В прошлом году мы отметили 140 лет со дня рождения Бориса Константиновича Зайцева (1881–1972), выдающегося писателя русского зарубежья, мемуариста, критика, литературоведа, переводчика.
Получив признание и известность еще в дореволюционной России, вынужденный покинуть Родину, Борис Константинович Зайцев на протяжении полувека жил и творил во Франции. Зайцев остался равнодушным к модным литературным течениям своего времени, был верен традициям русской реалистической литературы.
Проза Зайцева отличается теплотой и лиризмом. Ее наполняют тихий свет добра, простые нравственные начала, особенное чувство сопричастности всему сущему.
«Он человек очень тонко деликатный и духовный, — писал Иван Бунин. — <...> Я ценю в Зайцеве то, что он выбрал свой путь и идет по нему... Идет по своему пути, который подымается выше повседневности».
Зайцев называл русскую литературу, в которой оставил свой неповторимый след, «христианнейшей из всех литератур мира».
И сам Борис Константинович вошел в русскую литературу как православный писатель. Его постоянные темы — миссия России в мире, ее скорбь и слава, таинственные пути Промысла. Историческое бытие народа и человека художник-христианин рассматривает в контексте вечности.
* * *
Борис Константинович Зайцев родился 29 января (10 февраля) 1881 года в Орле, в дворянской семье. Отец, Константин Николаевич, был горным инженером. Детство Бориса прошло в родительском имении — селе Усты Жиздринского уезда Калужской губернии.
До 11 лет Борис находился на домашнем обучении. В 1898 году окончил Калужское реальное училище, затем учился в Императорском техническом училище в Москве, в Горном институте в Петербурге, на юридическом факультете Московского университета. Но ни инженером, о чем мечтал его отец, ни юристом не стал. Борис всецело предался литературной деятельности.
В 1901 году в газете «Курьер» благодаря Леониду Андрееву (он возглавлял здесь литературный отдел) был напечатан первый рассказ Зайцева «В дороге». Зайцев познакомился с Андреевым в конце 90-х годов XIX столетия и чувство глубочайшей признательности к нему пронес через всю жизнь.
В 1900–1902 годах Зайцев знакомится со многими выдающимися русскими литераторами: в Ялте — с Антоном Чеховым, в московском литературном кружке, куда его вводит Андреев, с Николаем Телешовым, Максимом Горьким, Викентием Вересаевым, Иваном Буниным и другими.
В годы Первой мировой войны Зайцев окончил Александровское военное училище и сразу после Февральской революции был произведен в офицеры, однако не попал на фронт из-за болезни и с августа 1917 по 1921 год жил в своем калужском поместье Притыкино.
* * *
Зайцев, о чем пишет в эмиграции в воспоминаниях, вырос в безрелигиозной семье. На духовное развитие писателя немалое влияние оказали произведения Владимира Соловьева, который, по словам Бориса Константиновича, «пробивал пантеистическое одеяние юности и давал толчок к вере»: «Время было переломное. Интеллигенция призывалась входить в церковь. Она и вошла»[1].
Православное мировоззрение Зайцева отразилось в рассказах 1918–1921 годов («Душа», «Белый свет», «Уединение»), в которых он писал о революции как о закономерном возмездии за «распущенность, беззаботность... и маловерие».
Рассказ Зайцева «Улица св. Николая» (1921) вошел в одноименный сборник (1923). Писатель изображает в рассказе старинную московскую улицу Арбат, которая соединяет три храма «самого русского святого» — Николая Чудотворца: Николу Плотника, Николу на Песках и Николу Явленного. Это образная хроника истории России начала ХХ века. Арбат помнит светлый быт России начала 10-х годов ХХ столетия. Арбат и очевидец событий первой русской революции. Арбат и свидетель потрясений Октябрьской революции и Гражданской войны. В круговороте событий писатель привлекает внимание читателей к неизменному и умиротворяющему образу извозчика Миколы, напоминающего самого святителя Николая. Проезжая по Арбату с неснятыми и звонящими еще колоколами, он крестится на три Никольских храма, которые были снесены после революции.
* * *
8 июня 1922 года вместе с супругой Верой Алексеевной и десятилетней дочерью Наталией Зайцев уехал в Берлин.
«Меня выпустили за границу для лечения, после сыпного тифа, — вспоминал писатель. — Уехал, собственно, не из-за болезни, а потому, что в России писать и печататься стало для меня невозможно. <...> За тридцать лет ни разу я не пожалел, что выехал»*.
И еще воспоминания:
«Да, я не думал, что это навсегда. А дочь моя, десятилетняя Наташа, когда поезд переходил границу, задумчиво бросила на русскую почву цветочек — прощальный. “Папа, мы никогда не вернемся в Россию”. А мы с женой думали — временное отсутствие».
9 сентября 1923 года Зайцев выехал с семьей в Италию, 30 декабря того же года перебрался в Париж, где прожил почти полвека. В Париже, который стал центром русской эмиграции, он поддерживает отношения с Иваном Буниным, Иваном Шмелёвым, Михаилом Осоргиным и другими писателями-эмигрантами.
В Париже Борис Константинович познакомился с архимандритом Киприаном (Керном), известным православным богословом и патрологом, он станет духовником семьи Зайцевых.
Архимандрит Киприан (Керн) отмечал, что в прозе Бориса Константиновича «какое-то подсознательное неуловимое ощущение божественной иконы мира, его неомраченных светлых истоков».
* * *
«Духовный путь Бориса Зайцева, — считает доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Пушкинского Дома, исследователь творчества писателя Алексей Любомудров, — отмечен характерной особенностью: его детство, юность прошли вблизи величайших святынь русского православия, но он оставался вполне равнодушным к ним. Зайцев несколько лет жил неподалеку от Оптиной пустыни, но ни разу не побывал в ней; часто проезжал в имение отца через Саровский лес, но Саровская обитель не вызывала у него никакого интереса. И только в эмиграции, навсегда лишенный возможности поклониться этим святым местам, Зайцев постигает их великое духоносное значение и в своих очерках совершает мысленные паломничества в них. Небольшой очерк-эссе “Оптина пустынь” (1929) проникнут любовью и благоговением к великим оптинским старцам. Зайцев размышляет о том, как могло бы протекать его путешествие в Оптину в конце прошлого века, представляет в воображении свою встречу со старцем Амвросием — человеком, “от которого ничто в тебе не скрыто”: “Как взглянул бы он на меня? Что сказал бы?” “Что имеем — не храним, потерявши — плачем”».
По признанию Зайцева, в эмиграции он открыл для себя прежде незнакомую ему «Россию Святой Руси, которую без страданий революции, может быть, не увидел бы и никогда».
Именно эта тема и заняла главное место в его творчестве. Ей посвящены «житийные портреты»: «Алексей Божий человек» (1925), «Преподобный Сергий Радонежский» (1925), жизнеописания других святых, лирические книги паломнических странствий «Афон» (1928) и «Валаам» (1936).
В очерках и лирико-философских эссе Зайцева запечатлены образы современников: монахов-подвижников, оптинских старцев, странников и блаженных, выдающихся деятелей Русской Церкви, мучеников, героев, явивших примеры стояния в вере, совершивших жертвенный подвиг во имя Христово, и просто русских православных людей, волею судьбы оторванных от России, но не утративших духовных связей с ней.
Религиозным духом проникнуты и романы, повести и рассказы Зайцева: «Золотой узор» (1926), «Путешествие Глеба» (1937–1953), «Воспоминания» (1939 и 1965) и многие другие.
В этих и других его произведениях сказалось влияние религиозно-философской мысли Бердяева, с которым писатель поддерживал близкие отношения.
* * *
В мае 1927 года Зайцев посетил Святую гору Афон, где, по его словам, провел «семнадцать незабываемых дней <...> живя в монастырях, странствуя по полуострову...».
Зайцев показал своеобразный, притягательный и многогранный внутренний мир Святой горы Афон.
«...Афон предстает в своем вековом и благосклонном величии, — писал Зайцев. — Тысячелетнее монашеское царство! Напрасно думают, что оно сурово, даже грозно. Афон — сила, и сила охранительная, смысл его есть “пребывание”, а не движение. Афон созерцает, а не кипит и рвется, — это верно. Но он полон христианского благоухания, то есть милости, а не закона, любви, а не угрозы. Афон не мрачен, он светел, ибо олюблен, одухотворен».
В русском монастыре Святого Пантелеймона Зайцев размышляет о надвременном смысле «облика целителя и утешителя-отрока, укрепленного в Восточной Церкви»:
«Не потому ли он так привился у русских, что России более, чем какой- либо стране, при ее великих, но подчас слепых силах и страстях, ее великой иногда тьме и “карамазовщине”, более, чем кому-либо, нужна целительная ложечка св. Пантелеймона?»
Писатель, который на протяжении всей жизни вновь и вновь возвращался к волновавшей его теме афонских обителей, живо описывает как внешний уклад жизни монахов Святой горы в то время, так и их духовные подвиги во имя Бога и ближних, которые составляют основу их повседневной жизни.
«Ученого, философского или богословского в моем писании нет, — отмечал Зайцев. — Я был на Афоне православным человеком и русским художником. <...> Я пытаюсь дать ощущение Афона, как я его видел, слышал, вдыхал».
«В своем грешном сердце, — писал Борис Константинович, — уношу частицу света афонского, несу ее благоговейно, и, что бы ни случилось со мной в жизни, мне не забыть этого странствия и поклонения, как, верю, не погаснуть в ветрах мира самой искре».
«Простота и доброта, а не сумрачное отчуждение, — считал Зайцев, — вот стиль афонский, и недаром тысячи паломников перебывали в этих приветливых местах».
Борис Константинович отправлял из Греции и с Афона очерки о своих впечатлениях. Они публиковались на страницах русских парижских газет «Последние новости» и «Возрождение».
Параллельно Борис Константинович вел записную книжку. В нее он заносил новые впечатления. Большой интерес представляют и письма Зайцева — в частности, родным в Париж. Они содержат дополнительные сведения о его паломничестве и о быте насельников Святой горы[2].
Книга путевых очерков Зайцева «Афон» (1928), которую потом неоднократно переиздавали, была встречена в русском зарубежье с большим интересом.
«В книге Зайцева, своеобразном “дневнике путешественника”, — отмечает Алексей Любомудров, — есть одно чрезвычайно важное место, где открывается смысл происходящего с Россией. В беседе со старцем-отшельником, к которому добирался трудно и долго, Зайцев получил подтверждение своим раздумьям о промыслительном значении русской катастрофы. Старец говорит, что Россия страдает за грехи, а в ответ на недоумение собеседников, почему не наказана также Европа, давно отвернувшаяся от Бога, поясняет: “Потому что возлюбил (Господь Россию. — А.Л.) больше. И больше послал несчастий. Чтобы дать нам скорее опомниться. И покаяться. Кого возлюблю, с того и взыщу, и тому особенный дам путь, ни на чей не похожий”. Эта беседа, по словам Алексея Любомудрова, со старцем, живущим на вершине горы, — одна из главных духовных вершин книги».
Однако в книгу Зайцева вошли не все его очерки и дневниковые записи. Уже в наше время Алексей Любомудров по разным периодическим изданиям и архивам собрал уникальные материалы, связанные с давней поездкой Зайцева. Ученый составил и выпустил фундаментальную книгу афонского наследия Зайцева «Афины и Афон. Очерки, письма, афонский дневник»[3].
* * *
С 30 июля по 9 августа 1935 года писатель с супругой побывали в паломничестве в Спасо-Преображенском Валаамском монастыре, который находился тогда на территории Финляндии.
Зайцев познакомился с братией, посещал как храм старостильников, так и прочие церкви, скиты, работал в монастырской библиотеке (спустя годы переписывался с некоторыми насельниками Валаамского монастыря).
В письме к Вере Николаевне Буниной-Муромцевой Вера Алексеевна Зайцева писала про «встречу» с Родиной:
«Против нас Кронштадт. Были два раза у границы. Солдат нам закричал: “Весело вам?” Мы ответили: “Очень!” Он нам нос показал, а я перекрестилась несколько раз. Очень все странно и тяжко, что так близко Россия, а попасть нельзя».
Итогом поездки стала серия очерков о пребывании на Валааме, опубликованных в «Возрождении» (1935–1936).
В Эстонии при содействии педагога и автора книг о Валааме М.И. Янсона и Н.Г. Кауше вышла книга «Валаам» (Таллин, 1936), составленная из опубликованных очерков, отредактированных с учетом предполагавшегося нелегального распространения книги в Советской России.
Зайцев несколько идеализировал бытовую сторону жизни монастыря, предпочел не касаться вопроса о разделении братии из-за отношения к введению григорианского календаря.
«Летом 1935 года, — отмечает Алексей Любомудров, — Зайцевы совершили поездку на Карельский перешеек, где гостили на вилле Н.Г. Кауше (дальней родственницы В.А. Зайцевой) в Келломяки (нынешнее Комарово). Пребывание там, как и поездка оттуда на Валаам, оставили глубокий след в душе художника. Книга “Валаам” (1936), написанная по впечатлениям от этой поездки, представляет собой глубоко лирическое, исполненное поэзии описание валаамского архипелага. Как и в “Афоне”, Зайцева привлекает “внутренняя, духовная и поэтическая сторона Валаама”. Автор не говорит о ней прямо — она открывается как отклик в душе читателя на те настроения, пейзажи, портреты, которые рисует художник».
Книга Зайцева «Валаам» побудила Шмелёва переписать свою раннюю работу «На скалах Валаама» (М., 1895) и выпустить книгу «Старый Валаам» (Ладомирова, 1938), изменив оценки и суждения, относящиеся ко времени знакомства с обителью.
Паломничества на Афон и Валаам стали важными этапами на пути самого Бориса Константиновича к Церкви, чему способствовало (как у многих эмигрантов!) ностальгическое чувство об утраченной Родине.
Ее они вновь обрели в «островках старого русского мира» — в русских зарубежных храмах, построенных еще до революции.
«Неслучайным считаю, — отмечал Зайцев, — что отсюда (из Европы) довелось совершить два дальних странствия — на Афон и на Валаам, на юге и на севере ощутить вновь Родину и сказать о ней...»
* * *
Зайцев написал и опубликовал в эмиграции 30 книг и более 800 текстов в периодических изданиях на русском языке.
«За ничтожным исключением все написанное мною выросло из России, лишь Россией и дышит», — отмечал в 1943 году Борис Константинович.
Многие произведения Зайцева объединяет осмысление крестного пути России ХХ столетия в свете Православия. В них — пронзительная любовь к Родине, сострадание ее великим скорбям.
Опираясь на опыт пережитого, Зайцев с православных позиций осмысляет в своем творчестве события Первой и Второй мировых войн, русскую революцию.
«Если смотреть на Россию взором здравого смысла, одного здравого, есть отчего содрогнуться. Но за здравым есть и нездравый. В Промысел просто надо верить, как поверил в конце Иов. А это значит — всегда свое сохраняя и ничего не уступая, принять Крест как предложенный для неизвестных нам, необозримых, но и высших целей» — с таким заветом обращается к соотечественникам Зайцев.
Среди книг Зайцева следует отметить и художественные биографии писателей: «Жизнь Тургенева» (1932), «Жуковский» (1951), «Чехов» (1954), очерки и мемуары о деятелях русской культуры Андрее Белом, Александре Блоке, Константине Бальмонте, Вячеславе Иванове, Иване Шмелёве, Марине Цветаевой и многих других. Зайцев, как считают исследователи его творчества, придумал жанр романизованной биографии.
«В последние годы жизни Б.К. Зайцев чаще, чем прежде, обращается и мыслью своей, и сердцем к Родине. <...> С годами налаживается его переписка с писателями из СССР. Пишут ему и о прочитанных книгах, неведомыми путями все-таки попавших на Родину. Много писем за “железный занавес” отправляет и он. Среди адресатов — Ахматова, Пастернак»*.
А в Париже Борис Константинович встречался с советскими писателями, приезжавшими во Францию: Константином Паустовским, Владимиром Солоухиным, Юрием Казаковым и другими.
Книги Зайцева, переведенные на английский, немецкий, французский, испанский, итальянский, фламандский, венгерский, сербохорватский, болгарский, чешский и японский языки, были изданы в разных странах мира и вызвали интерес зарубежных читателей.
* * *
По словам Алексея Любомудрова, «Борис Зайцев — один из немногих писателей, которых отличает цельное православное мировоззрение. Оно пронизывает все его творчество и гармонично отражается в его художественном мире. Переживший революции и войны, лишенный родины, Борис Зайцев всегда оставался художником, принимавшим и любившим Жизнь, твердо верившим в Промысл. Он часто говорил о загадочности, непостижимости небесных путей, но не сомневался, что в любых испытаниях Господь не оставляет Своих чад и ведет их ко спасению. Зайцеву, тонко чувствующему гармонию мира, музыку небесных сфер, откликающемуся душой на свет звезды, довелось, вместе с миллионами русских людей XX века, пройти через тяжкие испытания, горькие скорби. И не только страдать самому, но видеть горе близких людей — а таких было немало на его 90-летнем жизненном пути».
Верным чадом Церкви Зайцев оставался до конца дней. Скончался Борис Константинович 28 января 1972 года, похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
«...Страдания и потрясения, вызванные революцией, не во мне одном вызвали религиозный подъем, — отмечал писатель. — Удивительного в этом нет. Хаосу, крови и безобразию противостоит гармония и свет Евангелия, Церкви. (Само богослужение есть величайший лад, строй, облик космоса.) Как же человеку не тянуться к свету?..»
[1] Зайцев Б.К. Соловьев нашей юности // Русская мысль. 1953. 27 февраля.
[2] Борис Зайцев. Письма к родным с Афона // Вестник русского христианского движения. 1992. № 164. С. 188–216.
[3] Зайцев Б. Афины и Афон. Очерки, письма, афонский дневник. СПб.: Росток, 2011. 320 с. (Сер. «Неизвестный ХХ век.)
