Станислав Анатольевич Смагин относительно молод, но уже прожил содержательную жизнь. Обилие дел и событий, однако, не только не стало препятствием для его глубокого погружения в размышления об истории и современности нашего Отечества, но добавило им важнейшее качество: жизненность. А вместе с жизненностью, как это всегда бывает в России, — боли. И эта переходящая из главы в главу его новой книги [1] боль за нашу страну и наш народ делает автора своим для всех тех, кто так же искренне болеет за их судьбу. А нас — своими для него.
Как и все, кто родился в совсем уже позднем, умиравшем, СССР, Станислав Смагин в юности испытал, как он сам рассказал мне, самые разные идейные и безыдейные влияния 1990-х, но скоро нашёл органичную для русского человека мировоззренческую основу. Собирательный Крым и собирательный Донбасс сделали её ещё прочнее. Впрочем, не только они, но и многое другое из того, что произошло с нашей Родиной в последние десятилетия. В том числе — и от противного.
У книги Смагина сильный интеллектуальный замах: обосновать присутствующую в русском человеке и в русской истории взаимосвязь между монархизмом и анархизмом, между консерватизмом и бунтарством, приверженностью почве и традиции и — революционностью. Причём не только обосновать, но и обернуть во благо. Положа руку на сердце, разве может быть сегодня у думающего русского человека более своевременная задача, чем эта?
Первым моим впечатлением от книги стала присущая автору целостность понимания русской истории. Вот, размышляя о российской аристократии XVIII века, исковерканной сначала насильственной, а потом уже и вольной, даже самозабвенно, европеизацией, Смагин пишет: «Этих людей всё меньше интересовали проблемы обустройства страны, их вполне устраивал европейский вид окрестностей при взгляде из окна дворца… Страна была подвергнута глобальному цивилизационному расколу, причём по большому счёту оба лагеря взаимно не расценивали друг друга как соотечественников». Точнее и о сегодняшней России не скажешь.
А вот воспоминание о том, как в годы Крымской войны 1853—1856 годов многие умеренные либералы-консерваторы и даже некоторые славянофилы-консерваторы поговаривали о желательности поражения императорской России, «дабы все язвы тяжело хворавшей державы оказались видны без прикрас». Точно так же без свойственных современным консерваторам прикрас автор оценивает состояние России на пороге революционных событий начала XX века: «Руководство Российской империи не хуже нашего понимало, что от развивающейся страны с прямой зависимостью темпов развития от иностранного капитала до сверхдержавы, способной не обращать внимания на эту зависимость… — «дистанция огромного размера».
Отсюда один шаг до своеобразной оценки Брестского мира, заключенного в 1918 году правительством большевиков с умиравшей кайзеровской Германией. Власти «поднимающейся с колен» Российской Федерации и не только они, пишет автор, клянут большевиков за «предательство» в Бресте. Вспомним, однако, что большевики аннулировали «похабнейший» мир в том же году по причине кардинального изменения обстоятельств, которое они предполагали, и в течение нескольких лет вернули основную часть потерянных территорий. А спустя пару десятилетий — всё, и «с процентами». Современная же РФ в год столетия начала «Второй Отечественной» стала инициатором подписания в тех же белорусских краях «Минских соглашений» — соглашений, «вопиюще ужасных уже хотя бы потому, что подписаны они были не в результате военного краха, а ровно наоборот: после того, как киевский режим наголову разгромили простые русские люди Донбасса и российские добровольцы». Из всех наших «блох» за последние века, не без оснований считает Смагин, эта выглядит самой неприглядной: «хуже и Бреста, и Хасавюртовской капитуляции перед чеченскими боевиками в 1996-м».
С интересом следил я за рассуждениями автора насчёт сочетания национального духа и социальной идеи в советскую эпоху, разделял его гнев по поводу безволия, поразившего советское руководство в ключевой момент холодной войны. А ведь, как он правильно подчёркивает, победа СССР в ней на рубеже 1960−1970-х была делом достижимым. Автор вообще является противником огульной критики всего советского и тем более — реванша февралистов под видом восстановления «доброго имени» Белой идеи.
Не скрою, удивился тому, как глубоко он копнул в области изучения взаимного влияния друг на друга власти и общества в позднем СССР, интеллектуальной и культурной переклички на равных нашей страны и западного мира в те годы. Вспомним, что, как подчеркивает Смагин, «именно в брежневский период были реализованы совместные с Европой, США и Японией масштабные и звездные по актерскому составу кинопроекты, повторение которых сейчас сложно себе представить»: «Красная палатка», «Ватерлоо», «Красные колокола», «Дерсу Узала» и другие! Почему это стало возможным, задаётся вопросом автор, и отвечает: всё дело в заложенных в советский кинематограф глубоких смыслах. Ещё более глубокие идеи были заложены в русскую литературу советского периода, и в книге Смагина читатель почерпнёт немало значимого на этот счёт. В том же позднем советском времени, как правильно говорится в книге, в его двойственности лежат корни свойственного уже постсоветской России взгляда на Запад снизу вверх, культурной и политической, я уже не говорю об экономической, зависимости от него. И всё же, подчёркивает Смагин, трансформация горбачёвских идей «общеевропейского дома» с социал-демократическим креном в полный разгром и самого СССР, и всех достижений социализма — это дело рук уже ельцинской команды, или, как он уточняет, «собчаковской плеяды», изваявшей систему, «воплотившую худшие черты многих общественных формаций, причем в самом гротескном виде».
Власть научилась прикрывать эти безобразия уникальной пропагандистской картиной мира, практически альтернативной реальности, но и в этой относительно гладкой картине автор зорким взглядом подмечает такую характерную черту современной элиты, как её «саморазоблачение» в виде демонстрации наглого презрения к общественным нормам и самому народу. Причину этого автор видит в том, что часть этой «элиты», осознавая неминуемое приближение глубокого внутри‑ и внешнеполитического кризиса, специально через народное недовольство приближает его ещё больше, чтобы «сбросить в утиль другую часть и создать иллюзию якобы кардинально новой власти». Как вам такое в контексте «разоблачений» Навального и организации «протестов» в его поддержку?
Рассуждая о политическом устройстве России, Станислав Смагин честно признаётся, что не является «великим демократом», но ему близка «честность и законченность форм». Если у нас заявлен демократический строй, справедливо говорит он, то пусть он будет действительно таковым: с конкуренцией, более-менее честными правилами игры, полем возможностей. Если же у нас жесткий авторитаризм монархического типа, то пусть он тоже будет честным: с отменой выборов или переводом их в совсем безальтернативные.
Инструменты современного российского политического устройства России автор анализирует глубоко и всесторонне, но главное не они, главное — это современный российский политический класс. В конце нулевых годов в нём появилось немало своеобразных «почвенников» — тех, кто любит «прокатиться за рубеж и там кутнуть, очень положительно относится к недвижимости и счетам на «загнивающем Западе»… но всё-таки умом понимает необходимость сохранения кормушки и скважины в пригодном виде хотя бы на несколько поколений вперёд». Замечает, правда, автор и новую генерацию «типового человека власти». Это абсолютные космополиты, провозгласившие лозунг «люди — новая нефть» и выкачивающие из страны всё, что можно и нельзя, не заглядывая в завтрашний день, но оглядываясь во вчерашний, чтобы поругать «проклятый совок».
В наших с автором наблюдениях о российском политическом классе много общего, мне это в целом неудивительно, но острота его взгляда нередко поражает. Вот он отмечает, что для рекрутирования во власть и в «Единую Россию», да и в «системную оппозицию» требуются не идейность, а безыдейность, не лучшие, а «худшие человеческие качества и сильная скомпрометированность, причем, чем выше карьерный уровень, тем в большей степени всё это необходимо». Я сделал для себя этот вывод ещё на рубеже 1990—2000-х в Москве, а для Станислава Смагина это обстоятельство особенно раскрылось после возвращения Крыма и Севастополя. И все это в его книге сопровождается интереснейшими портретами людей — политическими и личными.
Запад автор рассматривает не менее пристально, чем Россию, он ему антипатичен, но Смагин отмечает наличие в западной политике дополнительных «слоев демократической мишуры и механизмов работы глубинного государства». Во Франции, напоминает он, несистемный оппозиционер типа Марин Ле Пен может всё же участвовать в выборах, хотя её партия в них никогда не победит; в России оппозиционерам такого свойства «закрыт доступ не то что к выборам, но даже к появлению в публичном пространстве».
Главное же, по Смагину, заключается в том, что «нынешняя российская власть связана с Западом множеством крепчайших нитей — от ментальных до, что важнее, имущественных». «Вся проходящая на наших глазах борьба, — пишет автор, — имеет характер внутривидовой; причем Россия в ней — младший, ведомый и слабый вид».
На стыке российский внешней и внутренней политики автор рассматривает и происходящее на Украине, в Белоруссии, Молдавии, Приднестровье, Казахстане, Киргизии, в Закавказье, других уголках постсоветского пространства. Всё это он образно называет «метастазами трагедии распада СССР», причём уничтожать эти метастазы некому: и в России, и в бывших республиках отсутствует настоящая элита со здоровым национальным чувством, при котором компрадорство является делом, невозможным в принципе.Так это или не так, судить читателю, но вот на что автор указывает абсолютно обоснованно, так это на неготовность российских верхов вступать в идейную борьбу с Западом, причём не только в широком смысле, но и в смысле «прикладном»: на пространстве бывшего СССР. Мне в этом отказе от идейной борьбы видится отражение классовой тяги российской элиты к элите западной, и, если это так, если всё будет крутиться только вокруг геополитики, то борьбы нам не выиграть. Поэтому, хотя мой анализ современной российской внешней политики не такой уничижительный, как у автора, скажу честно: нередки моменты, когда так же, как ему, мне хочется назвать её и «капитулянтской», и «постоянно отступающей на всех фронтах, включая спорт и культуру», и «бесконечно расшаркивающейся перед «партнерами».
От недавней очередной карабахской войны, развязанной Азербайджаном и не предотвращённой Россией, автор логично пробрасывает нить к одному из предвестников произошедшего: сносу летом прошлого года в Адлере из-за протестов «черкесской общественности» памятника русским солдатам — героям Кавказской войны. Смагин отказывается видеть в случившемся тогда сугубо внутрироссийское происшествие, указывая, что среди этих «общественников» не менее, а то и более деятельными и крикливыми, чем российские черкесы, были, как он пишет, черкесы зарубежные.
Отдельного и самого пристального внимания заслуживает предпринятый автором разбор современного этапа карабахского конфликта и его перспектив в увязке не только с происходящим в Армении и Азербайджане, но и с геополитическими планами Турции и специфическим взаимодействием Анкары с Киевом по «крымскому вопросу».
Станислав Смагин несет в себе сильнейшую рану от трагедии Донбасса. В его мозгу постоянно пульсирует вопрос к власти: «В марте 2014 года вы обещали, что в случае насилия против русских Украины Россия защитит их всеми имеющимися средствами — и?» Ответы, которые до настоящего момента власть предлагала на этот постоянно витающий в воздухе вопрос, его не удовлетворяют.
Обратить свою критику только к власти было бы не достойно честного русского интеллектуала. Вот и Станислав Смагин прекрасно понимает, что сегодня в нашей стране государственно-политическая система и общество соответствуют друг другу. Общество быстро деградирует, прежде всего, морально, но не только: ещё и культурно, умственно, физически. Дикий капитализм разбудил в людях худшие, нередко звериные качества, и автор с болью приводит немалое число примеров такой деградации. Представители власти, не стесняясь, говорят о необходимости расправ над политическими оппонентами; снизу звучат обещания не жалеть тех, кто ответственен за нынешнее положение страны…
Раздробленность общества в России и противоречивый характер его отношений с государством — явление не новое. Как справедливо отмечает автор, оно всегда присутствовало в русской истории, и причина этого в том, что «в русском национальном самосознании… издавна борются две противоположные тенденции: индивидуализм с атомизацией, с одной стороны, и коллективизм со сплоченностью и мобилизацией — с другой». В этом контексте, естественно, встаёт вопрос о роли государства, а точнее — правителя, в «уцеломудривании» народа. Другими словами, как мне это видится, история России ясно говорит о том, что известное изречение о народе, который достоин того правителя, которого он имеет, в корне неверно. Дело обстоит с точностью до наоборот: это правители либо опускают свой народ на дно, либо поднимают его до соответствия величию тех задач, которые они ставят и перед собой, и перед страной в целом.
Сегодня мы видим, что ставка на атомизацию и демобилизацию, которую в нулевые годы целенаправленно сделала власть, не дала ожидавшегося результата, люди готовы отстаивать свою политическую позицию. Какой будет эта позиция, во многом зависит от тех политиков и общественных деятелей, которые рекрутированы властью на выполнение важнейшей пропагандистской и воспитательной задачи. Пока, как это представляется и мне, и автору, их качество неудовлетворительное.
Разброд в российском обществе усугубляется сложностью межнациональных отношений. Наша страна населена многими народами, но русские в ней, бесспорно, преобладают, хотя это преобладание не отражается пропорционально ни в сфере политического влияния, ни в области владения собственностью. Почему так происходит, задумываются многие русские в России. Задумывается об этом и Станислав Смагин и дает если не прямые ответы, то важные векторы размышления. Вот один из них: «В, условно говоря, русских регионах элиты и их обслуга — это вещь в себе, отделенная от остального народа почти непроницаемой стеной… Журналистов, обманутых дольщиков, иные недовольные группы простолюдинов можно использовать «втемную», но солидаризироваться с ними впрямую — дурной тон. В «национальных» же субъектах, при всем существующем и там расслоении, властители, все скопом и каждая группа по отдельности, не могут себя чувствовать другим народом, а то и другим биологическим видом по отношению к подвластным. Во всяком случае, чувствовать себя им в среднероссийской возмутительной степени…»
В чём же мы могли бы найти основы оздоровления России изнутри, что могли бы сделать точкой сборки русских на постсоветском пространстве, задаётся вопросом Станислав Смагин и первым произносит в этой связи слово Церковь. Произносит и — останавливается. «К сожалению, — пишет он, — после вывода религии из полуподпольного состояния отношение к ней осталось примерно на прежнем уровне. …Общий уровень воцерковлённости при его безусловном росте поднялся отнюдь не на порядок». «Считать причиной такого положения дел исключительно советскую эпоху, — полагает автор, — по меньшей мере поверхностно, ибо к 1917 году страна подошла, уже не слишком соответствуя статусу глубоко православной». Но есть и другая сторона проблемы. Церковь может быть либо маяком, путеводной звездой, выводящими общество и государство на высокий духовный уровень, либо слепком с нравов общества и государства. «В РПЦ сейчас, — пишет Смагин, — «слепка» с общества, к великому сожалению, явно больше, чем «маяка».
Болея за духовное и нравственное состояние нашего народа, автор разбирает проблематику современной культуры, образования и здравоохранения в России. Его диагноз неутешительный. Соглашусь с тем, что Россия вот уже тридцать лет находится в социально-культурном упадке и что характер этого упадка очень похож на «плановый». Думается, однако, что дело ещё и сугубо в сути правления капитала в любых его формах. В отличие от социализма, социальная и тем более культурная ответственность включается у него только как вынужденный ответ на внешний вызов. В XX веке на Западе это был ответ на активное культурное и общественное развитие СССР; сегодня такой потребности у капитала ни в России, ни на Западе нет.
Понимая эту взаимосвязь, Станислав Смагин ответственно и уважительно исследует феномен Советской России, СССР, советского проекта. Делает он это не только ради исторической правды, но и в привязке к сегодняшней политике. В явном желании власти, спекулируя на ключевых достижениях СССР, одновременно отгородиться от советского наследия и опорочить его автор видит важнейший аспект сути нынешнего строя, материал для вынесения ему более точного диагноза. Российский коррупционно-олигархический капитализм, пишет Смагин, дрейфует к самому настоящему феодализму и глубокой социально-экономической архаике, а в обществе, в противовес этому, нарастает подспудная тоска по той самой консолидации, некоему общему делу. Отсюда — усиливающаяся ностальгия по СССР.
Всё это создаёт потенциал как минимум «холодной» гражданской войны. Вопрос о том, как не допустить этого, тоже ответственно разбирается в книге. Формируя те образы и картины прошлого, настоящего и будущего, над которыми затем будут спорить обыватели и интеллигенция, общественно и политически активные, субъектные слои не имеют права делать их такими, из-за которых потом на кухне или на улице возникнет драка в кровь. Да и сами не должны драться между собой. Конкуренция идей может и должна быть жесткой, но — основанной на правилах; в условиях национальной катастрофы и угроз самому существованию государства и нации классовое и политическое противоборство должно уступать место сотрудничеству при полном осознании сохраняющихся неискоренимых различий.
Как же объединиться в «Движение Сопротивления» нарастающей всесторонней катастрофе? Основами такого объединения, по Смагину, призваны стать неприятие откровенно компрадорской антинациональной «элиты», приверженность социальному государству, территориальная целостность страны, качественные эффективные вооруженные силы, безопасность граждан, поддержка соотечественников за рубежом. А ещё — уважение к человеку труда, к трудовому и особенно ратному подвигу всех предыдущих поколений, а также наших современников.
Говоря о воинском подвиге, Станислав Смагин не закрывает глаза и на горькую реальность современной России. «Справедлива ли горечь шутки о необходимости «воевать за яхту Абрамовича»?» — спрашивает он. И отвечает: «К сожалению, более чем».
Наши отцы и деды шли в бой с совсем другими мыслями. Они воевали за своё государство, за новый строй, открывавший перед страной и населявшими её народами невиданные ранее исторические, общественные, народнохозяйственные, культурные перспективы. И они воевали с теми, кто пришёл это всё у них отнять. Не у правителей — у них! И никаким быковым, гозманам, подрабинекам, навальным и невзоровым этой правды не перечеркнуть. Не отнять её у нас, а также у своих народов, и тем, кто в нашей стране и на пространстве бывшего СССР, движимый этническим радикализмом, прославляет сегодня нацистских коллаборационистов. Со всеми ними мы будем бороться самым жёстким образом!
Илья Репин. Манифестация. 1905
Много рассуждая о войне, автор тем не менее логично завершает своё исследование России, эту своего рода «энциклопедию русской жизни», одой труду и — Первомаю, напоминает нам значение нескольких важнейших связанных с понятием социальной сплоченности слов: социализм, традиция, патриотизм, свобода.
Мне же остаётся ещё раз порадоваться за тех, кто прочтёт эту глубокую и честную книгу о современной России. Её автор настраивает нас на долгую и тяжёлую борьбу — борьбу за то, чтобы политика в нашей стране, её народное хозяйство, культура, образование, другие области нашей жизни и, главное, мы сами были достойны нашей великой Родины, её славной истории.
[1] С. Смагин. Горько-своевременные мысли: что будет с Россией? М., 2021.
