы хотел вычеркнуть ее из своей жизни и из памяти. Согласно биографиям Тито, они какое-то время жили и врозь, но причиной этому могли быть и нелегальные партийные дела,или непостоянная работа.
Так или иначе, но до разрыва дошло после ареста Тито в 1928 году. Белоусова тогда вернулась с сыном в Советский Союз - так поступали и другие в случае ареста главы семьи. Пока ее муж был на каторге, она там снова вышла замуж, а сына отдала в детдом. Частично из-за своего беспокойного темперамента, а частично из-за советских «педагогических поэм» мальчик отбился от рук и от школы и начал бродяжничать.
Когда Тито после выхода из тюрьмы - вероятно в январе 1935 года - приехал в Москву, он должен был позаботиться и о сыне. Однако партийные дела не дали ему возможности в полную меру заняться запущенным мальчиком, а уже в середине 1936 года Тито должен был вернуться на партийную работу в Париж и в Югославию.
Встречался ли Тито в Москве с Пелагеей? Если и встречался, то никакого возобновления близости между ними не было. Чистки и ее не пощадили: из лагеря ей было суждено выйти только после смерти Сталина. Тито хорошо знал Пелагею и знал, какой она «враг», но он «примирился» с ее «виной»и страданиями твердо и бесповоротно, тем более, что изменив ему в то время, как он страдал в темнице за революцию, она нанесла тяжелое оскорбление его мужскому самолюбию. А то, что запустила сына, еще более «оправдывало» его гнев и горе... Никогда Тито не вспоминал об этой своей супруге. Однажды, еще до войны, Кардель предупредил меня, чтобы я о ней не расспрашивал, что Тито это больно и неприятно. Но зато сына Жарко Тито вспоминал с нежной гордостью, а во время войны с болью - когда ему сообщили, что тот лишился руки в боях под Москвой.
Однажды мне пришлось встретиться с просоветским эмигрантом, который был в Москве и виделся с бывшей женой Тито, после того, как она вышла из лагеря. Тито во время своих поездок в Советский Союз с ней не встречался, она же хотела видеть только сына и внуков: перед страстями и революциями, даже если они действуют раздельно, не может устоять ничья и никакая связь.
Вторая жена Тито - Херта Хасс, студентка из Марибора. С ней Тито познакомился на нелегальной работе весной 1937 года. Мягкая, теплых, белесоватого и миндального оттенков, Херта излучала и внутреннюю теплоту. Она была предана Тито. Функционеры из Словении, которые ее лучше знали, считали ее «мещанкой», вероятно потому, что она не уживалась в партийных коллективах, аккуратно одевалась и изысканно выражалась. Но она была прилежным и сознательным партийцем. После войны она вышла замуж, родила двух дочерей и сейчас живет в Белграде. Лет пять-шесть тому назад я ее встречал, моя жена встречала ее чаще. Встречи были сердечными. Когда заходит речь о Тито, то - несмотря на приглушенное недовольство им - она никогда не забывает, что он отец ее сына, всегда держит себя в руках и не говорит о нем ни одного дурного слова. Но я слыхал, что она отказалась принять орден - не знаю, то ли в связи со своим шестидесятилетием, то ли по поводу какого-то другого юбилея - жест необыкновенный, упрямый.
До разлада между Тито и Хертой дошло весной 1941 года. Херта поправлялась после родов и заботилась об их сыне Александре-Мише. В это время из Белграда была командирована на нелегальные курсы радиотелеграфистов студентка Даворянка Паунович, известная в войну под кличкой «Зденка» - вероятно сам Тито подсказал ей это типичное хорватское имя для псевдонима. У Даворянки в Белграде был парень, студент-коммунист, впоследствии крупный военный и партийный деятель. Курсы радиотелеграфистов в Загребе проходили, разумеется, на нелегальной квартире; туда наведывался и Тито. Там он и Зденка сблизились, а когда после оккупации немцами Югославии Тито и Политбюро вернулись в Белград, Зденка уже его не покидала. Они вместе провели всю войну - Зденка вела у Тито и секретарскую работу, хотя не отличалась ни большой методичностью, ни прилежностью. Ни храбростью - была она слишком нервной и склонной к панике.
Ее красота бросалась в глаза - даже лихорадочное беспокойство на ее лице и в движениях подчеркивали ее красоту. Стройная, ладная, с кожей оливкового оттенка, с крупными зубами и большими глазами со странным зеленоватым отливом. Похожа она была на румынских красавиц, а поскольку и происходила она из края с румынским нацменьшеством, то может быть в ее роду и произошла какая-то смесь с этим древним народом, жившим там еще до славян.
Когда Тито весной 1941 года появился со Зденкой в Белграде, в партии, а в особенности в партийном Белграде, царили пуританские законы: менять партнера можно было, но до разрыва отношений надо было сохранять верность и нельзя было легкомысленно пускаться в беспорядочные интимные сношения, Такой пуританизм являлся реакцией на «свободную любовь» прежних поколений. Но подлинной причиной и оправданием пуританизма было укрепление партийного братства и единства. Пуританизм, конечно, доводил и до абсурдов и до бессмыслицы: один товарищ покончил жизнь самоубийством, многие получили партийные взыскания, некоторые товарищи выходили из положения, входя в связь с «буржуйками» и «мещанками» - женщинам-членам партии нечто подобное не смело даже и в голову приходить.
Тито все это знал, даже не был против, хотя - в отличие от Ранковича и меня - он не был проповедником пуританизма. О его отношениях со Зденкой полагалось молчать - я же только во время войны, в 1942 году сообразил, какие это отношения. В этом было нечто противоречившее партийным нормам: признанной его женой была Херта, у них только что родился сын. Никто не оспаривал у Тито право взять другую, - однако выяснив сперва отношения с Хертой. Но никто ничего не говорил, по крайней мере открыто. Тито тоже. Пока война и жизнь не распутали и этот узел.
Если по Херте можно было догадаться, - больше всего по ее беспокойству о Тито, а не по отношению к окружающим, - что она жена генерального секретаря, то для Зденки связь с Тито была и бешенной борьбой за престиж, и постоянным страхом, что ее оттеснят. Причем во время войны, войны партизанской, в лесах и пещерах, в крестьянских лачугах и хижинах, часто без хлеба, чаще всего в нужде и смертельной тревоге! Но страх скорее разжигает, чем утихомиривает человеческие страсти и амбиции. Зденка находила предлог для ссоры - для крика и оскорбления окружающих, включая и Тито - и там, где никому в голову не пришло бы: то ей кто-то что-то неловко подал, то ее кто-то, проходя, задел локтем или куда-то вошел раньше ее, то кто-то не спросил ее сперва, не спит ли Тито, то мясо было переварено или недожарено, то дым шел в ее направлении. Ее никто не любил - никто ее и не успел полюбить, потому что она уже до этого всех умудрялась изругать. Мы думали, что она уже и Тито опротивела, но что он запутался и уже не может выйти из этого положения без опасения уронить свой престиж в партии - без того, чтобы «пуритане» не упрекнули его, что он меняет жен. Мы надеялись, что он вернется к Херте, хотя и это не было бы по «пуританским правилам», поскольку он уже решил жить со Зденкой.
Но мы ошиблись.
Херту с громадным трудом - с помощью немцев, в обмен на немецких пленных - вырвали из усташского лагеря. Измученную издевательствами и ожиданием смерти, но и полную радости и надежд после освобождения, я привез ее весной 1943 года из Сараева в Верховный штаб, расположенный в лесу... По дороге я ничего не говорил про Зденку, а сама она тоже, по-видимому, ничего о ней не знала. Радости и надежды Херты развеялись в тот же день: в разговоре с глазу на глаз Тито объяснил ей, что теперь его подруга - Зденка. Тито любил Зденку и поступил по правилам, которые тогда были в партии. Я помню, как Херта беззвучно заплакала у меня на плече: «Что же это такое, товарищ Джидо?» Она вынесла все самые большие невзгоды войны - во время Пятого наступления, при Верховном штабе, а летом 1943 года, снова вместе со мной, направилась из Боснии в Словению.
А у Зденки под конец войны открылся туберкулез - его скрытой, начальной стадией вероятно отчасти и объяснялись ее вспышки, страхи и странности. В конце войны ее направили лечиться в Советский Союз. После возвращения оттуда в Белый дворец к Тито, она редко показывалась на людях, страдальчески улыбалась, как будто прося прощения.
Зденка умерла в 1946 году. Она потребовала, чтобы ее похоронили в саду Белого дворца - чтобы быть поближе к Тито. Тито был заметно подавлен, а когда я спросил Ранковича, что это происходит со Старым (Лола Рибар и я прозвали его так уже в 1937 году), он объяснил мне причину и таким образом я узнал, что Зденка скончалась... Ни один из руководящих товарищей не присутствовал на ее похоронах.
Но не потому, что ее не любили более, чем она этого заслуживала, а просто Тито никому не сообщил о ее смерти. О ней осталось мало воспоминаний - никто о ней не говорит, как будто она и не была военной подругой Тито, его секретаршей. О ней избегают упоминать биографы Тито, избегают публиковать фотографии военного времени, на которых можно ее увидеть. Одна из улиц в ее родном Пожаревце носит имя Даворянки, но, без сомнения, это инициатива местных функционеров, а не Тито.
И от этого удара Тито оправился быстро.
Замечалась его наклонность к Зинке Кунц, солистке нью-йоркской оперы, которая после войны вернулась в Югославию. Она изредка появлялась на концертах, главным образом благотворительных. Знаменитая и у нас, и за границей, с импозантной внешностью, тщательно следящая за своей красотой, блестящая и нарядная, она привлекала, совершавшего королевский взлет Тито, по-видимому скорее своей славой, чем величественной внешностью и неподражаемой чистотой голоса. Но Кунц не проявляла интереса к Тито, во всяком случае проявляла его не больше, чем любая светская дама к поклоннику высокого ранга. Кроме того, она как раз вторично вышла замуж - за югославского генерала Илича, очень интеллигентного человека, не приспособленца, революционера, прославившегося во время испанской гражданской войны, а затем во французском движении сопротивления. Если бы Кунц даже захотела, ей не пристало бы так быстро вступать в новую связь. Да и авторитету Тито повредило бы, если бы он «отбил» жену у своего генерала - даже если бы он не обратил внимание на презрение и нетерпимость, с которыми партийные матроны и девы на выданье встречали «чужих» жен, в особенности актрис.
Новая женщина, новая любовь могла появиться лишь в окружении Тито, хотя бы уже из-за того, что и передвижение Тито, и круг его друзей были ограничены, находились под беспрерывным бдительным наблюдением охраны и служб - которые не только берегли его жизнь и помогали ему в его возвышенном труде, но и видели в нем олицетворение партийного героизма и морали.
Этой женщиной была Йованка Будисавльевич, в обязанности которой входило ведение его дома и хозяйства. Она должна была заботиться обо всех бесконечных вещах, обо всех, непредугадываемых заранее мелочах, которые возникают и в гораздо более простых и скромных хозяйствах, чем было хозяйство Тито.
Йованка ежедневно, чаще всего и без нормированного рабочего времени, находилась непосредственно возле Тито. По своей должности она занималась его личным обеспечением, входила в его личную свиту.
Близость между Тито и Йованкой началась, скорее всего, уже в 1946 году. До этого, до Тито, у Йованки не было любовников. Ей в то время было 23 года (она родилась в 1923 году), а Тито 55 лет.
Йованку отметили сразу, как по внешности и поведению, так и потому, что она непременно присутствовала повсюду, где бы Тито не находился. На этот раз я был более проницателен, чем в случае Зденки: сообразил, что между Тито и Йованкой «что-то есть». Но я притворялся, что не совсем в этом уверен. Коча Попович меня как-то в этом убеждал: «А почему бы и нет? Ведь это совершенно естественно!»
Йованка была очень красива здоровой сербской красотой: очень светлая кожа, черные волосы. Без кокетливости, но не без женственности, женственности приглушенной, такой, какая бывает у монашек; или у крестьянок, полностью посвятивших себя мужу и детям. В офицерской форме, которую она всегда носила, поскольку все время и находилась на службе, она казалась высокой - на самом деле была немного выше среднего роста. В то время она была еще стройной, очень стройной, в плотно сидящей, перетянутой поясом форме. И уже в то время, под надетой набекрень «титовкой», бросались в глаза ее пышные шелковистые волосы - таких роскошных, красивых волос я никогда не видел. Загорелое лицо с нежным румянцем, большие темные глаза, излучающие терпение, внимание и преданность.
Йованку отправили на службу к Тито из воинской части - Шестой (ликской) дивизии. Происходила она из уважаемой сербской семьи. Окончила начальную школу, что тогда для крестьянского ребенка, в особенности девочки в бедной и забитой Лике, означало переход из среднего в более высокий слой.
Кроме того, она помогала в гостинице, принадлежавшей ее родственнику, так что у нее была какая-то квалификация для работы в хозяйстве Тито. Однако самой высшей квалификацией было ее безупречное поведение как бойца и ее безоговорочная преданность партии и командованию: не только у Тито, но и у других высших партийных руководителей не мог служить никто с невыясненным прошлым, не проверенный всесторонне. И несмотря на это появлялись всякие сомнения и подозрения, но особого рода: что служба безопасности не случайно послала к Тито именно Йованку. Нашли и прислали честную и проверенную, а кроме всего прочего - красивую девушку и поселили возле него. А там природа пусть делает свое дело. В шутку я как-то поддразнивал Ранковича - естественно, уже после того, как Тито женился на Йованке и в таких шутках уже нельзя было усмотреть ничего зазорного - что его удбисты устроили так, чтобы Йованка оказалась возле Тито. Он это отрицал, однако шутливо и неопределенно.
Но это были мучительные и удручающие отношения, в особенности для Йованки. Она нигде, никогда не появлялась частным порядком, не по службе, и всегда под присмотром личной охраны Тито. Вовремя заседаний у Тито мы часто видели ее, часами сидящую с охранниками где-нибудь в прихожей - пока он не отправится почивать. В таких условиях ревность и недоверие к ней обслуги были неизбежны: ее близость к Тито можно было объяснить на сто ладов - и все сто толковать ей во вред. Карьеризм, подхалимство, подлая женская безнравственность, злоупотребление одиночеством Тито, корыстолюбие...
Случалось, что товарищи из охраны - по злобе или из подозрительности - заставляли ее первой пробовать блюда, которые она старательно и с любовью готовила для Тито.
И такие отношения длились годами - шесть долгих лет опасений, язвительности, зависти. Но молодая девушка терпеливо все переносила - по любви и из чувства долга. Тито был для нее партийным и военным божеством, для которого все должны были всем жертвовать. Но она была вдобавок и женщиной, узнавшей Тито как мужчину, и любила его все сильнее и преданнее. Все эти годы она вела себя молчаливо, терпеливо, ненавязчиво - никогда никаких выпадов, никогда ни одного упрека или слишком громкого слова. Она готова была сгореть и завянуть, никем не признанная и никому неизвестная, рядом с божеством, о котором она мечтала как и многие другие и которому лишь могла принадлежать - раз уж это божество ее избрало.
Почему Тито настоял именно на таких отношениях между ними? Потому, что Йованка была необразованной крестьянкой и не была достаточно представительной? Или потому, что после трех неудачных браков он не верил больше в возможность брачного счастья? Или он хотел сохранить свободу и не связывать себя женщиной? Йованка, видно, послушно подчинялась его желаниям и намерениям. Не кроится ли уже в таком начале их отношений трагичность йованкиной судьбы и разрыва с Тито - разрыва необъяснимого и непонятного, на восемьдесят пятом году жизни Тито?
Перемена - обнародование их отношений - наступила неожиданно.
В конце марта или в начале апреля 1951 года у Тито был острый приступ. Врачи и руководящие партийцы примчались в его виллу на Ужицкую улицу. У Тито была больная печень - он должен был следить за своим питанием и отречься от любимых своих копчений. На этот раз врачи установили, что поражена и поджелудочная железа и что можно опасаться смертельного исхода. Из Любляны прилетел хирург Лаврич, а столовую виллы оборудовали под операционный зал. Каждый час у Тито брали кровь.
В спальню Тито вошли Ранкович и я. Где-то тут был и Кардель. Тито корчился в постели в судоргах, короткие стоны сменялись потерей дыхания. Я спросил его что-то лишнее и бессмысленное - как обычно бывает в такие моменты. С болью он ответил: «Не спрашивайте меня ничего! Это ужасно! Лучше - оставьте меня!»
На лестнице меня встретила Йованка - о ней в тот момент никто не думал, никто ее не замечал.
Сдерживая всхлипывания, она воскликнула: «Товарищ Джидо, что же будет?»
Это был первый случай, когда Йованка обратилась непосредственно к одному из членов Политбюро.
И до этого, и после - пока я был в руководстве, что было потом, мне неизвестно - она относилась к товарищам из руководства с уважением и скромностью.
Мы уже имели сообщение от врачей и я ободрил Йованку. В тот же день, но несколько позже, после разговора с доктором Лавричем - он был уверен в себе и внушал и другим уверенность - я объяснил Йованке: «Болезнь под контролем: если бы она ухудшилась, его бы экстренно оперировали. Его и так будут оперировать - рисковать новым приступом нельзя. Подождут, когда окончится этот приступ, чтобы оперировать спокойно.»
Так и было. Тито оперировали 19 апреля 1951 года на Бледе. В санатории, который немцы построили для своих раненых и который после войны забрал себе Тито.
Забота Йованки о Тито, необыкновенно бережная и тщательная, превратила связь между ними, известную до тех пор только лишь приближенным Тито, в явную и естественную. Вечером, перед операцией, мы засиделись после ужина - врачи и почти все Политбюро - в салоне. Сидел с нами и Тито, задумавшийся перед операцией, в теплой, неполитической атмосфере. Была тут и Йованка - впервые вознесенная вверх из своего ложного положения - тихая и немного смущенная. Была затронута тема о великих людях и их частной жизни. Доктор Лаврич заметил (имея в виду, вероятно, отношения между Тито и Йованкой): «Частная жизнь великих людей не имеет никакого значения для оценки их исторической роли». Я считал, что доктор Лаврич не совсем прав, однако ни я, ни другие ему не возражали: его замечание ободряюще и успокаивающе подействовало на Тито и Йованку, на их отношения.
На следующий день Тито оперировали - операция удалась и без советских врачей. Заботу и бдение над ним приняли на себя Йованка и... монашка, без которой доктор Лаврич, сам тоже член коммунистической партии, отказывался оперировать коммунистического вождя, В начале следующего, 1952 года Тито официально оформил свой брак с Йованкой. По этому поводу я сказал Тито: «Ты очень умно сделал, женившись на ней». А он: «Ну, да! И, знаешь - свой человек!»
В июне того же года женился и я на Штефице. И Тито спросил меня: «Откуда у тебя этот товарищ?»
Я, смеясь, ответил: «Из Загорья. Знаешь, я постарался, чтобы с твоей родины». Тито тоже засмеялся: «Ни черта ты не старался, так я и поверил!»
Йованка открыто появилась в обществе впервые во время визита британского министра Идена. Она была взволнованна и испугана, как девушки-подростки из русских романов на первом балу. Жена французского посла Боде, обладавшая необыкновенным шармом и за словом в карман не лазившая, сказала мне на одном из приемов: «А у вас один медовый месяц за другим...»
Эти подробности не имели бы никакого значения, если бы не были характерны для происходивших изменений. После 1948 года наступили перемены не только в политических взглядах, но и в частной жизни представителей югославских верхов, и в их отношениях с представителями Запада. Я не уверен, что Тито женился бы на Йованке и что сам я загляделся бы на свою вторую жену, если не начались бы отступления от ленинских норм, если бы мы сами и наша частная жизнь не стали более свободными, менее партийными.
В то время Йованка и Штефица сблизились и дружили: без этой дружбы и этот рассказ о Йованке был бы более скудным.
Йованка осталась неизвестной для широкой общественности. Широкая общественность знает ее по газетам, по телевизионным передачам, по парадам и торжествам, в соболях и бриллиантах. Это Йованка из диппротокола - всегда с «югоулыбкой», разряженная по обязанности так богато, так необыкновенно, что не только ни одной югославке, но и редко какой из королев может такое присниться. У той Йованки было всего чересчур - чересчур много смеха, чересчур много драгоценностей, чересчур много самодовольства, чересчур много от той Йованки, которая отвечала представлениям Тито о своем собственном престиже - о титовских формах власти. Йованка подчинялась этому: она была преданной супругой, а к тому же и ее увлекал этот блеск и она считала, что именно так и нужно. Такую Йованку общество, в особенности женское, ненавидело и оговаривало - несмотря на то, что за рассказ анекдотов о ней люди попадали на год, а то и на два на каторгу. Люди изливали на ней свое недовольство и зависть, и все то, что не решались излить на Тито. Она же, в своей преданности Тито и в своей простоте, давала достаточно поводов для всяких разговоров.
В то же время она не была ни глупой, ни злой.
Она медленно думала, ее ум был не гибким, зато надежным. Она прошла курс гимназии, причем действительно прошла, а не была пропущена льстивыми и робкими преподавателями. Только в общественных местах она держалась неестественно, надуманно: она, очевидно, страдала больше от беспокойства, как она будет выглядеть, что о ней будут говорить, чем от своего деревенского прошлого: происхождение из трудового народа - идеологическое преимущество, хотя уже очень давно только формальное.
Пока я был одним из партийных руководителей, Йованка не вмешивалась даже в распри, а в принятие решений - и подавно. Ее «сектором» был дом и муж Йосип: при ней вокруг Тито воцарились настоящий порядок и добросовестность. Тито же, бывало, вел себя по отношению к ней и цинично, и грубо даже в присутствии других - Йованка терпеливо и смущенно молчала.
Сыновья Тито ее не любили и не обращали на нее внимания, хотя она и с ними не ссорилась. Но у них и с Тито отношения были не из лучших: старший, Жарко, бесился по-своему, а мальчик Миша был обижен.
Йованка заботилась о двух своих младших сестрах, помогала им получить образование и выйти в люди, но не грабила для них, хотя и могла, если бы хотела.
Она мечтала иметь детей. Но Тито на это не соглашался - он считал, что ему не везет с детьми, а может не хотел себя ими утруждать. Йованка высохла и сгорела рядом с Тито.
На высотах, на которые она попала без собственных усилий, и, вдобавок, безо всякой подготовки, у нее закружилась голова от славы и могущества. Она завела обширные знакомства с художниками, журналистами, подсказывала темы для кинокартин, конечно, о Тито, и даже о себе, своем партизанском отряде, как я читал и узнал из телевидения.
И все же я не верю, чтобы она задумала какуюто политическую акцию без его ведома. Я тщетно пытался убедить в этом и иностранных журналистов, после того как появились признаки расхождения Тито с Йованкой. Но журналисты предпочли поверить упорным слухам о йованкиных интригах с «сербскими» офицерами и генералами, о ее просоветских настроениях, о том, что она вмешивается в политику, назначает и сменяет самых высших функционеров. О том, что она возмущена тем, что не обращают должного внимания на ее бедную и разоренную Лику: «В ней заговорила сербская кровь», - можно было услышать и такое... Заговорила, я думаю, в Йованке оскорбленная, бесцельно принесенная в жертву личность. Скорее всего по какому-то банальному «человеческому» поводу: потеря веры в то, что стоило жертвовать молодостью и жизнью, потеря веры в идеологию, рассеявшиеся иллюзии и оголившееся божество разбудили в ней приглушенное и искалеченное самосознание и достоинство. Помимо своей воли Йованка оказалась среди отверженных и попавших в беду - и сразу к ней начались проявляться симпатии. Со стороны всех, кроме камарильи, которая была обрадована ее исчезновению. В последние годы Тито явно избегал Белград, а в особенности Ужицкую улицу, чтобы - как говорилось - не встречаться с Йованкой.
Где она, чем занимается, как живет? Это тайна -как при феодальных дворах. Во время болезни у его постели очутились сыновья, которых он так редко видел и которые в его жизни и работе не принимали никакого участия.
Дойдя до апогея, перед смертью, Тито оказался в таком одиночестве, в каком еще никогда не бывал.
Жарко и Миша. Жарко, который похож был на него и внешностью и темпераметром, который своей необузданностью доставил ему столько неприятностей, чтобы в конце концов смириться и найти смысл жизни в родительских обязанностях. Миша, углубленный в свою работу и свою среду. Жарко и Миша - зов крови, после всего, что было.
Слухи о том, что возле смертного одра Тито в конце концов оказалась и Йованка, ничем не подтвердились.
Тито умирает, подключенный к машинам, окруженный служащими, незнакомыми людьми, навязчивыми субъектами, вождями, которых он сам создал. Наиболее известные военные и партийные руководители поумирали, разогнаны или находятся в немилости - в в немилости без кавычек, именно так, как при дворах абсолютных властителей. Одиночество и неизвестность - знает ли он, догадывается ли, что под угрозой находится и все то, что он считает своим творением? Может быть он утешает себя: «Что-то от всего этого останется, Югославия и сегодня на мой день рождения проводит эстафету, носящую мое имя.
Это дело и есть мое счастье.» А может быть именно в этом, в отождествлении самого себя со своим делом и заключен роковой просчет - и для себя, и для дела?
