Демоны эпохи пандемии

Источник: СПб-Ведомости

ФОТО Дмитрия СОКОЛОВА

Гость редакции — заведующий кафедрой истории религии и теологии РГПУ им А. И. Герцена, профессор Александр ПРИЛУЦКИЙ

Было бы логично поговорить с нашим сегодняшним собеседником о религии и ее роли в нашей жизни. Но мы выбрали другой аспект его деятельности — ведь он является еще и научным сотрудником Центра профилактики экстремизма. На самом деле такое совмещение ролей совсем не удивительно: экстремизм сплошь и рядом содержит мощную религиозную составляющую. А исследования, которыми ученый занимался в последнее время, посвящены влиянию пандемии на рост экстремистских настроений в обществе.

— О том, что пандемия невротизирует общество, способствует росту социальной напряженности, мы уже писали не раз. Но, по правде говоря, религиозного аспекта этой темы пока не касались…

— Результат наших исследований, в общем, был предсказуем: ковидные ограничения способствуют росту религиозного экстремизма. Эпидемии всегда порождают социальное беспокойство. Это прослеживается на протяжении всей истории христианства. В Евангелии от Матфея и книге Апокалипсиса сказано, что эпидемии и болезни являются предвестниками конца света. Соответственно, религиозное общество на эти явления часто так и реагировало.

В России были холерные и чумные бунты. Во время эпидемии чумы в Москве в XVIII веке архиепископ Амвросий ограничил крестные ходы, массовые богослужения и потребовал, чтобы убрали особо чтимые святыни, вокруг которых собиралось много людей. В результате произошел бунт, в ходе которого Амвросий был убит. Уже в XIX веке во время эпидемии холеры, когда правительство ввело карантины и ограничения, возникли слухи, что какие‑то злонамеренные силы распространяют заразу. Народное сознание выделяло три основных источника зла: врачи, господа вообще и представители отдельных национальных групп. Они якобы травят колодцы, чтобы погубить простой народ. Пошли стихийные расправы в духе «суда Линча»…

— Вы просматриваете здесь какую‑то аналогию с нынешней ситуацией?

— Отчасти. Существуют, например, религиозные радикалы, которые уже давно транслируют миф о том, что современное общество вот-вот превратится в «электронный концлагерь антихриста» или даже уже им стало. В их среде демонизируются информационные технологии, распространен страх перед штрихкодами, современными способами обработки информации и электроникой вообще. Они призывают отказаться от компьютеров, мобильных телефонов и других гаджетов. Все это, по их мнению, инструменты, при помощи которых агенты антихриста подавляют волю людей и контролируют их поведение в своих демонических целях.

Радикализированное сознание демонизирует и медицину. Отчас­ти на это повлияло знаменитое в 50‑х годах прошлого века «дело врачей», когда в массы был запущен миф об «убийцах в белых халатах». Современные продолжатели «заговора» якобы сами изобретают болезни, чтобы потом их лечить. Они скрывают прос­тые и дешевые способы лечения и вместо этого навязывают дорогие и опасные. И, наконец, они дискредитируют народную медицину, при помощи которой можно легко и безопасно вылечиться.

В основе всех этих представлений лежит конспирология — убеждение, что мы не знаем всей правды, потому что от нас постоянно что‑то скрывают. Адепты этой теории утверждают, что за фасадом всех явлений — экономических, политических, общественных и прочих — стоят некие злые силы, которые тайно, но реально управляют миром.

Собственно говоря, эта система взглядов была распространена и до эпидемии, но эпидемия стала тем фактором, который усилил конспирологи­ческий миф. Тот успех, с которым он внедряется в обыденное сознание, вполне объясним: мир слишком сложен и противоречив, суть происходящего часто не могут понять даже специалисты, а здесь все максимально упрощается. В мире, где все ясно, легче жить!

— Ну да, это как на войне — здесь свои, а там чужие. Стреляй — не ошибешься…

— К сожалению, эта упрощенная, без полутонов, картина мира, которая, наверное, оправданна в военное время, в мирной жизни является почвой для экстремизма.

Решение любой проблемы сводится к одной формуле: с союзниками надо объединяться, врагов бить. Разумеется, экстремизм возникает не на пустом месте. Он формируется тогда, когда об­щество подготовлено к восприятию радикальных идей в связи с нарастающим уровнем социального недовольства. В определенной степени мы эту картину наблюдаем сегодня — в том числе и в связи с противоэпидеми­ческими мероприятиями.

— Послушайте, если речь идет о религиозных радикалах, то так ли их много, чтобы они делали какую‑то погоду?

— Если ссылаться на результаты социологических исследований, то таких людей — их можно называть и сектантами — действительно немного. Но, думаю, эти данные не вполне отражают реальность. Вспомните недавнюю историю с бывшим схиигуменом Сергием Романовым, который фактически узурпировал власть в Средне-Уральском женском монастыре. Скандал в связи с лишением его духовного сана, а в последующем и возбуждением в отношении него уголовного дела вызвал большой об­щественный резонанс. Оказалось, что эта тема многим небезразлична.

— Интерес к теме — это еще не экстремизм…

— Да, есть достаточно большая группа людей, которые сейчас на экстремистские действия не способны. Но под воздействием соответствующей идеологии в случае изменения социального статуса — скажем, когда их жизнь станет немного хуже, — они могут стать «взрывоопасной массой». Определить численность этого «пограничного слоя» очень трудно. Некоторые исследователи полагают, что счет может идти на десятки и сотни тысяч.

Если посмотреть глубже, в основе фундаменталистского сектантства часто лежит отвержение, скажем так, дискурсов современности. Его представители — это люди, которые находятся в рамках архаического мировоззрения, где любое изменение воспринимается как что‑то нехорошее. Толчком для активного ­роста подобной среды явилось бурное развитие городской культуры двадцатого века. Для строительства городов массово приезжали люди из сельской местности, представители традиционного крестьянского мира. Они сталкивались с городской культурой, другим темпом жизни, и все это вызывало у них резкое неприятие.

Сейчас выросло второе поколение этих людей, которые идеализируют патриархальную сельскую жизнь, демонизируя городскую культуру. Этому, надо сказать, способствует кризис современной урбанистической среды: ухудшающаяся экологическая обстановка, некачественная еда, ситуация перманентного стресса. Совершенно естественно возникают концепты бегства из города, жизни на земле.

Характерно, что большинство из адептов этих идей их никогда не реализуют. Но именно сектантствующие фундаменталисты отстаивают их последовательно и жестко. Они, что называется, кричат криком: из городов надо бежать! Неважно, по какой причине: случится эпидемия, придет антихрист или условные масоны отключат канализацию и мы всем утонем в нечистотах. Нужно уходить в деревню и там жить «естественной жизнью»: рыть колодец, разводить кур и гусей, выращивать зерновые культуры и печь хлеб. Разумеется, подобная идеология сама по себе еще не экстремизм, но она является для него весьма питательной почвой.

— Столь явные сдвиги в сторону конспирологии появились только сейчас или были и в советское время, когда в стране ­господствовала идеология атеизма?

— А давайте для общего понимания сравним сознание людей того и нынешнего времени. Хотя бы на примере отношения к вакцинации. В советское время вакцина воспринималась как символ успеха отечественной медицины. В этом просмат­ривался явный идеологический аспект: смотрите, как коммунистическая партия борется за здоровье людей! Бесспорным аргументом было полное исчезновение многих инфекционных болезней. Сейчас же в сознании многих вакцина воспринимается как символ чего‑то если и не пугающего, то во всяком случае спорного. Людей, отстаивающих идеи «печати антихриста» или «тотальной чипизации», не так много, но в целом недоверие к вакцинации охватывает довольно большой слой.

В значительной степени столь противоположная реакция объясняется тем, что при советской власти не было альтернативных информационных источников. Тогда была официально сформулированная государственная идеология. Сейчас, в соответствии с Конституцией, таковой не существует. И потому на сцену выходят любые идеологические конструкты. И все они имеют право на жизнь, если не содержат криминальной составляющей.

— Некоторые эксперты говорят, что сейчас наблюдаются попытки подменить отсутствующую государственную идеологию религией.

— Религия может выполнять идеологическую функцию, хотя для нее это не главное. Например, главная задача христианства — это спасение души верующего, все остальное вторично. Мифологизация же сознания произошла не потому, что вернулась религия. Мифы были всегда. Что такое, к примеру, лозунг «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»? Таких мифологем и раньше было много. И не всегда, между прочим, это плохо. Если этот миф позитивен и призывает людей к ответственному и социально полезному поведению, то почему бы нет? У мифа есть и другие функции — он делает жизнь человека более интересной.

— А влияет ли усиление религиозного фактора на рост радикальных настроений?

— Какая‑то связь, думаю, есть, но она не непосредственная. В любой религии есть основное направление, а есть и ответвления от него, предполагающие разномыслие по целому ряду вопросов. Но существует граница, за которой это разномыслие превращается в сектантство. Конечно, она достаточно условна — в разных социальных условиях одно и то же поведение может породить сектантское мышление, а может и считаться неким религиозным мейнстримом.

Да, нынешняя ситуация способствуют радикализации сознания — пандемийные ограничения ударили по социуму. Это, безусловно, травмирующий фактор. Был, например, период, когда верующих без маски не допускали в храмы. Разумеется, это порождает протесты и формирует некую сектантскую модель поведения. В принципе так же действует и любой запрет — он невольно вызывает желание не подчиняться ему. Чем больше запретов, тем больше пространство для формирования протестной реакции.

— Но без запретов не может жить никакое общество, даже самое демократическое. И в любой религии, как известно, их тоже немало!

— Правильно. Но только не надо делать их единственным инструментом для решения всех социальных проблем. Надо исходить из гегелевского понимания свободы как осознанной необходимости. Если донести до людей необходимость этого запрета, тогда он будет воспринят. Думаю, основная причина, порождающая нынешнее ковид-диссидентство, — отсутствие достаточной просветительской работы. Сколько копий, например, было сломано по поводу масок! А ведь их сначала в приказном порядке ввели и только потом объяснили необходимость данной меры. Хотя следовало бы сделать ровно наоборот.

— Между прочим, основную часть ковид-диссидентов составляет молодежь. Не потому ли, что она всегда наиболее активно подхватывает радикальные идеи?

— Да, это так. Несколько лет назад я видел листовку какой‑то ультралевой молодежной организации — молодой человек и девушка с автоматами и в униформе, а рядом призыв: «Ощути на своем лице горячее дыхание классовой борьбы!». Налицо явный экстремизм, делающий ставку на юношескую романтику. И эта нехитрая приманка может и сработать: молодежи хочется действовать, реализовать себя через поступки. Идеологи экстремизма умело пользуются этим, проникая в молодежные субкультуры и вербуя там сторонников.

К сожалению, нынешняя ситуация часто способствует радикализации сознания именно данной части общества. Молодежь, к примеру, особенно болезненно воспринимает то, что социальные лифты работают не так хорошо, как должны. Это недовольство можно легко использовать, вложив в умы молодых людей «нужные» идеи. Как правило, они сводятся либо к слому существующих социальных отношений, либо к их коренной перестройке. И вот «требующие перемен» уже на улицах с теми лозунгами, которые необходимы их «кураторам».

Жизнь показывает, что силовые и запретительные меры тут бессильны. В идеале нужно создать такое общество, в котором людям комфортно жить и которое они не хотят ломать и переделывать. Создание оптимистичной и комфортной среды обитания — главный инструмент профилактики экстремизма. Мы можем сколько угодно — и не без оснований! — ругать эпоху 1930‑х годов, но невозможно отрицать, что это было время колоссальных социальных лифтов. Да, люди не так хорошо жили в плане материальном, но они имели возможность получать бесплатное образование, становиться специалистами, реализовать себя. И когда пришла война, они понимали, за что воюют.

— Не хотите ли вы сказать, что сейчас молодой человек чувствует себя менее ком­фортно, чем тогда?

— Надо сопоставлять сопоставимое. Если вы возьмете человека, который жил в постоянном страхе репрессий или даже сам их испытал, естественно, сравнение будет не в его пользу. Но представьте себе паренька из глухой деревни, который приехал в большой город, окончил институт, стал классным специалистом… Я сравниваю его с современными студентами-старшекурсниками, которые, получив диплом, могут оказаться без достойной работы. И здесь уже результат сравнения не будет так однозначен. Хотя я прекрасно понимаю, что мы имеем дело с издержками рыночного общества, которое гораздо менее стабильно, чем авторитарное.

— Хорошо, будем считать, что протестные настроения — плата за завоеванную свободу. Но кому нужно их использовать, разжигать, провоцировать? Это ведь буквально игра с огнем!

— Экстремизм, кроме всего прочего, используется в геополитических целях. Таким проектом, конечно, была попытка создания государства ИГИЛ, запрещенного в России. Российские же экстремистские сообщества, отреагировавшие, к примеру, на противоэпидемические меры, возникают в значительной степени стихийно. Их нельзя использовать для решения каких‑то других задач. Вряд ли найдется политтехнолог, который мог бы сорганизовать и объединить эти разрозненные массы. Экстремизмом в принципе управлять сложно, а здесь и тем более.

Но в отличие от ИГИЛ, который мы хоть как‑то можем численно оценить, этот «низовой» экстремизм не поддается никакому, даже приблизительному, учету. Поэтому, где, когда и с какой силой может «рвануть», предвидеть практически невозможно. Вспомните историю, когда в одной из российских деревень некий новоявленный «пророк», а на самом деле психически больной человек, убедил своих приверженцев уйти жить в подземелье. Люди там просидели несколько месяцев, несколько человек погибли!

— Но ведь государство имеет целую стратегию борьбы с экстремизмом. Она работает или нет?

— Да, эта стратегия очень хорошо проработана и предполагает комплексный подход к явлению. Но на местах чаще всего реагируют лишь на конкретные действия. А вот их мотивация остается без должного анализа. Произошел взрыв — поставим там «рамки», что‑нибудь запретим, усилим охрану. А вот почему он произошел, узнаем только задним числом. Разумеется, профилактикой экстремизма у нас занимаются, но, на мой взгляд, недостаточно. Необходим углубленный, научный подход к этому явлению. Описывать мы его научились, но психологических и социальных корней до сих пор полностью не понимаем.

— Либеральная общественность нередко заявляет, что экстремистом могут объявить любого, кто не согласен с властью…

— Наша оппозиция известна своей непоследовательностью. Сегодня она с либеральных позиций защищает якобы кем‑то дискриминируемые права геев, а завтра — отца Сергия Романова, который придерживается ультраконсервативных установок. Логика здесь одна — использовать любой аргумент, чтобы дискредитировать власть. А чтобы пресечь споры насчет экстремизма, надо как можно более четко формализовать его критерии. Разумеется, жесткую запретительную политику необходимо продолжать. Но сдерживающий фактор будет эффективно работать только тогда, когда явление, которое ограничивается при помощи социальных норм, будет хорошо изучено.