Катастрофа высшего образования на Западе

Источник: Катехон

 

В последние полвека на Западе с образованием (как школьным, так и высшим) произошла катастрофа. Её следствиями стало многое, в том числе и невероятная человеческая деградация современных западных элит и их советников-аналитиков в отношении буквально всех процессов в мире.

Однако сама проблема и шире, и глубже. «Кризис западного образования» — так называлась книга католического историка-традиционалиста Кристофера Доусона, вышедшая ещё в 1961 году и буквально бившая в набат по поводу распада религиозно-метафизической основы образования. Сейчас, когда наука на Западе подменена «гендерными исследованиями», «культурой ЛГБТ» (запрещено в России), «расовой критической теорией», когда великие философы, поэты и правители прошлых веков вычеркнуты из базовой университетской программы в вузах США и Европы, можно оглянуться назад. Что же случилось с системой образования и науки на Западе? Почему она пришла в состояние развала и деменции в последние 50–80 лет? Какие метастазы их кризиса местами проникают и в Россию?

Трагедия заключается в том, что катастрофу западного образования и науки лишь отчасти можно списать на сознательные действия условных «заговорщиков» (вроде франкфуртской школы, австрийской школы, неопозитивистов, ЛГБТ-лобби, но отнюдь не только их). По преимуществу это очень долгий и закономерный процесс деградации, который своим мощным потоком сносит вниз по течению вообще всех и уже не может быть остановлен. Спастись могут только единицы, гребущие против течения, что нисколько не поможет обществу, ведь культура, по Доусону, есть обширная сеть личных влияний и пересечений. И старая западная культура как сеть уже необратимо разорвана.

Этот кризис очень рано почувствовал такой выдающийся учёный, как Клайв Льюис, этой проблеме посвящены его труды 40–50-х годов: «Человек отменяется», «Похороны великого мифа», «Об описании времён» (инаугурационная речь при переходе в Кембридж в 1955 году). В самом деле, в британских университетах катастрофа образования начала ощущаться в 30–50-е годы и в полную силу восторжествовала с 80-х до наших дней (когда, например, в рамках великого упрощения учебных программ под уровень дебилов Том Шиппи отменил просуществовавшую полвека стандартную программу Толкиена — Льюиса для студентов-лингвистов). То, что произошло в Британии (а затем во Франции, США и проч.), очень сильно напоминает погром высшего образования и науки в нашей стране при большевиках, в особенности между 1917 и 1937 годами: те же идеологические кампании, проработки, отмена содержательных учебных программ, разрыв с традициями преподавания, льготы «угнетённым».

Только флаг вместо красного ныне стал радужным, и это не оборот речи. Гомосексуализм как частный порок, который всегда был характерен для британской системы образования — что во времена Оскара Уайльда, что накануне Первой мировой (описано Льюисом в «Настигнут радостью»), что в 20-е годы, описанные Ивлином Во в «Возвращении в Брайдсхед» — необходимо отличать от современного политического тоталитаризма ЛГБТ-движения (запрещено в России). В феврале 2024 года над средневековой башней Магдален-колледжа поднят радужный флаг. Раньше это делалось один день в году, теперь же у них целый «месячник ЛГБТ», в который все студенты колледжа обязаны изучать историю извращенцев. Довольны ли этим англичане? Нет: соответствующий пост на странице колледжа в Инстаграме (запрещён в России) вызвал шквал гневных комментариев и тысячи отписок. Но на мнение народа тоталитарной неолиберальной элите плевать точно так же, как большевикам было плевать на «старорежимную науку». Эти процессы началось не сегодня. В 2014 году в Магдален-колледже уже висели объявления: «Если ваш друг в беседе негативно отозвался о ЛГБТ, сообщите в полицию по этому телефону». Это то же самое, как у нас сажали в 20–30-е за негативные отзывы о марксизме или пролетариате. «Культурный марксизм» и неолиберализм — это одно и то же. Конечно, речь не только об Англии. В 2016 году все госучреждения Ирландии на неделю меняли государственный флаг на своих зданиях на радужный. И так по всему Западу, например, в США в 2023 году. В феврале 2024 года парламент Греции (с праволиберальным большинством) проголосовал за разрешение гомосексуальных «браков», проигнорировав вялые протесты фанариотской Элладской православной церкви (также стоящей уже на полпути к легализации содомитов).

Тема извращений имеет прямое отношение к убийству науки и образования на Западе. В тот день около 30 лет назад, когда гомосексуализм вычеркнули из Международной классификации заболеваний не на основе научных данных, а путём административного голосования с перевесом в один голос, принцип науки как автономной производительной силы на Западе был окончательно убит.

Конечно, дело не только в извращенцах. Это лишь один из множества симптомов смерти классического университета и науки на Западе. Проще начать разговор с этого частного примера как бросающегося в глаза, но за половыми извращениями стоят извращения ментальные, философские. Под тем самым постом Магдален-колледжа в комментариях представители народа несколько раз пишут, что это позор для колледжа К. С. Льюиса, а геи несколько раз отвечают им, что они презирают Льюиса и считают этот колледж колледжем Оскара Уайльда. Это не просто ценностный разлом (как в США между движениями БЛМ и МАГА), это разлом философский.

Вспомним, почему Льюис ушёл из Оксфорда в Кембридж и что он и его современники писали о кризисе и распаде западного образования. Проработав 30 лет в оксфордском Магдален-колледже и войдя в непримиримый ценностный конфликт с либеральными коллегами (убийственно описанными им в том числе в «Мерзейшей мощи», а также в «Тёмной башне» и не только), Льюис, как известно, перешёл в кембриджский Магдален-колледж. О причинах этого он сказал в своей вступительной речи «Об описании времён» и в написанном на латинском языке письме итальянскому католическому монаху Калабриа: «Христианская вера, насколько могу судить, значит среди кембриджцев больше, чем у нас; коммунистов там меньше, а те вредоносные философы, которых мы называем логическими позитивистами, не в такой силе». Эти слова касаются скорее сравнения лишь двух колледжей, а не университетов в целом, но всё-таки дают понятие об ориентациях и ценностях Льюиса в противостоянии современному миру. К слову, ЛГБТ вызывали у него непреодолимое отвращение, вот почему гей-лобби стремится сейчас вычеркнуть его из истории.

Гомосексуализм, феминизм, расовый дискурс, «эмансипация» по Сартру и Фуко, Адорно и Хоркхаймеру, постмодернистский отказ от «больших нарративов» как источников «подавления личности», «история в осколках» (культурологическое мелкотемье без социологии) — это всё частные симптомы. Но нужно найти общий диагноз. Он начинается с того, что с середины ХХ века в западной науке и образовании происходит полный отказ от понятия истины и причинности как чего-то постижимого, вопросы истинности подменяются субъективной вкусовщиной, онтологизм — конструктивизмом и т.д. Утверждать о чем-либо нечто сущностное становится «нетолерантным», а либеральным признаются суждения о возможности превращения кого угодно в кого угодно, неограниченной смены идентичности.

Константин Леонтьев трактовал учение Аристотеля о форме и материи как «деспотизм формы»: «Растительная и животная морфология есть также не что иное, как наука о том, как оливка не смеет стать дубом, как дуб не смеет стать пальмой и т. д.; им с зерна предоставлено иметь такие, а не другие листья, такие, а не другие цветы и плоды». Онтологизм Традиции, по инерции сохранившийся в раннем Модерне и уничтоженный в позднем Модерне и Постмодерне, запрещает произвольно менять идентичность. Он ставит ограничения на смену этноса, религии, традиции, пола. Либерализм требует смены идентичности. Но остановиться на полпути тут нельзя. Кто вчера признал буржуазное, гражданское равноправие монарха, священника, дворянина и крестьянина, тот логически неизбежно обязан завтра признать содомитское сожительство равным браку, трансгендеров — равными мужчинам и женщинам, а вымышленных «украинцев» — равными реально существующим народам.

Эгалитарная этика эмансипации, от Руссо и Маркса до Фуко и Леви, работает только в одну сторону, на вторичное смесительное упрощение. Если вы признали, что власть производится только снизу, от народного суверенитета, то вы обязаны признать и весь ЛГБТ-суповой набор, чтобы быть последовательными. Левый либерализм становится Немезидой правого либерализма и пожирает сам себя. В России произошло то же самое: Чичерины и Струве, требуя конституции и бессословного парламента, разбудили Лениных, которые и совершили над ними акт самонаказания.

Был ли этот исход неизбежен? В перспективе столетий — да. Напомним мысли Меттерниха из письма Александру Первому: упадок Европы стал необратим с момента книгопечатания, Великих географических открытий и Реформации. Можно, безусловно, указать и на более ранние корни. Но с момента Реформации и Просвещения остановить волну трансгендерного перехода в буржуазных граждан или символических «украинцев» было уже невозможно изнутри этой повозки, стремительно полетевшей с Горы в пропасть.

Разница между классическими (правыми) либералами и новыми левыми либералами (= постмодернистами) в том, что первые акцентируют внимание на взлёте науки, техники и образования в раннем и среднем Модерне по сравнению со средневековьем, а вторые упрекают первых в том, что в обществе, институтах, нормах и принципах раннего и среднего Модерна было всё ещё слишком много от традиционного средневековья (пресловутый мужской логоцентризм и иерархичность онтологии), и что только Постмодерн воплощает мечту левых об эмансипации и разрушения всяких традиционных ценностей и иерархии.

Доля истины есть и в том, и в другом утверждении, но нужно смотреть на них с точки зрения норм Традиции. Тогда правильно будет сказать так. Временный научно-технический взлёт Модерна был обусловлен сохранением в нём пережитков традиционных ориентаций (признание постижимости истины, логоцентризм, гносеологическая разумность мироздания, иерархизм в обществе и в мышлении), но поскольку весь пафос Модерна заключался в постоянном процессе уничтожения всего этого (что и звалось секуляризацией и прогрессом), то результатом могло быть только внутреннее саморазрушение с середины ХХ века всей той временной системы, которую Модерн строил в предыдущие 200-300 лет, и предсказанный заранее Гаманом переход «от Древа к ризоме», от Богочеловека к «человеку без органов».

Питирим Сорокин описывал этот процесс в качестве социолога: «идеалистическое» общество раннего Модерна (от Ренессанса до Просвещения) позволяло индивидам наслаждаться жизнью и добиться научного прорыва исключительно за счёт паразитирования на принципах и ценностях средневековой религиозной Традиции — «идеационного общества», которые этот самый «идеалистический» ранний Модерн и разрушал, пока не довёл дело до победы «материалистического общества» — предела низости и деградации, общества антиморального и античеловеческого, каким Сорокин считал ХХ век.

Владимир Мартынов в «Конце времени композиторов» описывает тот же процесс на примере музыки. Все знают, что великие западные композиторы — это эпоха Модерна. Мартынов показывает, что все они паразитировали на средневековых традиционных монодиях. Они изобрели контрапункт и первые композиторы коверкали традиционные мелодии, следующие — брали мелодии первых и игрались с ними, следующие — с предыдущими и так далее. Классическая музыка, по Мартынову, была исчерпанием возможностей переделок и комбинаций доклассической. Их число было конечным после реформы Баха («хорошо темперированный клавир»), заменившей естественные средневековые высоты звука жёстким перечнем неестественного для человеческого уха набора нот. Возможности оригинальных композиторов к первой половине ХХ века были физически исчерпаны. Больше музыки в смысле классики Модерна быть не может.

Как объяснял Олег Фомин, до Баха соотношение высот нот на клавире соответствовало пифагорейской пропорции: расстояние между тонами было кратно целым числам. После реформы Баха высоты нот стали соотноситься как длинные десятичные дроби, а не как целые числа. Фомин считал момент издания книги Баха убийством традиционного средневекового космоса с музыкой сфер (того, что Льюис в «Отброшенном образе» назвал Стандартной моделью мира) и переходом к цифровизации пространства. Музыкальная реформа Модерна конца XVII века совпала с утверждением галилеево-ньютоновской физики Модерна. И музыка, и физика, и математика Модерна вместе возникли и вместе пали в ХХ веке.

О. Павел Флоренский обобщает этот принцип на культуру в целом: есть древо культа, на нём цветёт и паразитирует культура, но как только она высосет соки и убьёт культ (секуляризация), она сама умирает. Наступает нынешнее время Постмодерна.

Итак, мы обсудили, что такое семена разложения Модерна и почему они взошли не сразу, а понадобилось время для их полного развёртывания внутри университетов Запада, наступившее в основном в ХХ веке. Теперь нужно посмотреть, каким же образом эти семена проросли.

Нам не раз придётся возвращаться к кембриджской лекции К.С. Льюиса 1954 года «Об описании времён», целиком посвящённой фундаментальному разрыву между парадигмами Традиции и Модерна. Один из основных посылов Льюиса (схожий с «Эстетикой Возрождения» А. Ф. Лосева) заключается в том, что в «эпоху Возрождения» (термин XIX века, введённый задним числом) было ещё очень много средневекового и традиционного, а ростки Модерна только проклёвывались, поделили же они намного позже. Значит, границу Традиции и Модерна нужно проводить хронологически позже, чем принято. Вот важная цитата:

«Остаётся рассмотреть третью возможную границу. Её можно провести где-то в конце XVII века, среди её признаков — всеобщее признание Коперниковой теории, преобладание философии Декарта, и (в Англии) основание Королевского общества. Если бы мы рассматривали историю мысли (в узком смысле этого слова), я не сомневаюсь, что провёл бы черту именно здесь. Другое дело, когда мы рассматриваем историю культуры в целом. Безусловно, наука стала развиваться быстрее и увереннее. С этим ускорением темпа связаны почти все позднейшие и, на мой вкус, куда более масштабные перемены. Но они давали себя знать не сразу. Наука ещё долго оставалась львёнком, чьи неуклюжие прыжки по дому забавляют хозяина; он ещё не попробовал человеческой крови. Весь XVII век общая тональность мышления оставалась по преимуществу этической, риторической, юридической, а не научной, так что вполне прав Джонсон, сказавший: «Познание окружающей природы и науки, необходимые для такого познания, не слишком заботят человека». Это вполне объяснимо. Человек не слишком интересовался наукой, потому что наука ещё не заинтересовалась человеком. Она имела дело по большей части с неодушевлённым миром, время от времени одаривая нас открытиями и изобретениями, своего рода отходами технологического процесса. Но когда Ватт создаёт свой двигатель, Дарвин начинает обезьянничать с предками человека, Фрейд — с его душой, а экономисты — с тем и другим, вот тогда лев по-настоящему вырывается из клетки. Его ничем не сдерживаемое присутствие среди нас становится сегодня одним из важнейших факторов повседневной жизни каждого. Но в XVII веке его время ещё не пришло».

Так говорил Льюис. А вот как комментирует его слова Александр Дугин в наши дни: «В томе «Ноомахии», посвящённом Латинскому Логосу, я разбираю этот вопрос тщательно. Вывод Льюиса верен. Во-первых, итальянское Возрождение двойственно: есть платоническая линия Флоренции и торговый материализм Венеции. Во-вторых, Модерн сложился из сочетания номинализма, францисканства, гилозоизма, атомизма и протестантизиа. В итальянском Возрождении гилозоизм (Бруно, Телезио) был, атомизм был (Галилео Галилей), номинализма и протестантизма не было (почти). То есть Возрождение — это фронтир, который можно прочитать с двух сторон — исходя из парадигмы Традиции и исходя из парадигмы Нового времени (чистого Модерна). Средневековье — Апполон. Модерн — Кибела. Возрожденье — Дионис».

Таким образом, Льюис раньше многих прочих исследователей, раньше тех же постмодернистов вроде Бруно Латура и Мишеля Фуко, подметил, что элементы Модерна, явно проросшие уже с XIII века, всё-таки не были преобладающими в западной культуре до XVIII века, что поэтому между нашим временем и, скажем, XV — XVII веками разница глубже, чем между теми веками и древностью. В некотором (но только некотором!) смысле «долгое средневековье» Европы длилось даже до середины XIX века (в данном смысле знаковым рубежом является 1848 год). В этой перспективе следует определять место и науки, и образования Нового времени. До того, как они стали технической производительной силой (а они стали ей только к концу XIX века), они сохраняли определённую автономность в европейском обществе (ещё одно отличие от русской цивилизации, кстати). В частности, в то время, когда политические системы Европы были в XIX веке уже преобладающе модерновыми, буржуазно-либеральными, секулярными, антихристианскими, в это же самое время сферы и науки, и образования явно запаздывали и всё ещё строились на буквально-таки средневековых, во многом традиционных принципах.

Как только общее социально-политическое разложение Модерна добралось до систем науки и образования, создались предпосылки для кризиса и внутреннего саморазрушения этих систем. Предпосылки полностью сложились к концу XIX века, кризис вступил в полную силу в середине XX века, после чего обратной дороги от падения в нынешнее состояние самоубийства западных наук и образования уже не было.

Наука и образование Европы до определённого момента пережиточно строились на том, что есть неоспоримые и познаваемые истины в природе, что есть смысл в истории, что нельзя прямо противоречить догматам христианства, что все обязаны уважать королей и аристократов, что в обществе должна быть иерархия и обязательные нормы, что есть единый стандарт красоты и блага. Что, наконец, студенты должны благоговеть перед преподавателями, сами же преподаватели выполняли по сути функции клириков (clercs), где-то даже буквально, как в Оксфордском университете (где целибат для преподавателей дожил до 1880-х годов — см. биографию Доджсона-Кэрролла — и отделения образования от англиканской церкви не было). Всё это — прямые пережитки древности и средневековья. Точно так же, как европейские армии были консервативными пережитками старых политических систем до XIX века и чуть ли не до 1945 года. Ценности и устремления европейского генералитета во многом оставались антибуржуазным и антидемократическим островком в современных республиках.

Пока такие пережитки были живы (а именно это Латур и Фуко со стороны постмодернистов и, например, Честертон и Беллок со стороны католических консерваторов считали реликтами мира Традиции в Новое время), западная наука и образование пережиточно обеспечивали развитие Европы. Однако они не могли долго существовать как анклавы в мире, где политически и социально основания традиционного строя, старого порядка были разрушены Революцией Модерна (куда входят Реформация, научная революция, буржуазные социально-политические революции и промышленная социально-экономическая революция). Как только революционные процессы уничтожения Традиции восторжествовали в обществе — а это определённо окончательно свершилось в XIX веке — так очень быстро настал черёд образованию и науке быть уничтоженными изнутри силами Модерна.

Посмотрим, в каких конкретных формах это происходило. Все они так или иначе сводятся к отрицанию общеобязательной истины и общеобязательной иерархии и замене их субъективным и конструктивистским произволом. Торжество оных начал означало девальвацию самих понятий науки и образования, но это торжество было роковым и неизбежным. Те, кто убили Церковь (протестантизм), суверенную Монархию (либерализм), крестьянство (индустриализм), социальное понятие общеобразовательной истины и иерархии (демократия), уже не могли не убить науку, образование и воспитание, а также, например, судебную и следственную систему (путём уничтожения понятия объективно преступного поступка).

Итак, мы выяснили с разных сторон, что долгое время существовал аномальный зазор: государство и экономика становились всё более и более буржуазно-демократическими и капиталистическими, с культивируемым плюрализмом мнений и построением суверенитета снизу, в то время как университеты (наряду с армией) оставались островками сохранения иерархии, послушания, признания данной сверху общеобязательной истины. Получался как бы насос: старая в своих основах, докапиталистическая система обучения и наставничества пару сотен лет формировала лучших специалистов и мыслителей и поставляла их в перевёрнутый, устроенный совершенно обратным образом буржуазный мир, с целью давать для него знания, которые этот буржуазный мир, основанный на полном отрицании ума, Логоса, сам для себя построить неспособен. Капитализм как насос из некапиталистических социумов вообще характерен как способ существования современной мир-системы, раскрытый в работах Иммануила Валлерстайна, Джованни Арриги и Андрея Фурсова.

Такой зазор, такая система насоса не могли быть вечными. Рано или поздно те, кто внедрил принципы либерализма (Просвещения) в государство и общество, кто отказался от иерархии, единства истины и единства норм в социуме, просто не могли не внедрить эти самые парламентаризм, конституционализм и рыночность в систему образования и науки, тем самым убив её. И они это сделали, преимущественно с 40-х по 90-е годы ХХ века, хотя процесс начался раньше, а завершился уже буквально на наших глазах. Убийство системы образования, принципы которой оставались неизменными с поздней Римской империи до ХХ века, явилось очередным примером прямой и жёсткой связи идейного и социального — связи такой же жёсткой, как в политической теологии Нового времени, где абсолютизм суверена соответствует могуществу христианского Творца, акт о чрезвычайном положении — чуду, а конституционализм и юридический позитивизм — механическому деизму и просвещенческому отрицанию чуда. Точно так же либеральное отрицание иерархии, авторитета и единых для всех истины, красоты и блага к рубежу XX–XXI веков окончательно уничтожило образование, возведя на трон голый индивидуализм и субъективизм, «альтернативные» понятия о психическом здоровье, физической красоте и о нравственности, заменив в социогуманитарных науках онтологию гносеологией, сущностный вопрос «что было на самом деле» — вопросом «с каких перспектив можно описать явление, не претендуя на раскрытие сущности». Шаг за шагом на Западе во второй половине ХХ века были убиты историческая наука, социология, эстетика, языкознание, филологическая критика, моральная философия и, конечно, теология.

Как писал Грингмут, любая страна, пригубившая из ядовитого кубка парламентаризма, обречена выпить его до дна, «до самых поддонков» и отвратительно сдохнуть. Распространение принципов парламентаризма, демократии и либеральных прав индивида на сферу образования, где доселе перед лицом учителя у учеников не было никаких прав и никаких голосований, а оценки не зависели от самооценки учеников, убило западное образование.

Начав с «суверенитета нации», «прав человека и гражданина» и «свободы, равенства и братства», было уже невозможно не прийти к парижскому 1968 году, немецкой франкфуртской школе, постмодернизму, гендерным исследованиям и «квир-истории», месячникам ЛГБТ в вузах (запрещены в России), шизомассам, ризоме, тексту без автора, человеку без органов, «украинству», «теологии после Освенцима», БЛМ-дискурсу, боди-позитиву, инклюзивному образованию и проч. Этот процесс был запрограммирован как минимум с XVI века, а с XVIII века это начали предчувствовать наиболее проницательные современники, от несравненного Гамана до незабвенного де Местра. Но остановить этот процесс без уничтожения самых основ Просвещения было уже невозможно.

В этом отношении, конечно, Кант и кантианство сыграли особо подлую и разрушительную роль, что понимал уже Гаман. Программа Владимира Эрна, к слову, была реальной альтернативой кантианской мерзости, попыткой утвердить систему познания на божественном Логосе вместо падшего рацио. Дорога от Канта вела через Круппа к ЛГБТ-БЛМ-СУГС как апогею «Просвещения» (Гаскалы), дорога от Эрна — к Гераклиту, Платону и Иисусу Христу как пути истинного просвещения Логосом. Отрицание откровенности (несокрытости) и познаваемости Истины, агностицизм Юма и Канта привёл напрямую к современному дискурсу либеральных СМИ, с точки зрения которых «оценки в школе не важны», «главное — самораскрытие ребёнка», «учителя отнимают время учеников от полезных в жизни вещей» и т.д.

Преподавание в школе и вузе должно опираться на признание объективно данной триады Истины, Красоты и Блага. Почему фундаментальный трактат Льюиса «Человек отменяется» — 30 страниц об антропологии в Традиции и Модерне — на целую треть состоит из разбора вроде бы частного случая проповеди либералами субъективной эстетики? Потому что Льюис понимал жёсткую взаимосвязь и настаивал, что исповедующие субъективную эстетику непременно вырастут бесчувственными и безнравственными чудовищами. Коготок увяз — всей птичке пропасть. Поэтому частное утверждение либералов, что водопад не сам по себе красив, а лишь люди переживают по его поводу чувство красоты, ввергло Льюиса в такую ярость. Он системно утверждал традиционное, платоновско-аристотелевское и в то же время библейское («и сотворил Бог... и вот, хорошо весьма») понимание категории прекрасного: оно дано в вещах онтологически и не зависит ни от каких суждений и чувств индивида. Как говорит Александр Дугин: «Все по-настоящему красивое красиво абсолютным образом. Этим любуются камни, звери и ангелы. Нам необходимо возродить абсолютную эстетику на основе Филокалии».

Только на этом основании вообще возможны какие-либо верифицируемые критические художественные суждения, только на этом основании можно доказывать глубину одного произведения искусства и ничтожность и пошлость другого. Любой шаг в сторону от онтологической эстетики — и вот мы уже в мире жестоких боди-позитивных человеко-машин.

Клайв Льюис писал в защиту универсального понятия прекрасного в 1944 году. Спустя 40 лет Арсений Гулыга констатировал, что в западных университетах запрещают и уничтожают сами курсы эстетики и вычёркивают из словарного аппарата дисциплины понятие «прекрасное». Делают они это именно из соображений либерализма и плюрализма: мол, сколько людей, столько и мнений, каждый самовыражается как может. Всё это, конечно, есть торжество многого над Единым: либеральных индивидов много, ибо имя им легион.

Итак, первая из трёх частей трактата Льюиса «Человек отменяется» посвящена преимущественно обоснованию традиционалистского взгляда на эстетику: есть абсолютно данная красота, а не некие непроверяемые суждения о ней. Вторая часть закономерно переходит к обоснованию абсолютной данности Истины и Блага, а также всей этики, всей системы ценностей. Здесь Льюис стоит на той же позиции, что интегральный традиционализм или русская классическая философия, а именно утверждает существование абсолютно данного всей Вселенной эталона, по которому должны судиться любые действия человека.

Льюис не меньше Ананды Кумарасвами, Фритьофа Шуона, Гая Итона или своего ученика Мартина Лингса настаивает на трансцендентном единстве традиций, на том, что этот Закон един для Вселенной — Закон, который зовётся Дао, Путь, Рита, «традиционные ценности», «естественное право» и т.д. Этот тезис идёт в жёстком сцеплении с другим тезисом: различия в той же этике и нормах между разными аутентичными традициями невелики, обусловлены самим фактом разнообразия материальных условий и сделаны изнутри представителями Традиции — религиозными и метафизическими законодателями; напротив, современный мир, мир Модерна — постхристианского Запада, поработившего ментально почти весь мир — отличается кардинально, целой пропастью от мира традиционных представлений о космическом Законе и этике. Льюис напоминает, что никакая новая, автономная этика (как мечтал Кант) вне традиционной невозможна в принципе. А это прямо заставляет нас от общей постановки вопроса вернуться к применению этого тезиса конкретно к педагогике и прийти к выводу: чтобы учить и воспитывать, нужно иметь абсолютно данную сверху систему ценностей и норм, систему нечеловеческого (гетерономного) происхождения. Всё остальное, по Льюису, суть либерально-прогрессистские ложь и лицемерие, на которых невозможно выстроить никакое воспитание и образование.

Апофеозом этой лжи и лицемерия является «политкорректность» в вузах США. В марте 2024 г. фраза «Я считаю, что работу должен получать наиболее квалифицированный претендент на неё» была официально внесена в табуированный список микроагрессий, размещённый на сайте Университета Калифорнии. Наряду с ней запрещены теперь такие фразы, как «гендер не играет никакой роли в том, кого мы берём на работу» (отказ от универсальной истины в пользу качеств, не связанных с разумом), «ты хорошо говоришь по-английски» (либерализм с его плюрализмом истин не допускает стандарта качества языка) и любые другие объективные суждения вроде «он — мужчина». Это квинтэссенция того апофеоза либерального субъективизма, который за последние примерно сто лет (возможно, даже чуть меньше) разъел западные университеты и привёл к самоликвидации научных стандартов.

Однако было бы ошибкой повторять возмущённые крики псевдоправых, что причина катастрофы — в заговоре университетских леваков. Ибо это не столько заговор, сколько железная и неумолимая логика либерального Модерна хотя бы за 500 последних лет, которая ни к какому другому финалу не могла привести. Те, кто признавал законность еретических конфессий и свободу обсуждения догматов, те, кто свергал королей и отдавал истину на откуп голосованию парламента, те, кто декларировал «права человека и гражданина» делать что угодно, элиминируя понятие истины, те, кто закреплял свободу печати в первой поправке к Конституции США, были просто обязаны логически прийти ко всему этому БЛМ-ЛГБТ аду, который в последние 70-80 восторжествовал в западной системе образования, где теперь и оценок-то нет, ибо либерализм заменяет единую шкалу оценок субъективным «самовыражением», где за любое ясно высказанное «дважды два — четыре» объявляют злым угнетателем и репрессируют, изгоняя из «толерантного» сообщества.

Так постепенно разворачивалась программа самоубийства, изначально заложенная в западный Модерн. Те, кто в XVI веке хотел сам толковать Библию и отверг Предание, те, кто в XVIII веке требовал права «народа» (на самом деле только случайного среза текущего населения) выбирать путь развития страны, неизбежно должны были породить потомков, выбирающих идентичности трансгендеров, украинцев, квир-лесбиянок и прочих вымышленных существ. Получите — распишитесь. От Лютера, Кромвеля, Дантона и Джефферсона пролёг прямой, как стрела, путь к Байдену и Джорджу Флойду. Ибо если парламент сегодня может голосовать по бюджету и курсу государства, то завтра он может голосовать за введение культа сатаны, эвтаназию или смену пола (как уже сделал немецкий бундестаг, разрешивший менять пол раз в год): единожды применив принцип субъективного выбора, остановиться уже невозможно. Дело закончится тем, что «альтернативно умственно развитые» дети в школах будут голосовать за то, сколько будет дважды два и в каком году произошло то или иное событие, причём ни один вариант ответа не будет считаться единственно верным. Ведь это сами же господа респектабельные правые либералы их и научили, что истина определяется голосованием. Вы научили — в и убивец-с. Вспомним ещё раз Грингмута: «Кто однажды пригубил отравленный кубок парламентаризма, должен будет выпить его до дна, до самых ядовитых поддонков».

Подведём итоги. Итак, во-первых, любая система образования и воспитания может быть основана только на однозначных представлениях о том, что такое Истина, Благо и Красота. То есть на преподавании жёстких и чётких эталонов не только в науке и онтологии мира, но и в этике и эстетике. Как говорит Александр Бовдунов: «Истина, добро, красота есть сами по себе. Т.е. онтология, этика, эстетика — это не те области, где возможна вкусовщина: нравится, не нравится, и не вопрос социальной конвенции — то есть суммы мнений. Надо идти, а педагогу — вести, от мнения к истине, а не аккумулировать мнения, которые якобы ценны сами по себе. Собственно, образование должно учить уважать не чужое мнение как таковое, а воспитывать стремление к истине. Но тогда и воспитатели должны уметь не просто провозглашать некие истины, но и привести к ним, в том числе и через диалог и спор, сократическим методом».

Во-вторых, учащиеся должны знать, что вот то-то и то-то хорошо (и это не предмет мнений и дискуссий, но твёрдо установленная не людьми, но Традицией аксиома — то, что Льюис называл естественным правом или просто Дао). Учащиеся должны знать, что то-то и то-то прекрасно или возвышенно само по себе, онтологически, и независимо от мнения людей. Только в этом случае им можно вложить в головы и понятия научных истин. Если же этику и эстетику заменяет субъективизм (а в либерализме так и есть), то и в науке истин нет, а каждый ворочает, что хочет, называя это «современной школой».

В-третьих, изучение природы и культуры должно воспитывать чувство благоговения перед открытой истиной, понимание невозможности смены идентичности существа или явления иначе как в порядке чуда. Золото не смеет стать железом, фиалка не смеет стать дубом, собака не смеет стать кошкой, человек не смеет стать волком, ремесленник не смеет стать дворянином, русский не смеет стать украинцем, японец не смеет стать американцем, мужчина не смеет стать женщиной, никто не смеет стать гомосеком, недееспособный инвалид не смеет называть себя таким же квалифицированным специалистом и т.д. Изменения идентичности возможны в порядке особого рода чуда (например, политико-теологического, когда монарх за боевые заслуги дарует дворянство крестьянину, или естественнонаучного, когда в ходе ядерной реакции свинец обращается в золото, или физико-оккультного, когда шаман усилиями духов действительно меняет пол или же когда человек-оборотень превращается в волка). Чуда, всякий раз данного им извне и не вызванного только их личными хотелками.

В-четвертых, применительно к этике определение уголовного преступления также должно быть объективным, а не подменяться рассуждениями о необходимости «защиты общества» от «угроз» (среди которых может быть простое отстаивание христианской религии или традиционной семьи) либо ссылками на бедность, воспитание, социальные болезни преступника, которые извиняют и оправдывают, например, грабёж (именно такое выхолащивание понятия преступности случилось в США на волне БЛМ-движения, хотя Льюис столкнулся с этим в английском суде уже в 50-е годы).

В-пятых, система образования на Западе до XIX века включительно оставалась домодерновой, основанной на традиционной иерархии и представлениях, по сути клерикальной, не капиталистической и не либеральной. Это позволяло ей производить эффективное научное знание и специалистов для мира капитализма и демократии, который просто не может делать этого на своих собственных принципах. Как только в ХХ веке принципы капитализма, демократии, либеральных прав человека, субъективной кантовской эпистемологии, этики и эстетики наконец добрались до школ и вузов Запада, то на протяжении жизни примерно одного поколения западное образование было уничтожено. То, чем сейчас занимаются западные вузы, это какой-то карнавальный позор и закономерный финал нескольких столетий Модерна, объявившего истину, красоту и благо плодом субъективного выбора твари. Как говорил Льюис, они питали свои ветви соками старого дерева Традиции, но погибло дерево — и быстро усохли ветви.

Один из величайших профессоров-экономистов в мировой истории, португальский премьер-министр Антониу ду Оливейра Салазар, в своей речи к 40-летию Португальской национальной революции 28 мая 1966 г. сказал об утрате критерия истины как признаке деградации западной науки, образования и культуры:

«Мы живём в критический момент в истории политической мысли и, более того, в критический момент в истории мира. Всё находится в кризисе или подвергается критике — мораль, религия, свобода человека, социальная организация, степень государственного вмешательства, экономические режимы, сама нация и преимущества её независимости или объединения с другими нациями в крупные экономические и политические пространства. В Европе обсуждается само понятие родины. Революции, подобные советской, продолжили в области фактов и философии революции, которые были до них, начиная с Реформации и Французской революции, и, как все великие движения, обладающие первоначальной силой, они имеют тенденцию распространяться и доминировать в мире, отравляя нас видениями и принципами, которые они далеки от исполнения в местах своего происхождения. Чистейшие души растревожены, встревожены, не знают, как сориентироваться, и гневно повторяют вопрос Пилата самому Христу: «Что есть истина?» Человеческий дух должен придерживаться истины, ему нужна определённость, чтобы ориентироваться и действовать. Ни одно государство не может существовать, не опираясь на них или не предполагая, что они определены и приняты».

Современные западные государства больше не признают никакого обязательного понятие о том, что есть Истина, Красота и Благо. В этих условиях никакая система образования и воспитания на всех уровнях не может функционировать, не порождая дальнейшую антропологическую деградацию не только народных масс, но и самих политических элит, что столь ярко видно в наши дни на примере руководящих государственных деятелей западных стран.