Тито, мой друг и мой враг. Главы 8-9

Главы 8-9

Предисловие

Главы 1-2

Главы 3-4

Главы 5-7

8. ВОЖДЬ И СИСТЕМА, ХОТЯ И САМОСТОЯТЕЛЬНЫ, НО ВЗАИМОСВЯЗАНЫ

Ни одна система не создается только по воле вождя. Даже советская система - во время самого жестокого террора и тотальной коллективизации - не соответствовала полностью сталинским замыслам и средствам. Потому что система, новая система, создается также и действием бесчисленных неуловимых новых победивших сил. Система, строй - результат взаимодействия стихийности низов и организованности верхов: политика, политическое искусство есть нахождение, создание взаимодействия между стихийностью и организованностью.

Если эту установку проиллюстрировать примерами послевоенной Югославии, то это было бы - стремление партийной массы ко всевозможным привилегиям, стихийное сопротивление «несоциалистических» слоев и организованное насилие во всех областях жизни. Здесь Югославия отличалась от остальных «народных демократий» только тем, что - поскольку она уже прошла через революцию - насилие в ней было наиболее радикальным и всеохватывающим. Несмотря на то, что еще не были охвачены значительные области частной собственности - сельское хозяйство, домовладельчество, даже небольшие предприятия - беззаконие и принуждение достигли таких размеров, что Югославия по внутреннему порядку была скорее похожа - похожа, не идентична! - на Советский Союз, чем на любую из «народных демократий». На Западе ошибались, называя Югославию «сателлитом номер один», потому что она больше соглашалась с Москвой, чем ей подчинялась, она даже тайно соперничала с Москвой за ведущую роль в коммунистическом движении.

Схожесть с советской системой была заметнее всего в том, что я в прошлой главе назвал «чистой политикой» или «чистой властью», которая была и осталась для Йосипа Броз Тито самой живой отеческой заботой и самой крепкой и необходимой опорой.

Бюрократия всех видов необузданно размножалась: твердую опору и перспективы на будущее гарантировало только бюрократическое местечко.

Не составляли в этом, конечно, исключения и органы насилия - особенно органы политического насилия, тайная полиция - несмотря на строгий отбор и жесткую дисциплину. В эти органы сначала отбирали самых ревностных, самых бескомпромиссных коммунистов . Потом эти органы сделались и привлекательными, самыми привлекательными для политических карьеристов и послереволюционных «революционеров». Однако для общества и для самой правящей партии наиболее разрушительным и убийственным было то, что тайная полиция распространила свой контроль на все области жизни, проникла во все поры, в семьи, в частную жизнь. Моя первая жена Митра в 1947 году по секрету мне жаловалась, что даже они, члены ЦК Сербии побаиваются: в присутствии товарища, который руководит тайной полицией, сперва обдумывают свои слова и выражения. Как же тогда это выглядело в провинции, в районных парткомах?

Контроль над партией при помощи тайной полиции - одних коммунистов при помощи других - несомненно изобретение Москвы, Ленина и Сталина. Тито и «титовцы» его оттуда и позаимствовали. Но они бы и сами его изобрели, без содействия Москвы: партия, в особенности после победы, становится массовой, более открытой - в противном случае формирование и укрепление нового правящего слоя остановилось бы, оказалось бы в опасности. Партия, вернее партийная верхушка, должна контролировать этот процесс - чтобы самой не стать добычей и жертвой контреволюционных и «чужих» течений. Но это влечет за собой и «нежелательные» отрицательные последствия: тайная полиция становится орудием воздействия верхушки партии на низы партии - господином над новыми господами. Роль партии слабеет, слабеет активность и инициатива низов.

После ссоры с Москвой кое-что менялось, чаще всего к лучшему. Но роль и сила вездесущей тайной полиции возросли. Вначале это было неизбежно, понятно в связи с просоветской деятельностью. Однако и после того, как конфликт после смерти Сталина заглох, роль тайной полиции не изменилась, хотя судопроизводство стало менее жестоким, несколько окрепла законность - в неполитических областях.

Перемены, хотя и не коренные, и кратковременные наступили в 1966 году, когда «революционная» полицейская система отжила, а Тито учуял, или вскрыл, «заговор» в самой тайной полиции. «Заговор», судя по всему, не был направлен непосредственно против него, но мог привести к ограничению его власти и уменьшению его роли. Большинство полицейских были отправлены на пенсию или перемещены в другие службы, тайная полиция стала считаться, во всяком случае в теории, «отраслевой службой». Вскоре и в партии обнаружились демократические течения - в Хорватии «националистическое», в Сербии «либеральное», в Словении «технократическое». Тито приспособился к новым течениям, к переменам, но отнюдь не изменившись, оставаясь самим собой, охраняя свой престиж, роль, личную власть. Это «самый либеральный» период правления Тито - чуть меньше единовластия, чуть меньше доктрины.

Однако за пять лет неленинистские течения настолько усилились, что поставили под удар «титовскую» систему, а тем самым и Тито. В 1971-1972 годах, опираясь на армию, Тито «вычистил» партию и снова взял в свои руки тайную полицию. Власть Тито теперь и формально стала абсолютной: пожизненный председатель партии и государства, он все реже присутствует на заседаниях форумов, а представители форумов все чаще являются к нему для докладов. Югославам, от детей до стариков, индоктринируют придуманный «титовский марксизм», в стране единственная обожаемая личность - Тито,а в остальном мире - среди «коммунистических» и «капиталистических», а в особенности среди «своих», неприсоединившихся политиков - он один из наиболее видных государственных деятелей. Система, строй значительно изменились, но Тито, его роль и способ принятия решений остались по сути прежними. Этого он не мог бы добиться, если бы система не базировалась на власти, на партии как социальном слое - на власти-партии, которая даже после того, как в значительной мере дезидеологизируется, продолжает сохранять и закреплять свои привилегии. Правильнее всего было бы сказать: и Тито менялся, менялся и метод его властвования, но, как правило, - насколько это от него зависело - изменения происходили по пути укрепления его личной власти и его места в партии и над партией.

Ошеломляет и здесь диалектичность, «абсурдность» политики: Тито смог остаться «неизменным», то есть укреплять личную «чистую» власть именно по той причине, что он не препятствовал переменам в остальных областях системы, да и в самой системе в целом. Поэтому не удивительно, что перемены в «неполитических» областях - например, в области экономики и культуры - чрезвычайно редко исходили от Тито. Но правда и то, что - если перемена или реформа была принята, а в особенности, если она оказывалась плодотворной - Тито отстаивал ее тем­

пераментно и настойчиво. Когда Кадрич - разумеется не он сам, а партийные хозяйственники, которыми он творчески денно и нощно руководил - повернул экономику лицом к рынку, Тито его энергично поддержал. Причем поддержку свою он выразил по-титовски, упрощенной, понятной каждому формулой: «Мерять динаром». Но Тито не соглашался, ни за что до конца не соглашался, чтобы и политическая деятельность - например, зарплаты партийных и других функционеров, трудовые молодежные мероприятия, революционные празднества и тому подобное - мерялась динаром. У «чистой политики» свои масштабы, свои мерки, не подчиняющиеся законам экономики.

Если бы Югославия после конфликта с Советским Союзом в 1948 году сохранила так называемую административную систему, продолжала бы жить по советской экономической модели, она потонула бы в хаосе нищеты и насилия, который подорвал бы и власть государственную, и власть Тито - хотя их невозможно отделить одну от другой. А вместе с этим появилась бы возможность вмешательства извне - в первую очередь советской военной интервенции, которая бы на десятилетия застопорила национальное развитие. Экономика, предприятия и руководство хозяйством, чтобы иметь возможность в какой-то мере эффективно действовать, получили автономию - однако лишь до той черты, за которой оказалась бы под угрозой власть партии. Так же и культура - все, кроме запретных тем: критика партии, революции и, конечно, Тито. Все начало обретать и иную, неидеологическую, рыночную ценность. Государственный аппарат тоже не избежал недоразумений между идеологией и рынком: «совершенное общество» будущего и идеологические привилегии обрели приют в политическом аппарате.

Антисталинизм и рынок оказались несовместимыми с бюрократической иерархией ценностей и политическим всемогуществом: из борьбы против сталинской тирании и мечтаний о подлинном, демократическом социализме родилась идея самоуправления.

Самоуправление узаконило критику бюрократизма, пресекло бюрократический произвол - на уровне предприятий - и кое-как укрепило рыночное хозяйство.

Но оно не повлияло существенно ни на характер власти, ни на политическую обстановку. При монополистской партии, при вездесущей тайной полиции, при автократическом вожде самоуправление и внутри себя не стало демократическим и действенным. Все политические кризисы в Югославии совершились вне самоуправления: мощь тайной полиции усиливалась и слабела, в партии появлялись оппозиционные течения - все это независимо от самоуправления. Более того, ни одна забастовка, буквально: ни одна, - а за последние годы их было великое множество, коротких и экономических - не была проведена органами самоуправления или профсоюзами.

Коротко: самоуправление, без сомнения, достижение в области прав производителей и организации рынка, но ни на власть, ни на политическую систему - на «чистую политику» - оно никакого влияния не имело. Более того, в течение последнего десятка лет- после «чисток» в Хорватии и Сербии, сопровождающихся всеохватывающей индоктринацией и абсолютизацией Тито - внимание партии сконцентрировалось на органах самоуправления, в которых беспартийных вскоре осталось всего около десяти процентов.Таким образом, самоуправление должно стать важнейшим участком партийной работы. Теоретическую базу под этот «демократический» тоталитаризм подвел Кардель - в особенности в своей последней работе «Направление развития политической системы социалистического самоуправления». Работа эта, кстати сказать, вызвала восхищение и некоторых социалистов на Западе.

Вследствие того, что самоуправление родилось из творческого противопоставления Сталину и советской системе - но не смогло не только преодолеть, но даже ограничить силу партийно-политического аппарата - оно стало удобным для создания новой, отличной от советской, идеологии, утопии. Реальное слилось с идейным: введено рыночное хозяйство, но неполное и непоследовательное - а разве могло быть иначе при формах собственности, поощряющих монополизм политической власти? Самоуправление вдохновлялось утопией, вернее - «социалистической теорией».

Тито никогда чрезмерно не увлекался самоуправлением. Да и не мог бы - не рискуя вызвать ропот аппарата против власти, своей власти. Но дело не только в этом. И не в том, что якобы он был против. Нет, он был за самоуправление, и в 1950 году даже обосновал закон о самоуправлении: он понял, что рынок и самоуправление оживят хозяйство, он понял также, что идеологизация и абсолютизация самоуправления увеличивает самостоятельность Югославии, подчеркивает ее особую позицию. Но дальше - ни шагу: самоуправление не смело перейти за черту, не смело поставить под угрозу систему власти, которая начала формироваться во время революции и которая соответствовала его стремлениям и его взглядам. Идеализированная реальность редко и лишь в незначительной мере мешала титовской «реальной» реальности...

Рыночное хозяйство принесло с собой и увеличение свободы передвижения, и устройства на работу, открыло границы туристам и тому подобное. Менялась и власть - закон и порядок стали обязательными и для тех, кто должен был их охранять. Изменилось даже и преследование политических противников, оно упорядочилось и стало мягче - хотя и сегодня каждый политический противник может быть, а чаще всего и бывает, осужден на многолетний тюремный срок за пересказ анекдотов или «враждебные» высказывания в кругу «друзей».

Механизм надзора и властвования над гражданами до нынешнего дня остался прежним, а в масштабах республиканской олигархии - даже ужесточился.

У меня осталось в памяти, что С.Сульцбергер из «Нью-Йорк таймс» в 1945 году считал, что в Югославии действует 50 ООО антикоммунистических партизан. На коммунистической верхушке - сюда я причисляю и себя, себя в особенности, потому что я тогда руководил пропагандой - заявление Сульцбергера было принято как злонамеренная дезинформация. На самом же деле его оценка, вероятно, была более близка к истине, чем в тот момент наша собственная: мятежников из разбитых контрреволюционных войск было около 40 ООО. Среди них были и убийцы, и вожаки, но были и такие, которые - по тогдашней доктрине, по революционным и эмоциональным критериям - не заслуживали даже тюрьмы, не говоря уже о смертной казни. Большое количество, может быть большинство, этих мятежников сдалось. Но немало их осталось и по лесам. Правда, лишь немногие из них проявляли большую активность - убивали партийных и государственных активистов, грабили магазины и «задруги». Конечно, их было бы больше, если бы партия и власть так активно и умело их не преследовала, не мобилизовала бы население, не производила давление на пособников. Тех, кого брали в схватке или обнаруживали в убежище, - как правило,

убивали без судебных процедур, чаще всего прямо на месте. В большинстве случаев это были озлобленные, смертельные враги новой власти. Но среди них были - как всегда и всюду при идеологических и подобных им конфликтах - и такие, которые не были склонны к преступлениям и идеологическим расправам, или которые смогли их избежать. Однако расправлялись со всеми одинаково. Сколько было таких - это никто не может установить даже приблизительно. Более того, ведь нет и мерила вины: разве по военным, революционным понятиям не виновны те, кто помогал вожакам, кто укреплял своим присутствием мораль отрядов и увеличивал их количественно, устраивал тайные убежища, запугивал население? А у нас в Югославии - поскольку революция развивалась и как борьба против оккупантов - контрреволюционеры, как сотрудники оккупантов, в глазах коммунистов и новой власти были и изменниками народа. Широта революционной программы ,если не уменьшала, то и не ослабляла жестокость борьбы.

В своих воспоминаниях о войне я отметил, что в конце 1945 года Тито остановил экзекуции без суда и следствия, которые проводила тайная полиция ОЗНА. «Никто больше не должен бояться смертной казни!» - воскликнул он на встрече с членами Политбюро - явно возбужденный и знающий страшную реальность. Смертные казни после этого стали реже - Югославия одна из стран с наименьшим числом смертных казней, причем главным образом благодаря взглядам Тито и занятой им позиции.

Но индивидуальный судебный подход, как я уже сказал, не применялся - кроме, может быть, отдельных случаев - к мятежникам, продолжавшим борьбу против властей. Из-за идеологического ослепления, безумной злобы, из-за того, что на войне так проще, из-за желания окончательно и поголовно расправиться с теми, кто оказывает вооруженное сопротивление новой власти? Тут, конечно, играли роль и иные побуждения - местные взаимоотношения, личная злопамятность, даже настроение преследователей. Но главной причиной был - в этом у меня нет сомнения - революционный, неправовой, или недостаточно правовой характер власти, абсолютность власти. Тито был приверженцем юридического правопорядка, но все же не такого, который мешал бы выносить политические решения или ставил бы под вопрос решающую роль государства! «Не может церковь быть над государством!» - подчеркивал он в узком кругу в 1946 году в связи с конфликтом с архиепископом Степинцем.

Мне случалось, чаще всего во время поездок автомобилем, слушать рассказы работников службы безопасности о расследованиях и уничтожении групп мятежников. Все они подробно и с наслаждением рассказывали о хитрости и ловкости своих товарищей и своей собственной. И нехотя и поспешно - о несдержанных обещаниях и расстрелах. И Ранкович, в кругу своих ближайших товарищей, методично и живописно рассказывал о наиболее значительных и драматических преследованиях. У меня уже тогда создалась уверенность, - не буду приводить примеров, которые это убедительно подтверждают - что методика этих расправ в первую очередь базировалась на принципе (вернее, «принципе») примата и абсолютности новой власти. Но для полноты следует добавить: это принцип не только коммунистический и не только югославский. На Балканах такая судьба всегда ожидала бунтовщиков и мятежников. Впрочем, и в других местах. В Европе не так часто потому, что там было меньше мятежников, а бунты были реже. Я, в форме рассказа, в новелле «Там, где сходятся три границы» обработал одну из этих тем. Писатели в Югославии «мятежной» тематики даже не касались, - причем не только потому, что она была «табу», а из-за отсутствия информации, из-за того, что они не имели понятия о ее значении и важности.

Этот принцип был применен и в двух следующих, довольно крупных происшествиях, которые однако не ставили под удар ни власть, ни систему.

Зимой 1949 года вспыхнул бунт мусульман-земледельцев в окрестностях Цазина. По дороге они разоружили милицейский участок и какого-то замминистра из Хорватии, который проезжал там в автомобиле.

Комендант ближайшего гарнизона отказался вмешиваться, ссылаясь на то, что у него нет приказа «сверху». За это его впоследствии сменили. А десять или двадцать работников госбезопасности и членов парткома схватили оружие - был у них и ручной пулемет - и засели на холме возле города. Когда крестьяне с криком и шумом показались вдали, защитники открыли огонь -и толпа рассеялась. Во всей этой суматохе никто даже не был ранен. Большинство бунтовщиков разошлись по домам - как будто ничего и не было. Но тридцать человек, которые были виновны или считали себя виновными, ушли в лес.

Через несколько дней их всех изловили и расстреляли на месте.

Белград был в курсе дела. Недели через две мне об этом чрезвычайном происшествии рассказал Кардель - после того, как поступил отчет, в котором все было весьма старательно изложено. «Типичная жакерия!» - уверял Кардель. - Все было основано на мужицких сказках и фантазиях. Без организованности и без четкой цели...»

Воистину, так оно и было.

Тогда мы опасались - как раз Кардель обращал на это наше внимание - вспышки каких-нибудь просталинских волнений, а вспыхнул кресьянский контрреволюционный бунт... Цазинские мусульмане, Цазинский Край - мир особый: столетия в закутке между Турцией и Австрией, воинственные и фанатичные. Во время войны, после некоторых колебаний, они присоединились к партизанам - как отдельное войско. Конечно, они были возмущены принудительными закупками и коллективизацией, хотя причин для недовольства у них было не больше, чем у других. И что самое странное, что меньше всего можно было предвидеть, поскольку ни до войны, ни во время войны, благодаря своим религиозно-этническим особенностям, они не были приверженцами сербской монархии- к восстанию их побудила весть о том, что где-то невдалеке приземлился на парашюте король Петр II!

В том же году, но уже в начале зимы, одиннадцать или двенадцать просоветски настроенных краевых и городских партработников Белого Поля,во главе с секретарем обкома Ильей Булатовичем ушли в лес. Однако к ним не только никто не присоединился, но все население помогало органам безопасности их ловить. Подавленные, разбежавшиеся в разные стороны мятежники один за другим сдавались без сопротивления - но ни один не был доставлен в город живым, всех по дороге прикончили. Интересная, странная психология у народа: когда работники госбезопасности объясняли крестьянам, как надо прочесывать горы, чтобы мятежники не ушли в Албанию или не укрылись в зарослях или пещерах, то крестьяне (вспоминая зиму 1943 года, когда четники ловили здесь партизан) ничтоже сумняшеся отвечали: «Это мы умеем, нас четники научили, когда мобилизовывали против партизан».

Илью Булатовича я хорошо знал еще до войны:  честный и скромный, он был склонен к умничанью, как многие крестьяне с несколькими классами гимназии - только у него эти классы были заменены марксизмом на уровне партийных школ. После того, как 28 июня 1948 года была опубликована резолюция Информбюро коммунистических партий против Югославии, он мне, как старому знакомому, направил письмо, в котором обращался в ЦК с призывом не предавать Советский Союз и не уводить Югославию в фарватер империализма! Я пригласил его на обед и на разговор , когда он в июле прибыл в Белград как делегат Пятого съезда КПЮ. На словах, с недомолвками, подавленно, он соглашался с ЦК и свое письмо оправдывал взволнованностью и опасениями. Я надеялся, что Илья преодолеет догматические и моральные дилеммы, как преодолели их товарищи и более ответственные, чем он.

Дело Булатовича и его дружины, может быть, наиболее жестокое, однако не типичное для расправ с просоветскими членами КПЮ (так называемыми коминформовцами). Все они - за малыми исключениями и не считая тех, кто эмигрировал в восточноевропейские страны, - были загнаны в лагерь. Даже с теми, кто осужден условно, - это были главным образом офицеры - обращались как с заключенными. Это, строго говоря, был единственный в Югославии случай применения лагерной системы - лагерь был на Голом Острове, в северной части Адриатического моря.

Эта тема тоже «табу», на которую в Югославии почти никто не писал - никто, кроме писателя Антония Исаковича: его роман на эту тему отказались печатать два года тому назад, а недавно я слыхал, есть шансы, что он будет опубликован. Тема эта поистине важная со всех точек зрения, и я не могу ее обойти не только из-за Тито, который несет наибольшую долю ответственности, но и из-за самого себя: Голый Остров давил на меня и как тема, и как вопрос совести - конечно, после того, как я разошелся с Тито и другими руководящими товарищами, вернее, с того момента, как я стал критически относиться к настоящему, а тем самым и к прошлому.

Решение о создании лагеря для просоветских коммунистов (осенью 1948 года) Тито вынес без консультации - он не советовался ни только с ЦК, но и с Политбюро, даже с секретарями ЦК. Тогда и я, наряду с Карделем и Ранковичем, был одним из секретарей и об этом решении узнал в Черногории: член ЦК Черногории Андро Мугоша сообщил мне, что они получили распоряжение из Белграда переарестовать «коминформовцев» и направить их в лагерь. Ранкович, конечно, в принятии решения участвовал, потому что его аппарат и проводил это решение в жизнь.

Решение, если не ошибаюсь, было принято внезапно: когда начались аресты, лагерь еще не был подготовлен, хотя кое-что для него и было отобрано. Могу лишь догадываться, почему Тито «обошел» ЦК и своих долголетних, самых близких соратников.

В ЦК он не встретил бы никакой оппозиции, или незначительную, молчаливую. Может быть он сомневался, может быть опасался более широкого противодействия и колебания на верхах? Уже было известно, что есть и союзные министры, и послы, и члены ЦК республик, симпатизирующие Советскому Союзу и Информбюро. От природы Тито не был болезненно недоверчив, он был осторожен и бдителен. Но атмосфера была напряженной, отравленной, заговорщицкой - ежедневно нас поражали известия о колебаниях или высказываниях в пользу Информбюро того или иного крупного работника. Сталинистов обнаруживали, или они сами себя проявляли во всех учреждениях, просоветская пропаганда, клеветническая и запугивающая, смущала умы, и у многих сдавали нервы. Сомнения и подозрения угнездились в душах всех, кто считал себя ответственным за государство, за прошлое и за партию. Ранкович мне как-то в начале конфликта со страдальческим видом сказал: «Хуже всего, что не знаешь, кто враг! Тот, кто еще вчера был другом, стал врагом, врагом в наших собственных рядах!»

Если кто и был недоверчивее других, так это Тито - у него был опыт, приобретенный в Советском Союзе, он взял на себя самую тяжелую ответственность, отважившись на ссору со Сталиным. В 1951 году он расспрашивал Ранковича обо мне, так как заметил, что я озабочен и в плохом настроении.

Когда Ранкович ответил, что я влюбился в одну работницу аппарата ЦК, в мою будущую жену Стефанию, Тито отмахнулся: «А, вот в чем дело, а я уже заподозрил гораздо худшее...»

А может быть быстрое, личное решение - мне это кажется наиболее вероятным - Тито принял на основании сообщений о росте числа сталинистов в партийных комитетах и среди офицерства. Уже и до этого арестовывали наиболее шумных и активных. НО «коминформовцев» становилось как будто все больше и больше.

И аресты Жуйовича и Хебранга тоже не обсуждались в ЦК, Тито и это решение принял единолично.

Правда, это был ущербный ЦК - ЦК, избранный в 1940 году на Пятом партийном совещании, и ни разу не собранный на пленум. Первый пленум состоялся в марте 1948 года, для ответа на письмо Молотова и Сталина... В примечаниях к своим «Сочинениям» Тито сейчас утверждает, что пленум ЦК не мог состояться в связи с военными событиями. Чепуха! А за три послевоенных года? Когда было время и для многочисленных охот и досугов! Да и во время войны: разве ЦК не мог собраться, как собиралось АВНОЮ»?

ЦК был создан тогда, когда Тито потребовалась легальность, вернее поддержка всего форума против Сталина. До той поры собиралось, от случая к случаю, только политбюро, нерегулярное - состоявшее из кооптированных членов. Атака Сталина и советского правительства не только ускорила созыв Пятого партийного съезда и упорядочение партийных верхов, но и вынудило Тито стать более терпимым и больше работать в коллективе.

Тито - очевидно внезапно, но после длительных размышлений и накопления фактов - осознал опасность и одновременно принял решение о методах обороны. Страхи росли, нагромождались, а методы... с методами он уже ознакомился в Советском Союзе. И не только он! Предчувствовал эти методы и я, хотя известие о создании лагеря - как каждую крайнюю меру - воспринял болезненно. Ранковичу я, например, еще до резолюции Информбюро от 28 июня 1948 года, заметил (во время того, как мы в автомобиле ехали по кругу Звезды на Дединье): «Мы теперь с приверженцами Сталина поступаем так, как он поступал со своими противниками!» На это мне Ранкович возразил в большом расстройстве: «Не говори этого! Не говори об этом!»

Озираясь назад, со всем критицизмом, на который способен, я и сегодня считаю, что мы не могли обойтись без концентрационного лагеря для «коминформовцев». Наша партия была сталинской в буквальном смысле этого слова и уже обладала монополией власти: терпимость, легализация оппозиции внутри партии, одновременно с агрессивным давлением советского блока и коммунистических партий, могли бы привести к распаду югославской компартии и к приходу к власти просоветского течения. Трудность, даже беда диктаторской, а в особенности тоталитарной власти в том, что она никому не может позволить заниматься оппозиционной деятельностью, не подорвав при этом основ своего собственного существования. К тому же просоветское течение было более сталинистским, чем наше руководство. Приход к власти представителей этого течения - в этом ни у кого не могло быть сомнения - означал бы не только свержение руководства и кровавую чистку партии, но и подчинение Югославии Советскому Союзу.

Мы были смесью, синтезом своей революционной власти и ленинистских, вернее сталинистских учений - на первом месте была власть, вернее, реальность. И хотя мы даже с «коминформовцами» не расправлялись со сталинской бесцеремонностью - мы, если бы у нас и была эта возможность, не умели обойтись без лагерей.

Аресты шли уже полным ходом, когда в Скупщине протолкнули, состоявший из трех или четырех статей, закон о лагере под неуклюжим, но «невинным» и функциональным лозунгом: «Общественно-полезный труд».

Возглавители госбезопасности любят такие лозунги.

Служба безопасности выносила «приговоры» на два года, но в лагере их часто продлевали.

Зло и позор - зло, ни с чем не сравнимое, позор, и сегодня еще живой, незабываемый - ожидали заключенных в самом лагере. Мало того, что питание было плохим и скудным, а работа в каменоломнях бессмысленная и изнурительная - лагерников подвергали еще и мучениям, жестокость которых превышала лишь их утонченность. Работники госбезопасности получили задание «перевоспитывать» заключенных, но лично они должны были «избегать» принуждения. И Тито в своих речах похвалялся: «Мы их перевоспитываем». Работники УДБА с помощью раскаявшихся и завербованных заключенных организовали в лагере «самоуправление» - именно так это называлось!

Которое и взяло на себя применение непосредственного насилия, то есть «перевоспитания».

Тогдашняя двойственная политика югославских коммунистов: с одной стороны, не быть бесчеловечными, как сталинисты, а с другой, добиваться примерно таких же результатов - проявилась в лагере в самом отвратительном, лагерном виде. Уже во время погрузки на судно заключенных швыряли прямо в трюм. А во время разгрузки их уже ждали две шеренги «самоуправляющихся» заключенных, и новоприбывшие проходили сквозь град пинков и ударов. Прогон «неисправившихся» через строй был проверенным и часто применявшимся методом («принцип теплого зайца», по роману Исаковича). Бывали и линчевания.

«Нераскаявшихся», «непоправимых» унижали всевозможными способами, которые способны изобрести только догматическое безумие и холуйское усердие: их окунали с головой в парашу, заставляли ходить с надписью «Предатель» и другими, схожими, вынуждали исповедоваться перед коллективом в своих, даже и неполитических, прегрешениях. Методически обдумано и придумано.

Нельзя сказать, что никто понятия не имел о том, что происходило на Голом Острове. Об этом догадывались - и я догадывался! - по характеру публичных покаяний и по кое-каким подробностям. Но все полностью, самое главное, не знал даже и Ранкович. После посещения Голого Острова - я думаю, это было летом 1952 года - он вернулся потрясенный и воодушевленный приемом заключенных: «...товарищи, которые осознали, - мы должны изменить свое отношение к ним».

В сентябре 1953 года я был в Нишкой Бане в вилле, где разместились писатели Добрица Чосич и Оскар Давичо. В беседах - чаще всего о новых путях к большей свободе, которые открыл наш коммунизм своим противостоянием Сталину и советскому блоку - Чосич, который побывал на Голом Острове из писательского любопытства, рассказал мне, что УДБА изобрела и применяла там методы, может быть самые изощренные в истории. По возвращении в Белград я сообщил Ранковичу то, что рассказал мне Чосич, и организовал доклад Чосича Ранковичу. На встрече присутствовал и Кардель, который в раздражении выругался (он ругался только в раздражении) и воскликнул: «Я так и знал, что там будет какое-нибудь свинство!»

Ранкович после этого приказал начать расследование, сменял, улучшал,., но лагерь продолжал существовать.

Через лагерь прошло около 15 ООО членов партии и сочувствующих. Большое количество попало туда только за просоветские высказывания в узком кругу знакомых, а некоторые - вообще ни за что. Но было там немало и «активистов», которые настаивали на создании организации и на ведении пропаганды.

Заключенные не имели права на юридическую защиту и на свидание с родственниками. В лагере стряпался материал для новых арестов: выдача единомышленников, находящихся еще на свободе, была самым верным доказательством раскаяния и «отказа от заблуждений». Если учесть, что среди офицеров было значительное количество «коминформовцев» - у меня в памяти сохранилась цифра 7000! - то опасность грозила немалая, хотя «бдительность» и была проявлена излишняя.

Немногие, а может быть никто, не вернулся с Голого Острова без ущерба, неискалеченным. Может  быть, не столько физически, сколько психически и интеллектуально: озлобленный, подавленный, охваченный ужасом. Даже мудрые и благородные намерения - не говоря уже о насильственном идеологическом исправлении, «перевоспитании» легко, даже неминуемо приводят к уродствам и бедам - если они не проводятся без общественного контроля, именно об­

щественного, потому что только общественный контроль есть подлинный контроль!

Хотя я не был непосредственно связан с созданием лагеря и с его управлением, своей идеологической активностью - обострением и углублением критики Сталина и советской системы - я тоже внес свой вклад в несчастья заключенных: мои высказывания воспринимались как официальные, как обязательные, и те, кто их плохо усваивал, или у кого замечались сомнения, должны были выступать там с «самокритикой». Можно себе представить, в каких условиях.

А сомнения появились и у меня - в конце 1949 года, после возвращения из США, с заседания Организации Объединенных Наций. У меня уже мелькали «еретические» мысли. Я заметил, что официальный и полуофициальный Запад с пониманием, отчасти злорадным, наблюдает за преследованием «коминформовцев». Но кое-кто и негодовал, исходя из гуманных побуждений. На докладе у Тито о деятельности нашей делегации я упомянул, что следовало бы подумать о ликвидации лагеря и отдании под суд виновных. Первым воспротивился Кардель: «Лагерь нам сейчас необходим до крайности!» Ранкович заметил,- если я точно запомнил - что с коминформовцами не так уж легко было справиться «нормальными средствами».

Тито помолчгит, раздумывая. Он отклонил предложение - кажется, под предлогом, что отказываться от лагеря еще рано. Вот так мы реагировали и в этом случае, как чаще всего реагирует политик, не имеющий над собой общественного контроля - один сказал одно, другой другое, но никто не подумал серьезно об условиях, в которых находились люди, о человеческих страданиях, а только о политических целях.

На пленарном заседании ЦК 12 апреля 1948 года - первом со времени выборов ЦК в 1948 году! - на котором был принят ответ на обвинительное письмо Молотова и Сталина, Тито воскликнул: «Наша революция честна - наша революция не пожирает своих детей!» И в тот момент, когда Тито убеждал таким образом сам себя и всех остальных, никак нельзя было подумать, что как раз в это время своим сопротивлением Советскому Союзу Югославия начинает выплачивать долг «своим» ленинистским и сталинистским компонентам - начинает пожирать тех своих детей, которые оставались «верны» этим компонентам.

Аресты и лагерь для «коминформовцев» были жестоким подтверждением этого... Да, вот так оно и есть: революция, которая не пожирает своих детей, - не настоящая революция. А дети, которые исходя из революционных иллюзий допускают, чтобы революция их пожрала, - живущие вне времени неподлинные революционеры.

У власти, у государства, которое создавал Тито и которое создало Тито, отсутствие общественного контроля, информации и дискуссии - даже внутри правящей партии - привело и в расправе с «коминформовцами» к чересчур жестоким и извращенным мерам. Запрещение свободы информации, регулируемая информация - это коренное и невыносимое зло коммунистических режимов, не исключая и титовского, югославского. Это зло поражает все общество в целом, все поры общества, оно останавливает органическое развитие, оно подстрекает экстремистские силы - как подпольные, так и находящиеся у власти - на террор и насилие. Если бы была свободная информация, если бы была более свободная дискуссия... Но это была бы уже иная, третья Югославия> о которой сегодня можно только мечтать. Тогда не было бы и лагеря на Голом Острове. Да если бы хоть внутри партии не доминировала над всем воля вождя и преданной ему, неконтролируемой тайной полиции - тогда если бы даже и был создан лагерь, режим в нем не был бы ужасной смесью «перевоспитания» и самоволия «перевоспитанных».

Но если бы это было, то не было бы многого другого - тех же колхозов. Кардель, например, лично был против колхозов, но в то же время именно он был докладчиком по вопросу о колхозах на Пленуме ЦК в 1949 году. Не было бы принудительных закупок, во всяком случае в течение стольких лет. Эти закупки сам глава промышленности Кидрич назвал в конце концов грабежом. Однако это еще не было наихудшей стороной этих закупок. Помню, что после того как Кидрич на одном из заседаний Политбюро сообщил, что необходимо будет откупить 65 ООО вагонов пшеницы, - Ранкович, записывая это в свой блокнот, сердито заметил: «Двенадцать тысяч арестованных !»

Крестьян через два-три месяца выпускали, но какую атмосферу создавало, какое отчаяние и беды вызывало такое количество арестов и сопровождающие их жестокости!

Если бы было хоть немного «доброй воли» и достаточно свободной общественности и независимого контроля...

Сегодня, без сомнения, дело обстоит уже иначе.

Система эволюционировала, во всем изменилась - однако механизм власти, монополия информации и метод принятия решений и сегодня по сути дела таковы, что «в случае необходимости» все могло бы повториться снова.

И сегодня арестовывают - разговор идет не о террористах и шпионах, которых все арестовывают и должны арестовывать. Арестовывают выборочно, когда кто-то выделяется как самостоятельная и непокорная личность. За высказывания среди друзей и «приятелей». За встречи с эмигрантами. Почти всегда за «вражескую пропаганду». Потому что в понятие «вражеская пропаганда» можно впихнуть ворчание по поводу недовольства ценами или нехватки квартир: сейчас за это не арестовывают, но, не дай Бог, и это может понадобиться. Трех-четырех таких выборочных арестов достаточно, чтобы запугать средней величины город, если не целый край.

И Тито иногда - например в 1978 году, во время заседания «хельсинских» дипломатов в Белграде и кампании за права человека в Югославии - жаловался на «клевету» за границей, что, мол, в Югославии нет свобод и что он, Тито, против свободы. О том, что он вообще против свободы, никто и не думает: потому что как раз Маркс сказал, что никто не против свободы вообще, а только против такой свободы, которая угрожает «нашей» мощи. Тито как раз за такую «выборочную» свободу, как Кардель был за «дозированную» свободу - за «свободу, соответствующую росту сознательности”. Если бы было иначе - Тито не был бы верен самому себе: своему коммунизму и своей власти.

Потому что Тито - последователь «чистой власти»: этой властью он наложил свою печать на все области социальной и национальной жизни - печать, которая будет видна какое-то время и при «новых вождях», даже тогда, когда они на словах начнут отмежевываться от титовского «волюнтаризма» его «капризов» и «низкого уровня».

Кому-то удается преодолеть себя и свои возможности, но никто не может преодолеть своего дела.

Жизнь боролась, пробивала себе дорогу вглубь и вширь и во время Тито и его власти. Свою «чистую власть» Тито не мог и не хотел обузить, не говоря уж о том, чтобы переступить через нее.

 

9. ВЛАСТИТЕЛЬ СОЗДАЕТ СЕБЯ И СВОЙ ОБЛИК, А ВЛАСТИТЕЛЯ - ДВОРЦЫ И ДВОРЯНЕ

Пристрастие ко дворцам Йосип Броз Тито проявлял уже во время войны. Но еще большую - к пещерам. В боснийских и черногорских горах не так уж много дворцов, но немало пещер, годящихся, кстати, и для укрытия от бомбардировок. Тито отказывался от роскоши только в крайних случаях - когда под ударом бывали жизнь и деятельность.

Во время войны, как только мы занимали какой-нибудь городок, даже село - Тито выбирал для себя самое лучшее здание. Или для него выбирали. Идеальное место жительства было в Ужице в 1941 году в здании Народного банка с туннелем-бомбоубежищем.

Во время войны было рискованно оставаться долго на открытом месте, и Тито в большинстве случаев предпочитал пещеры, леса или укрепления, которые перед войной соорудили королевские власти, да так и не успели их использовать. Склонность ко дворцам и пещерам была и у других руководителей. Но у Тито она была наиболее отчетливая, я бы сказал, органическая. Особенно ко дворцам, к роскоши - она у Тито происходила из того же источника, что и страсть к абсолютной власти и абсолютистскому образу правления.

Как только Тито вернулся в Белград - через несколько дней после освобождения его (20 октября 1944 года) советскими и югославскими частями - он осмотрел королевские дворцы на Дединье и приказал привести их в порядок. Дворцы были скорее запущены, чем повреждены. Даже мебель и посуда не были разграблены. Белый дворец князя Павла был в худшем состоянии, чем дворец короля Александра (его называли Старым дворцом, так как он был выстроен на несколько лет раньше). Оба дворца стоят на холме, доминирующем над окружающей окрестностью, в большой роще. По сравнению с другими европейскими дворцами - это лишь большие роскошные особняки.

Тито больше нравился Белый дворец князя Павла, который был и светлее, и выстроен в более современном, хотя и неоклассическом стиле. Дворец короля Александра был в так называемом сербском,ориентально-балканском стиле. Белый дворец был отремонтирован до окончания войны, и Тито туда переселился, оставив за собой и королевский дворец и виллу на Румынской улице (после конфликта с советским блоком улицу переименовали в Ужицкую). Королевский дворец был предназначен для глав иностранных держав или других высоких гостей. В этом дворце 12 и 13 апреля 1948 года состоялось и заседание ЦК, на котором был принят ответ на резолюцию Информбюро против югославской компартии. Королевский дворец для таких заседаний Тито выбрал не случайно: в нем до сих пор не было заседаний и было больше шансов, что он не озвучен * и меньше вероятности нападения с воздуха или диверсии.

В первые годы после войны Тито проводил большую часть своего рабочего времени в Белом дворце, в то время как личная его жизнь проходила главным образом в особняке на Румынской улице. Этот особняк, с большим садом и огородом, раньше принадлежал богатому сербу Ацевичу. Во время войны его реквизировали немцы для своего комиссара Нойхаузена, ведавшего хозяйством Сербии, а после войны конфисковали коммунисты. Этот дом, вероятно, самый красивый и удобный на Дединье; штаб Первой армии его уже во время боев за Белград предназначил для Тито. Позже Тито забрал еще несколько соседних вилл и огородов, так что получился целый большой комплекс. А вокруг него - возведена новая каменная стена. Тито привык к этому особняку и в нем не только жил, но и работал, и принимал - кроме особо торжественных случаев.

По протоколу и по закону Тито не имел права на королевские дворцы, поскольку он был главой правительства, а не государства. Такое право должно было быть у президиума, как формального возглавителя государства. Но Тито на это не обращал внимания, а формальные возглавители - председатель президиума д-р Иван Рибар и члены президиума - не жаловались, довольные и тем, что им досталось.

Даже в период королевского наместничества - после создания совместного правительства с представителями королевского правительства - никто не возражал: ни королевские наместники, ни министры короля. Правда, король - под давлением британцев- согласился на наместничество и на наместников, которых предложили мы, коммунисты. То же было и с королевскими министрами. Наместники были довольны своей почетной, хотя и недолговечной ролью, и не заботились об имуществе короны, которую они представляли только формально. Победители испокон веков обладают правом на все - кроме духа, который они не могут ни понять, ни обуздать.

Не укоряли Тито за захват дворцов и другие - члены ЦК, которые должны были бы иметь право на упрек, хотя бы как революционеры. Они тоже были довольны успехами, должностями и открывающимися перспективами под водительством Тито. Кроме незначительных оттенков, все они были за одну и ту же власть, за Тито - Тито эту власть олицетворял и осуществлял. Сомнения и замечания, если они и были, оставляли при себе - чтобы не быть обвиненным в фракционизме, враждебности или «болезненном высокомерии». Все они уже были добровольными рабами партийного и идеологического единства, все отчужденные и беспомощные вне своей секты, вне власти и утопии.

Склонность к роскоши неотделима от титовского «самовольного» захвата дворцов, но значение ее второстепенное. Самое главное в этом захвате - как и во всем, что было для Тито самым главным, - власть, осуществление абсолютной, автократической власти.

Причем власти двойной - над государством и над партией.

В глазах народа дворцы - средоточие и символ власти. Так называемые простые люди, народ,не так уж рад расточительству на дворцы и роскошной жизни властителей. Но они считают это естественным и неизбежным: если богатство редко сопровождается сиянием, то власть им сопровождается всегда, пусть даже ложным. Никто после революции больше не разделял учения о божественном происхождении власти.

Но народ продолжал и дальше относиться к власти как к чему-то необычайному, возвышенному: ведь от власти зависят судьбы людей и народов. Поэтому простые люди - хотя и считали, что коммунистические руководители ввалились во дворцы и виллы некрасиво и не по заслугам - не слишком порицали их за это: так, мол, было после всех войн и восстаний. (Посмеивались только над обещаниями коммунистов, что когда они придут к власти, то все будет по-иному, что начнется эпоха воздержания, скромности и равенства). Поэтому народ и не видел ничего необычного в том, что Тито поселился в королевских дворцах - он вождь и власть в его руках.

Это чувствовал, это знал и Йосип Броз Тито.

Вселившись во дворцы, управляя из дворцов, он как бы подключился к монархической традиции, к традиционным представлениям о власти и о правителе.

Опыт и устремления Тито тоже не были более научными и изысканными - если с них удалить налет марксистских учений о классовом характере власти и отмирании государства. Его понятия о правителе, как о рачительном хозяине и о гражданах, как о верноподданных - были по сути примитивны. Дворцы, особый, «возвышенный» стиль жизни приносят не только удовольствие, но и создают картину мощи и исключительности. Как раз в то время, когда занимались дворцы, начали поступать письма и телеграммы с выражением преданности от некоторых жителей, которые во время революции особой преданности не высказывали - это было самое начало позднейших всенародных излияний и заклинаний. Споря по этому поводу в узком кругу с «чистюлями» и «народниками» вроде меня, Тито говорил: «Ерунда! Лучшие граждане - эта послушные граждане! Преданные граждане - опора государства!»

Но присвоение дворцов имеет еще гораздо большее значение для подчинения партии Тито и для внесения обожествления его личности в партийную универсальную коммунистическую идею. Точнее: слияние идеологии с его личностью. Но Тито не идеолог, как Ленин, а в то время он не был даже и таким идеологом, как Сталин. Это слияние могло быть осуществлено только с помощью абсолютной власти, с помощью власти и ее блеска. Тито никогда, а в особенности придя к власти, не был «скромным» и «простым», как Сталин или Мао Дзе Дун: внешний блеск был ему необходим не только из-за личных побуждений выскочки и не только для подключения к традиционному монархизму - но и как компенсация за идеологическое невежество и отсутствие школьного образования.

Дворцы, роскошь и помпезность были не только наиболее наглядными, наиболее сильными выражениями титовских намерений и начинаний, они были результатом всего предыдущего развития, показателем тогдашнего состояния партии и новой власти. Все это складывалось уже во время войны, укреплялось после наиболее кровавых, решительных сражений, узаконивалось «популяризацией» Тито, как спонтанной, так и организованной, слиянием всех руководящих  функций в одних-единственных руках, в руках Тито.

А началось,., началось это еще перед войной - идеологическим, партийным единством, завоеванным в жестоких внутрипартийных и «классовых» стычках, в которые Тито вкладывал все свои силы, упрямство и ловкость.

Присвоение дворцов было лишь следующим шагом - шагом крупным и более значительным и смелым, чем это казалось. Разумеется, это имело и более широкое, антикоролевское и революционное значение: захвачены символы, королевские резиденции, хотя король формально еще не свергнут. В этом все коммунисты поддержали Тито, а те, кто был недоволен монархией и старой Югославией, не могли упрекнуть.

Но, как я уже сказал, для Тито было самым важным подчинить партию, привязать к себе коммунистов. А их сознание было еще главным образом эгалитарным и народническим, привычки же и образ жизни почти аскетическими. Столь блестящую власть, столь необузданную роскошь своего вождя многие, особенно интеллектуалы - революционные интеллектуалы воспринимают идеологию более глубоко и буквально - не могли и не хотели принять без ропота. Это как раз и вызвало первые недовольства: Хебранг, который и сам не отказывался от роскоши, жаловался в начале 1945 года советским руководителям, что Тито больше интересуется ремонтом Белого дворца, чем боями на Сремском фронте. Чаще же всего негодование рождалось из сравнений с королем: «Тито ведь не король!»

Но ропот быстро утихал - потому что противник был еще силен и активен, потому что положение Тито и в партии и у советских товарищей было настолько прочным, что он любого мог стереть с лица земли как «врага», потому что унаследование дворцов было «проверено» и признано правильным непогрешимой Москвой. Рассуждали так: что поделаешь, государство не отомрет еще долго - надо его еще охранять и крепить, Тито - вождь, прошедший тюрьмы и революции, никто не чужд человеческих слабостей...

Йосип Броз Тито присваивал королевское добро откровенно и последовательно. Он подчеркивал, в мелочах, в ежедневных разговорах, что все дворцовое имущество принадлежит ему. В этом была и положительная сторона: дворцы и виллы были отремонтированы, сохранены мебель, посуда и художественные произведения. В управление служащих и гвардейских офицеров, которые подчинялись лично Тито, по мере освобождения страны переходило и другое королевское имущество, даже такое, которое могло бы понадобиться ему лишь на короткое время: полуразрушенная вилла на горе Романии, виллы в Сплите. Более того, громадные именья и охотничьи угодья - Караджорджево, Белье, которые в старой Югославии были государственными, а королевская семья в них лишь гостила, охотилась или проводила короткий отдых, - перешли в управление нового господина или под его надзор и для использования по его усмотрению. Правда, Тито при использовании проявлял известную широту: членов Политбюро и ближайших сотрудников пускали туда на охоту, - в особенности, если и он сам в ней участвовал, - и эти, и другие имения снабжали их всех продуктами.

Единственным исключением из этого были королевское имение и вилла в Тополе, в Сербии, а также королевский дворец в Милочере, на Черногорском Приморье. В первом случае, думаю, играл роль некоторый предрассудок, некоторое неудобство: в Тополе находится церковь-усыпальница династии Кара-Георгиевичей. Имение там к тому же и невелико - два небольших особняка, а Тито таскал с собой громадный обслуживающий и охранный аппарат. Кроме того, Топола одно из наиболее почитаемых святых мест в сербском национальном сознании - и ее передали правительству республики Сербии. Милочер же находился в глуши, был слишком мал, туда было трудно добраться - и его, после некоторого колебания и после того, как Тито ориентировался на Брионские острова - передали правительству Черногории.

Дворцы в центре Белграда уже до войны не использовались для королевских нужд - в одном была картинная галерея, а другой в начале войны был поврежден немецкими бомбами. Они были неподходящими, их невозможно было изолировать и надежно охранять: их отремонтировали и передали союзному и сербскому президиумам.

Сколько стоило содержание всех этих бесчисленных дворцов и вилл с обслуживающим персоналом, который хорошо оплачивался и пользовался всякими привилегиями? Со временем, после ликвидации закрытых распределителей и введения рынка, и у Тито был введен какой-то расчет, во всяком случае, что касается оплаты персонала. Зарплата Тито была незначительной, символической - ее не хватило бы на оплату кухни и гардероба. Его личные расходы не были отграничены от государственных, представительных. Тито просто отдавал распоряжение министерству финансов - и оно оплачивало за счет представительства и стройки, и разные приобретения. Когда господствуют расточительство и привилегии, невозможно отличить необходимое от ненужного, как невозможно определить, сколько в действительности истрачено. Несомненно, Тито был самый дорогой правитель своего времени. Стоит вспомнить, что король Александр I Карагеоргиевич - это подчеркивалось не только в коммунистической пропаганде - имел самые крупные доходы после японского императора. Официально Тито обходился гораздо дешевле, а в действительности, если посчитать обслуживающий персонал и имущество - намного дороже.

Захват Тито королевских дворцов и имений ударил в первую очередь по коммунистам: примирившись с этим обстоятельством, они тем самым согласились стать своеобразными дворянами и верноподданными.

Между обслуживающим Тито персоналом вспыхивали скандальчики, интрижки, они воровали, завидовали друг другу. Тито все удивлялся: Невероятно, как портятся вокруг меня люди! Портило их то особое, привилегированное положение, в котором их держали. Конечно, не все портились - всегда есть и скромные и честные, но порок охватывал и таких, кто в нормальной обстановке не разложился бы. Их портила непосредственная близость власти, которой они служили, и несоразмерные возможности, которые она им предоставляла.

Установить, какие там были нарушения, а какие нет, какие происходили беззакония, извращения - невозможно. Масштабы всего этого гораздо шире, чем то, что совершалось вокруг самого Тито. Тито наверху, Тито лучше всех виден.

Но забирая себе все королевское имущество, Тито не возмущался и не ограничивал руководящих товарищей и партийные форумы, когда они присваивали дома и имущество скомпрометированных (это определение нужно понимать как широкое и растяжимое!) политиков и богачей. В эти первые послевоенные годы мы, находившиеся на верхах, часто и без затруднений меняли виллы, заказывали из «государственных резервов» мебель и картины, ценность которых мы чаще всего даже не умели определить. В этих делах одними из самых скромных были Коча Попович и Александр Ранкович - первый из интеллектуального, второй из партийного пуританизма. Что касается предметов искусства, то скромность проявил и я: картины вскоре передал народному музею, а ренессансную скульптуру - библиотеке издательства «Культура». Не знаю, находятся ли сегодня картины в запасниках музея, скульптура же и по сей день стоит в центре библиотеки.

Вскоре после освобождения Белграда созданы по советскому образцу и «магазины» - закрытые распределители, предназначенные для высоких партработников и наиболее важных служб. В Белграде был знаменитый «дипломатический магазин», который снабжал союзное правительство, Центральный Комитет и дипломатов высококачественными товарами по низким, символическим ценам.

Присваивания, переезды с места на место, переделка кабинетов, погоня за предметами искусства и мебелью ширились как некая приятная эпидемия, захватывая не только отдельных руководителей, но и учреждения, даже художественные объединения. Лучшие отели и виллы, за малыми исключениями, были превращены в закрытые дома отдыха: у ЦК Коммунистической молодежи была вилла под Белградом - якобы для работы над подготовкой докладов!

Я никогда не слыхал, чтобы Тито упрекал кого- нибудь на верхах за роскошество или за устройство слишком дорогих - за счет государства - приемов.

Разумеется, и он был против краж и злоупотреблений. И против излишеств, в особенности таких, которые раздражали бы окружающих, или становились широко известны. А когда - по инициативе Кидрича и моей, после незначительного отпора товарищей, которые проводили летний отдых у Тито на Брионах - были ликвидированы закрытые распределители, Тито приспособился: он отделил свою личную кухню от представительной, государственной. И констатировал: «Невероятно, сколько тут у меня разбазаривалось! Каждый брал и таскал что хотел! Ведь можно хорошо жить и на зарплату!» Но если такое творилось на личной кухне Тито, на Ужичкой улице № 15, то сколько разбазарено, растаскано и раскрадено в многочисленных, бесчисленных дворцах, виллах, охотничьих домах и на Брионах? Личный шофер Тито Прля, «первоборец»  (участник партизанского движения с первых месяцев гитлеровской оккупации. - Прим.пер.) - типичная смесь борца и люмпена, так стремительно «выслуживался»и получал чины, что обнаглел даже по отношению к членам Политбюро и государственной собственности: его уличили в продаже резины и запчастей из богатого гаража Тито, и он застрелился, чтобы не попасть на каторгу. Но и дело Прли, и отделение личной кухни Тито от государственной были в начале пятидесятых годов, во время жестокой борьбы против «бюрократизма» и «сталинизма».

После того как личная власть Тито снова усилилась, все счета - личные и государственные - были снова бесконтрольно перемешаны.

Но Тито присваивал не только королевское добро - имение крупного помещика и винодела Мозера было присоединено к новому дворцовому управлению и сделалось главным поставщиком продуктов питания.

Крестьяне это имение прозвали «Титова ферма». В это прозвище они не вкладывали ничего зазорного: было Мозерово, стало Титово. Также вначале далее в аппарате молено было слышать, как высшее учреждение называли «двором»: «из двора», «для двора»... Потом стали называть более прилично - «маршалат»: «из маршалата», «для маршалата».

На королевском добре Тито не успокоился: он все строил, все приумножал - пока в начале 1980 года не лег на смертное ложе.

Наиболее обширные работы были проведены на Брионских островах, которые Тито превратил в свою летнюю резиденцию. Но и после всех перестроек Брионские острова сохранили те качества, которые придал им их хозяин и устроитель времен Австро-Венгрии. Тито обогатил их зоологическим парком - Тито любил, чтобы для него выращивали дичь, любил он и убивать дичь. Выстроен там был и отель для высших руководителей - все добротное и за бесценок. Виллу графа Чано в которой он вначале поселился, он великодушно уступил Карделю, себе же отстроил новую, более просторную. «Там можно устроить прием на пятьсот персон», - подчеркивал он, когда вилла строилась. Строили ее главным образом заключенные, они же выполняли и другие работы на Брионах - конечно, в более благоприятных условиях, чем в тюрьме, да еще с большими шансами на помилование и на условное освобождение. В 1952 или 1953 году, когда уже начал проявлять себя мой «анархо-либерализм», Вукманович-Темпо, вернувшись с Брионских островов, рассказал мне, что Тито сказал ему в шутку: «Опиши Джиде виллу и скажи ему: все великое в истории построено рабами...» (Джидо - прозвище Джиласа. - Прим. пер.)

Я никогда не ездил на Брионы, кроме как по необходимости, по службе. Это было замечено - и отмечено: «Отделяешься от коллектива...»

В Белье, возле королевского охотничьего дома, Тито воздвиг настоящий охотничий дворец. Так и в других местах: только на короткое время и только когда этого нельзя было избежать, останавливался он в домах, которые не были его «собственностью».

В Игале, куда он ездил лечиться от ишиаса, для него расчистили целый холм - на котором был городской парк - и выстроили просторную виллу. Слыхал я, что он этим не совсем доволен, и что для него начали строить дворец в Милочере - возле старого, королевского, маленького и непредставительного. В это время Тито было не то восемьдесят пять, не то восемьдесят шесть лет!

То же было и с отделкой дворцов и вилл и, в особенности, с приобретением произведений искусства: Тито их или заказывал сам, или для него их доставали - конечно, за государственынй счет - руководящие товарищи, которые этим доказывали свою преданность, а некоторые и укрепляли свое положение. Так в виде «подарка» прибыла на Бриони так называемая Брионаская Венера Августинчича. Большая часть картин, которые после войны коллекционер Мимара подарил «хорватскому народу», то есть национальным музеям Хорватии, тоже оказались в загребских виллах Тито. Боюсь, получится так, что я- вроде «анфан террибль» тогдашнего югославского руководства - все замечал и на все указывал. Но я действительно сказал - когда Тито в 1946 или 1947 году самодовольно показывал присутствующим функционерам только что прибывшую коллекцию картин Мимары - «Это надо было бы передать в музеи». Меня никто не поддержал, хотя бы уже потому, что Тито окрысился: «Ты, ей Богу, не понимаешь, что такое государство - это и репрезентирует, и здесь лучше сохраняется.»

Лет через двадцать возник скандал: Мимара поднял в иностранной прессе вопрос: где картины? После этого - так было сообщено - их собрали и передали в музей.

Я мог бы привести еще несколько подобных примеров - и не только в связи с Тито. Но с тех пор многое переменилось к лучшему, - так пусть же будет и меньше очернения, и меньше самохвальства.

В наследство был получен дворцовый поезд. Поезд короля не был для Тито ни достаточно удобным, ни достаточно роскошным - и был переделан. Поезду были приданы также два бронированных состава, один двигался перед поездом Тито, другой сзади. В планировании столь основательной безопасности участвовали и советские службы - это было в конце войны, до того, как советская вербовка наших партийных работников и служащих приняла систематический и угрожающий характер.

Тито строил, приводил в порядок имения и охотничьи угодья, нисколько не задумываясь, во что это все обходится - но четко, почти как скряга, знал подлинную стоимость вещей. Объяснить это можно как абсолютистским сознанием, так и деревенским инстинктом хозяина. В нем виден был - и в этом сильнее всего - бедняк, дорвавшийся до возможности строить, приумножать, улучшать. В его сознании и действиях настоящее сливалось с будущим: он стремился запечатлеть себя на будущее в зданиях и памятниках. Он подчеркивал: «Надо строить - всегда потом что-то остается».

Но не только один он строил. И для него строили - с его согласия, конечно, - республиканские и другие руководители. Джюро Пуцар в 1952 году объяснял мне постройку дворца возле Врело Босне так: «Мы это выстроили для Старика - когда он будет наведываться в Сараево». Часто это было не только угождение Тито, а и оправдание собственной роскоши и комфорта.

Знал ли Тито, каким количеством дворцов и вилл он располагает? Сомневаюсь, что это вообще кто-нибудь точно знает - тут границы расплывчаты и где-то сливаются с республиканскими аппетитами и претензиями.

Тито вполне серьезно, с непреклонной твердостью принимал виллы и другое добро, которое ему «дарили». Об автомобиле марки Роллс-Ройс: «Мне подарил его Загреб». Про виллы, которые Павелич отнял у евреев, и которые потом оказались собственностью Тито: «Это подарил мне Загреб». Как будто Загреб, загребские власти не зависят от Тито, как будто деньги на автомобиль не взяли у жителей Загреба, а виллы Павелича не были конфискованы!

Аппарат Тито, а по его примеру всяческие союзные и республиканские учреждения, забрали все более значительные охотничьи угодья. По иерархии и иерархия угодий: богатые угодья, изобиловавшие крупной дичью - почти все союзные. В эти годы ходила шутка: только у зайцев районное значение! Но и это со временем менялось - «демократизировалось» и «коммерциализировалось»: в угодья начали пускать даже иностранцев - за валюту, конечно. На одни лишь права и привилегии Тито никто не покушался.

Все может стать политикой. Так было у нас и с охотничьими угодьями и с охотой - когда требовалось подчеркнуть сердечные отношения или добрые намерения. Так и в других областях, повсюду.

Две охоты остались в моей памяти - обе с Тито.

Они для меня имеют особое, незабываемое значение, как иллюстрации революции и моего еретического, критического отношения к Тито и титовской реальности .

Соседние народы чаще и злее ссорятся, чем соседи. В этом отношении исключение представляют сербы и румыны: они не ссорились ни в давнем, нив недавнем прошлом. Так и в прошлую войну - хотя Антонеску не запретил немцам пользоваться румынскими аэродромами - румынская армия не участвовала в операциях против Югославии. Эта дружба между сербами и румынами продолжалась и между новой Югославией и новой Румынией. Война еще не окончилась, а Петру Грозе, глава румынского правительства, прибыл с визитом к Тито. Это был первый неофициальный визит представителя соседнего правительства.

Связи с румынским правительством крепли. Непосредственность и сердечность исходили не только из общей коммунистической идеи, но и из спонтанного стремления к сближению с Югославией. Они тоже страшно пострадали от войны. Чувствовалось, что они страдают оттого, что их обыграли и искалечили, и что они «допустили» почти полное уничтожение их партии и движения сопротивления. Румыны больше ценили нас, чем мы их: роль тут играли, конечно, восстания сербов против турок в прошлом, к которым в сознании румын подключалась и революционная война югославов против фашизма.

Больше из симпатий, чем по политической необходимости, румыны пригласили наше руководство на совместную охоту. Было тут с обеих сторон и стремление к подражанию - властители и государственные деятели совместными охотами подчеркивали сердечные отношения и добрые намерения. Охоты, охотничьи пиршества - югославы в этом, без сомнения, занимали первое место - были манифестацией, подтверждением власти. Никто из нас, в том числе и Тито, до войны не был охотником - я, мальчишкой, удил рыбу. На охоту отправлялись не столько для отдыха и развлечений, сколько для представительства и показа силы и исключительности.

Не помню, где происходила эта государственная, румынско-югославская охота. Вероятно невдалеке от границы, потому что в пути мы были недолго.

Охота должна была начаться на следующий день - на рассвете, естественно. Вечером румынские руководители - был тут секретарь партии Георгий Георгиу-Деж, Анна Паукер, поверхностная и привлекательная несмотря на зрелый возраст, Василе Лука и другие - устроили ужин в королевском дворце, слишком красивом, чтобы служить только для охоты, а не для жилья. Петру Грозе, крупный помещик из Трансильвании, не присутствовал на ужине, вероятно из аристократической вежливости: Грозе стал председателем правительства при короле Михаиле и ему было неловко угощаться в королевских дворцах. На следующий день он и в охоте не участвовал, а только прогуливался в одежде для верховой езды, с загадочной улыбкой на полном лице.

Ужин был - как можно себе представить - обильный, с румынскими специальными блюдами, которые побуждали к сравнению их с югославскими. Румынские цыгане с вдохновением пели и мастерски играли, в особенности на своих многоствольных флейтах. Ужин, сопровождавшийся беседой и шутками, затянулся допоздна.

В охране участвовали и товарищи из нашей тайной полиции, которые сообщили нам утром, что во дворце находилась и королевская семья, согнанная в одну комнату на верхнем этаже. Оказывается, дворец был местом ссылки королевской семьи, в то время как сам король Михаил находился в эмиграции.

Нам стало неловко. Впервые я ощутил себя членом какой-то цивилизованной разбойнической дружины.

Нам было на самом деле неудобно, хотя и не настолько, чтобы нас не забавляла нетактичность румын. В особенности же нас развеселило сообщение, что румынская служба безопасности тщательно обыскала цыган и отобрала у них королевское серебро, которое они накрали в то время, как мы спокойно наслаждались едой, питьем и мелодиями, столь похожими на наши.

Другое «открытие» сделали мы сами, руководители, во время охоты. Коча Попович первым заметил, что загонщики - было их несколько сотен - хотя и были в папахах и кожухах, не похожи на крестьян.

Они были молодые, белолицые, с нежными руками, и, что самое необычное - среди них были и девушки. Мы заговорили с ними. Сначала они стеснялись, но потом мало-помалу разговорились: студенты, в большинстве члены партии, которых служба безопасности доставила из самого Бухареста. Все поголовно говорили по-французски. Им было немного стыдно, хотя и хотелось поглядеть на Тито...

Другое воспоминание об охоте отражает взаимоотношения на самой узкой нашей верхушке. Для меня оно было значительно, хотя я сам в этой охоте не участвовал - и вообще у меня не было склонности к коллективным охотам.

Было это в сентябре 1953 года. Охотники вспомнили, что начинается олений гон и что Тито, как и другие руководители, в это время непременно бывал в Белье, где его ожидали тщательно отобранные капитальные олени.

В то время Кардель как раз окончил работу над законом о конституции, который заменял конституцию 1946 года, составленную во многом по образцу советской (так называемой сталинской) конституции 1936 года. Кардель конституции придавал большое значение, как инструменту, который сделает возможной демократизацию. Когда в спорах с ним говорили, что Скупщина похожа на морг, а депутаты на куклы- автоматы, поднимающие руки, он начинал уверять, что «теперь будет даже слишком много дискуссий - конкретные вопросы будут решаться».  Его размышления шли так далеко, что как-то он мне с таинственным и озорным видом бросил: «Может быть, мы постепенно и до оппозиции дойдем...»

В конституции была предусмотрена фракция председателя как главы государства, вместо существовавшего до тех пор президиума. Само собой разумеется, что для этой функции был предусмотрен Тито, и, когда шла еще работа над конституцией, Кардель на совещании - Политбюро или Секретариата докладывал об основных ее принципах. Тито особенно подробно интересовался правами и ролью председателя. Кардель, который это предвидел заранее, придал функциям председателя - в соответствии с ролью Тито и с титовскими претензиями - достаточно веса. После этого казалось, что для принятия конституции уже нет никаких препятствий.

Конституция должна была к тому же отразить и нашу, вспыхнувшую вдруг, приверженность - в противоположность сталинским, советским извращениям! - Марксовому учению об отмирании пролетарского государства. В это время Кардель был - если и не самый последовательный, то во всяком случае наиболее выдающийся и авторитетный - теоретик связи отмирания государства с демократизацией и самоуправлением. Он считал, что слишком большое участие партии и наивысших руководителей в решении повседневных, в особенности экономических вопросов, тормозит этот процесс. Поэтому в конституции он предвидел правительство, составленное из специалистов, конечно, коммунистов, и переброску высших партийных деятелей в качестве депутатов в Скупщину - для увеличения ее авторитета и усиления ее активности.

Эта точка зрения Карделя, как и соответствующие статьи конституции, были известны и Тито, и поэтому считалось, что они приняты.

Но черт не дремлет! Неожиданно Кардель был срочно вызван в Белье, где Тито охотился на оленей. Задержался там Кардель недолго - ему стало не до охоты! - наверное, он там только переночевал.

В то время я виделся с Карделем почти ежедневно или, как минимум, подолгу говорил по телефону - не столько по делам, сколько из-за схожести мыслей и для проверки своих идей. Поэтому я знал, что Кардель поехал в Белье: я предчувствовал какие-то неприятности, потому что Тито уже летом, на плену- ме ЦК на Брионах начал тормозить демократизацию и возвращать партию на проверенные ленинистско-сталинистские рельсы.

Я был у Карделя уже на следующий день после его возвращения из Белье. Он рассказал: «Старик говорит: вы (то есть высшие партийные руководители - М.Дяс.) все в Скупщину, а меня оставляете наверху одного!»

Это означало, что Тито не очень хочет иметь правительство из специалистов и резко против «спуска» членов ЦК в Скупщину. Тито, очевидно, побаивался активизации Скупщины, в особенности если бы она развивалась по инициативе и под руководством высших партийных работников. Я никак не соглашался с удалением этих статей из конституции, потому что они мне казались существенными - я, конечно, преувеличивал их значение! - для демократизации верховной власти. А, может быть, еще больше меня оскорблял и метод, которым все это было проведено: без консультации с Политбюро, во время охоты... К тому же и спешки никакой не было - Тито через два- три дня вернулся в Белград. Я считал - может быть ошибочно, может быть благодаря своим, уже еретическим настроениям! - что и способ принятия Решения, и способ сообщения о нем Карделю - не случайны. Тито недвусмысленно и резко восстанавливал взаимоотношения наверху в том виде, в каком они были до конфликта со Сталиным и до реформ - реформ скромных и во второстепенных областях, реформ более глубоких и реальных в области духа, не в реальности .

Я упрекнул Карделя: «И ты все это проглотил!»

- «Ну, не совсем так!» - ответил он обиженно. Обижен он был, очевидно, не столько своей подчиненной ролью по отношению к Тито, сколько тем, что я вслух упомянул об этой его роли. Думаю, что именно тогда, во всяком случае в то время, я сказал Карделю фразу: «Тито носитель бюрократизма!» Эту фразу он потом процитировал на Третьем пленуме ЦК в январе 1954 года, на котором я был сменен и осужден за «ревизионизм». Почему Кардель это сделал?

Скорее из нелояльности, из партийного оппортунизма, чем из опасения, что нас подслушивали. А скорее всего и по первой, и по второй причине.

Ничему легче не обучаются, ни к чему быстрее не приспосабливаются, чем к роскоши и к барской жизни. Для этого не требуется ума: была бы власть, а уж всякого рода знатоки найдутся, которые ради легкого и хорошего заработка и научат, и все устроят. Так было и с нами, когда в конце войны стала расти наша сила. Так и с Тито.

В начале - но только короткое время! - некоторые не могли сориентироваться, обнаруживали свою примитивность. Кто в большей, кто в меньшей степени, в зависимости от происхождения, культуры и находчивости. Тито принадлежит к тем, кто и быстрее всех сориентировался, и легче всех приспособился, хотя он - если принять во внимание его функцию, дворцы и претензии - попал в наиболее сложное и деликатное положение.

Во дворцах и виллах Тито не только был быстро установлен порядок, но и европейский уровень. Если и были мелочи, которые персонал, особенно военный - а в какой-то степени и сам Тито - просматривал, все быстро выправлялось. Двор Тито ни в чем не отставал от королевского двора, а по роскоши превосходил его. Только расточительность на драгоценности и на роскошь - причем больше самого Тито, чем обслуги или дипломатического протокола - остались неизменными. Формы Тито были более позолочены, чем у всех других; все, что принадлежало ему, должно было быть «подлинным» и «неповторимым»: поясная пряжка с гербом была из массивного червонного золота и пояс от ее тяжести немного спадал. Писал Тито чаще всего массивным золотым пером.

Тито выработал для себя особый стиль и особый дипломатический протокол: его стул находился всегда в центре и внешне отличался от других, одежду он менял по три-четыре раза в день - в зависимости от того, какое впечатление хотел произвести.

Так например, перед армией и военными командирами он появлялся всегда в маршальской форме, которую придумал совместно с художником. Иногда он с помощью одежды подчеркивал свою позицию: если он, например, появлялся в военной форме перед гражданскими лицами, пусть даже членами ЦК, то это могло означать, что его точку зрения поддерживает или будет поддерживать армейское руководство. Он регулярно загорал под кварц-лампой - чтобы и зимой

быть бронзового оттенка. Он красил волосы, его искусственные челюсти были белоснежные. И хотя у него не было необходимости демонстрировать свою физическую силу - потому что он уже от природы был сильным и подвижным - в присутствии большого количества зрителей он держался и двигался более бодро и энергично, чем обычно. Тито отрабатывал свой стиль, и для него этот стиль отрабатывали до деталей - так что он сделался для него привычкой. Может быть, мне это только кажется, - что до войны он подавал руку по-иному, чем после того, как воцарился в Белграде: без пожатия, почти не поднимая кисти, так что тот, кто с ним здоровался, должен был наклониться.

Тито этот свой стиль тоже должен был отвоевать - навязать его с помощью своей собственной воли или с помощью нижестоящих «догадливых» товарищей. Так например, серьезная проблема создалась в связи с телеграммами Тито главам иностранных государств по поводу национальных празднеств или особых происшествий. В довоенной печати подобные телеграммы не публиковались, кроме исключительных случаев, и такой практики не было нигде в мире - даже в сталинском Советском Союзе. В редакциях это знали и телеграммы Тито обычно помещали в малозаметных местах, а иногда и вообще не публиковали. Из личной канцелярии Тито летели протесты, Тито и мне не раз говорил: «Это подрывает мой авторитет!» И я, сам в это не веря, ставил на вид редакторам, редакторы поправляли дело - пока снова какой-нибудь дежурный редактор не допускал «промах», после чего снова поступали протесты из личной канцелярии, а Тито выражал недовольство. Так продолжалось по крайней мере несколько лет. Наконец узел «разрубил» Дедиер после того, как его назначили главным редактором «Борбы»: «Я разрешил вопрос с телеграммами Тито - мы их будем помещать на первой полосе.» И так, вместо традиционных передовых статей на важные темы, на первое место попали поздравления Тито и от Тито, которые никто не читает, потому что они все похожи одно на другое. Газеты заплатили «по счету», но разве это важно, если наверху перестали гневаться и подозревать?

Ордена Тито, коллекционирование орденов для Тито - входило в задачи самой высокой государственной политики, как внешней, так и внутренней.

Потому что в стране надо было отмечать разные годовщины и всевозможные достижения, в которых главная роль принадлежала Тито, которых без Тито, может быть, и не было бы вовсе. При визитах иностранных государственных деятелей или при визитах Тито иностранным государствам, как правило входил в договорные обязательства обмен орденами. Был когда- то один король, черногорский Никола I. Он тоже любил ордена, и мало у кого было их столько, как у него. Но с Тито он никак не смог бы сравняться: Тито - государственный деятель с наибольшим количеством орденов. Насколько титовские ордена, его любовь к декоративности вошли в сознание народа и стали методом подхалимства, лучше всего иллюстрирует недавнее предложение одной из парторганизаций Социалистического союза в Белграде - наградить Тито четвертым орденом Народного героя в связи с успешно прошедшей операцией. Этому предложению не дали хода: болезнь Тито осложнилась и стало сомнительно, удастся ли его вообще вылечить.

У Тито не было развитого вкуса к декоративности - ни личной, ни общественной. Но он понимал, какое значение имеют декоративность и помпезность для власти - в особенности для его личной власти и для его концепции власти. Для осуществления этой концепции у нас без труда находили «декораторов», хитрых на выдумки приспособленцев. Трибуны, конгрессы, манифестации, «стихийные», внушительные и всегда «величественные». И всегда окрыленные ликом Тито, под сенью Тито и под титовскими лозунгами.

На самом же деле эти манифестации и встречи не были стихийными. Стихийности было тем меньше, чем стихийнее все казалось. Во время войны и сразу после войны к революционному воодушевлению примешивался страх побежденных. Постепенно это различие стерлось и все слилось в ритуальные, рутинные и конформистские празднества с торжественной и единообразной декоративностью. Постепенно, со сменой руководителей, исчезли с плакатов все пропагандируемые портреты, кроме титовского: личная, абсолютистская власть неизбежно приводит к безличности. Муку мученическую, помню, испытывали товарищи из Агитпропа - а я, как начальник, больше всех! - вокруг манифестаций Первого мая. В самом начале в них была некоторая стихийность - как и в первом праздновании дня рождения Тито. Однако стихийность приятна, она нравится, но в ней недостаточно мощи, она не так «впечатляет». Организация и организованность все усиливалась... Писатель Зогович, которому все эти выкрики и парады перед вождями не нравились, хотя и происходили по советскому образцу, уже на первомайской манифестации в 1946 году, во время прохождения группы хирургов, которые в полном облачении на грузовике демонстрировали, как делают операцию, пробурчал мне: «В следующий раз они будут принимать роды!»

А с организованностью умножались и замечания - прямо тут, во время манифестаций, на трибуне, а потом на заседании Политбюро. Организацией манифестаций заведовал специальный отдел, но обязанности надзора лежали на Агитпропе - и главный огонь обрушивался на меня. Это были больше упреки, чем критика:

Почему несли портрет этого руководителя, а того не несли?

Почему эти портреты не таких же размеров как те?

Почему эта фабрика навалила в грузовик чуть ли не металлолом, а не так, как другая - только основную продукцию?

Почему этот пригород движется оравой, в то время как вот те, из центра, идут стройными рядами?

Почему портрет Сталина - пока Сталин еще был в чести - меньше (или больше) портрета Тито?

Тито делал замечаний меньше, чем все другие - вероятно и потому, что каждая группа выкрикивала его имя и обязана была нести его портрет, превышающий размерами все другие портреты - кроме сталинского! Но Кардель, Ранкович и другие втягивали Тито, требуя, чтобы он давал, пусть неопределенные, но зато окончательные суждения. Значит, любая проблема важна для взаимоотношений на верхах, а тем самым, конечно - и для страны, и для народа!

Однако и Агитпроп не зевал и не медлил - опыт извлечен, вопрос поставлен по-новому. На заседании Политбюро я предложил (и предложение, с некоторыми поправками, было принято!): сколько должно быть портретов тех и других руководителей, какого размера каждый, сколько тысяч граждан должно участвовать (цифра не должна была быть точной, могла быть приблизительной), сколько автомобилей-выставок, сколько того, сколько этого... и так далее, до последних мелочей. Кончилась критика, но кончилась и стихийность - как на верхах, так и в народе. Так этот вопрос и был окончательно разрешен, пока первомайские парады вообще не начали отмирать - по мере того, как разгорались и углублялись идеологические распри с Советским Союзом.

Отрабатывая свой стиль - методы властвования и поведения - Тито во многом был подражателем: он ничего до конца не изобретал сам, но подражал, додумывал и приспосабливал к конкретным условиям. И как раз то, что было в основном - или полностью - подражанием, больше всего и вызывало нарицания, ропот и возмущение, «по секрету» даже в непосредственном окружении Тито. В королевской Югославии был обычай - без сомнения перенятый из королевства Сербии, где он был введен как память о девяти братьях Юговичах, павших в судьбоносной битве на Косовом поле в 1389 году: если в семье рождался девятый мальчик, то его крестил король, становившийся таким образом кумом семьи. Тито перенял этот обычай, как только стал править из королевского дворца. Однако Тито уже не мог быть таким кумом, каким был король: во-первых, не было обряда крещения, во-вторых, нельзя было долго уходить от вопроса о равноправии женщины. Но Тито и без священника, и без обряда крещения становился кумом (никто не мог найти взамен более подходящего слова), причем не только в случае рождения девятого мальчика, а вообще девятого ребенка. Семей же с девятью детьми было немало, некоторые даже начали настаивать на своих правах задним числом, начали выпрашивать - и получать - от своего высокопоставленного кума разные льготы и привилегии. Это кумовство Тито все разрасталось - и длилось около двадцати лет - пока, очевидно, ему самому не надоело и постепенно не отмерло.

Конюшни, скаковые лошади... Подражание королям и богачам в этой области было настолько шокирующим и гротескным, что «взбунтовало» даже непосредственное окружение Тито - Кардель, Ранкович и другие. Читатель уже догадывается: на скачках, как только они были возобновлены, появились и лошади «из конюшни маршала Тито». Все конюшни были уже государственными, принадлежали государственным хозяйствам или государственным конным заводам.

И вдруг появляется одна-единственная частная конюшня - и не чья-нибудь, а маршала Тито! - хотя известно, что он не занимается специально коневодством и что «конюшня маршала Тито» на самом деле - армейский конный завод. И что маршальская конюшня слишком часто берет первые призы! До чего бы мы дошли, если бы в то время была разрешена рулетка?

Редакции приходили в замешательство: с ипподрома поступает сообщение - а из личной канцелярии Тито приказ это сообщение напечатать - что какой- то конь «из конюшни маршала Тито» взял первый приз на скачках... Вероятно, секретные доклады тайной полиции, поступавшие ежедневно изо всех районов - Тито эти доклады тщательно изучал - были весьма отрицательны, а замечания на верхах слишком часты.

Во всяком случае, «конюшня маршала Тито» через год или два перестала брать первые призы и упоминаться в печати.

Существовала королевская традиция, в первую очередь традиция королев, преподносить подарки сиротским домам. Правда, коронованные особы в этом не слишком усердствовали. Вероятно потому, что дарили из своего собственного кармана, к тому же не так уж много путешествовали и не так часто посещали детские и сиротские дома. Тито же ездил много, а сиротских домов, особенно для малых детей, война наплодила достаточно. Деньги же... С деньгами у Тито затруднений не было, потому что он заказывал их в государственной кассе, причем в новеньких банкнотах, тщательно пересчитанных и упакованных.

Много раз я присутствовал при раздаче помощи.

И каждый раз получавшие эту помощь приходили в замешательство. Сиротские дома и так содержались государственной казной, люди знали, что Тито дает не свои деньги, им было неловко, что получают только они - благодаря посещению Тито. Неприятнее всего было, и принимавшим подарки и нам, во время поездки Тито в Черногорию летом 1946 года: учительница или управляющая одного из сиротских домов, думаю, что это было в Ужице, просто не могла сдвинуться с места - стоя с пакетиками денег в руках, она заикалась: «Так ведь у нас есть... другим гораздо хуже, гораздо хуже, спасибо, спасибо...»

По возвращении в Белград у меня с Ранковичем произошел разговор о том, что Тито подражает королям. Ранкович обычно не поддерживал мои «брюзжания», но на меня не «стучал». Но по вопросу денежных подарков - без сомнения потому, что он и сам был свидетелем неприятных сцен раздачи милосердия - и он стал на мою сторону: «Я с этим не согласен, это неправильно и оскорбительно». Но это продолжалось еще долго - пока Тито не понял, что подражая королям в раздаче милостыни, он подрывает свой авторитет.

Короли тоже люди, как все - немногие из них становились подлинными вождями и самодержцами. Наследуя корону, короли наследуют и королевские манеры, но немногие из них умеют править «по-королевски», самодержавно. Многие короли могли бы позавидовать абсолютистскому образу правления Тито - а некоторые из королей ему и завидовали! А если что- то в его стиле и поведении не выходило по-королевски, то это было из-за его происхождения и недостатка образования. Он не положил начало своей династии, потому что был умелым и талантливым политиком: коммунисты бы его не поняли, а страна только что отказалась от одного короля. К тому же корона была ему и не нужна: он был абсолютным властителем и именно поэтому добился такой власти и таких почестей, о которых нынешние короли могут только мечтать.