Один нечужой мне человек недавно написал на Фейсбуке, что его раздражают фразы про «жуткий 2020 год», мол, полная ерунда считать, что год может быть в чем-то виноватым. Я не стал спорить – вообще, на мой взгляд, споры в соцсетях, переходящие в конфликтную стадию даже из-за односложного комментария «да», «нет», «согласен» или «не согласен» – это верх абсурда и годящийся для палаты мер и весов эталон бессмысленного времяпрепровождения. Но про себя не согласился.
Не сочетание двух двоек и двух нулей ведь обвиняют в злокозненности. Ужасаются и поражаются количеству трагедий и знаковых, часто неожиданных смертей, как связанных с коронавирусом, так и не относящихся к ним вовсе. Их хватило бы на десять лет, но они уместились на отрезке пока что ещё даже не 365 дней. Лично для меня жутковатая метка 2020-го это сдвоенные некрологи, когда за сутки умирает пара людей, о которых есть сказать в объёме больше чем на абзац.
5 декабря в Санкт-Петербурге на 85 году жизни умер Игорь Яковлевич Фроянов. Великий русский историк, великий русский патриот. И великий русский боец. Всегда, когда по отношению к учёному используешь слово «боец», поневоле ждёшь скептической ухмылки: «Наука это про чистый разум, поиск объективной истины и разнообразные открытия, а не про махание шашкой, если же пришлось ей махать – значит, с истиной, объективностью и разумом всё не очень». Разумеется, это неправда, и вся летопись мировой науки тому порукой. Современные западные учёные могут многое рассказать о фактических запретах на профессию по гендерной и расовой причинам. История же, и русская история особенно, была и остаётся полем войн, не менее изнурительных и тяжёлых, чем те, которые она изучает.
Историк Игорь Фроянов – фигура покойного не только дискомфортна для собирательных либералов, но и местами неудобна для некоторых их вроде бы оппонентов
В советское время ему, с его новаторскими, но тщательно обоснованными взглядами на классовую природу Древней Руси, пришлось воевать с академическим официозом, считавшим эти взгляды еретическими. После 1991-го Игорь Яковлевич бился уже не за методологию, не за точку зрения на какой-то период нашего прошлого, а наше прошлое в целом как таковое, объявленное либеральными «властителями дум» сплошной чередой грязи, мерзости и отсталости. А заодно противостоял он другому либеральному новшеству – безудержной коммерциализации образования.
После 1991-го Игорь Яковлевич бился уже не за методологию, не за точку зрения на какой-то период нашего прошлого, а наше прошлое в целом как таковое, объявленное либеральными «властителями дум» сплошной чередой грязи, мерзости и отсталости.
Мятежного историка и декана травили не один год, причём пик травли пришелся на 2000-2001 годы, когда Россия, как считается, уже начала «подниматься с колен». Травили в газетах, поливали грязью из депутатских кабинетов, с привлечением самых горластых и одиозных фигур, вроде Б.Л. Вишневского, который с тех пор только прибавил в одиозности. Обвиняли в «русопятстве», «шовинистическом имперстве», «черносотенстве», все по опробованным десятилетиями при разных режимах и социально-экономических формациях лекалам. Не зря коллега Игоря Яковлевича, профессор СПбГУ Виктор Брачев, сравнил эту кампанию с гонениями на титанов русской исторической науки, Сергея Платонова и Евгения Тарле, в 1920-х.
Проиграл ли Фроянов? Если судить по одному лишь факту его увольнения с деканского поста под давлением «прогрессивной общественности» – да, в тот момент проиграл. Да и сейчас не сильно выиграл. Торжествующий казённый патриотизм и казённо-патриотическая историография, кажется, заточенные на вызывание изжоги – если не прямые антиподы фрояновских взглядов, то уж никак не их выражение в чистом виде и полном объёме. Более того, казёнщина составляет удобную пару либеральному историческому нигилизму, и кто-то третий этой парочке заклятых друзей явно не нужен. Но уж кто-кто, а Фроянов точно знал, что по итогам битвы нельзя судить о войне, и даже по итогам войны – о судьбе большого затяжного противостояния. Да и в общественном, морально-патриотическом плане уже сейчас о его сражении можно говорить как об одном из важных моментов искупления послесоветской стыдобы и смуты.
То, что фигура покойного не только дискомфортна для собирательных либералов, но и местами неудобна для некоторых их вроде бы оппонентов, подтвердила реакция на кончину Игоря Яковлевича некоторых видных господ окраски «белый докрасна», они же «белые большевики». Признав все несомненные заслуги и отдав дань уважения, они вздохнули по поводу «национал-сталинизма» Фроянова и «популяризации им вредоносных мыслей типа того что большевики свергли не царя, а тех, кто сверг царя».
Всегда несколько нелепо выглядят претензии к человеку, говорящему, что дважды два равно четыре (хотя в случае со «свержением свергнувших царя» такая формулировка спорна, ибо между первым и последним составами Временного правительства большая разница по персоналиям и партийному представительству). Уместнее тогда уж предъявлять претензии не к таблице умножения, а к интерпретации её в конкретных обстоятельствах. В истории ведь имеет большое значение, оказались в решающий момент умножены на два твои два танковых корпуса или разделены на два корпусы врага. Лично у меня, человека схожего с фрояновскими взглядов на революцию и советскую эпоху, интерпретации также не вызывают масштабных возражений (сам Игорь Яковлевич, к слову, был сыном репрессированного майора РККА, а про его разногласия с советской исторической наукой мы уже упомянули). Что до кого-то еще… хорошо, что и для них возражения типа «дважды два пять» не заслоняют громадных заслуг.
А 7 декабря в Москве, в шестьдесят семь лет, умер Александр Иванович Казинцев. Выдающийся русский публицист, один из самых ярких, заметных и талантливых в патриотическом лагере последних тридцати с лишним лет. Подвижник, на котором во многом держался журнал «Наш современник», дело всей его жизни. Удивительный поэт – с чутким пером и красивым слогом, с даром нарисовать словом картину будто кистью, не впадая в присущий многим грех «образности ради образности». Оратор. Организатор. Личность.
Александр Иванович Казинцев – выдающийся русский публицист, один из самых ярких, заметных и талантливых в патриотическом лагере последних тридцати с лишним лет
Справедливо вслед за Федором Михайловичем Достоевским говорят, что русский человек своей шириной вызывает желание его сузить. Однако русский человек широк и не знает удержу во всём, поэтому если уж начнёт сужаться, то сузится еле различимого под микроскопом пятна. Можно, конечно, если постараться, найти золотую середину… и Казинцев был блистательным её примером. Он, человек несомненных национал-имперских взглядов, выступал за общественно-политическую свободу вплоть до того, что аттестовал себя либертарианцем. Консерватор и защитник традиционных культурных устоев, он был утончённым интеллектуалом, наглядно демонстрировавшим: даже если у консерватора есть борода, в ней совсем необязательно запуталась капуста.
Сторонник объединения России с Белоруссией, долго приятельствовавший со своим тёзкой Лукашенко, он оборвал контакты с ним после нынешней смуты, увидев по телевизору, как правоохранители в Минске избивают безоружных людей. И в самом деле, сложно найти зрелище неприятнее. При желании с ним по данному поводу можно было бы поспорить, сказав, что внешне безоружный – не значит безобидный, и вспомнив удавшийся майдан в Киеве и неудавшийся на китайской площади Тяньаньмэнь. При желании. Можно было бы. Человек свободы, он не только не препятствовал дискуссии с ним, но и приветствовал возражения.
Казинцев – человек несомненных национал-имперских взглядов, выступал за общественно-политическую свободу вплоть до того, что аттестовал себя либертарианцем.
Уход Александра Ивановича, выглядевшего готовым прожить сто лет человеком, после скоротечной болезни для меня особо тяжёл – с ним я был знаком лично. Пару раз мимоходом пересекались на мероприятиях типа вручения литературных премий, а в этом сентябре его пригласили в Ростов на одно несколькодневное литературное мероприятие. Там-то мы пообщались поближе. Общение это можно сравнить с допингом, а лучше – с хорошей порцией изысканного напитка. Добродушный, улыбчивый, не лишённый даже некоторой забавности, он одновременно поражал спокойной внутренней силой и мудростью, как писательской, так и житейской. Друг, собеседник, однокашник многих наших выдающихся писателей, публицистов, критиков XX века, он своими рассказами о них заставлял вспомнить и спроецировать на культуру термин «апостольское преемство» – в исторических христианских церквях его используют, чтобы показать преемство иерей через десятки рукоположений непосредственно к апостолам Спасителя. Это кубофутуристы предлагали сбросить классиков с парохода современности. Казинцев, напротив, почтительно стоя через несколько поколений, но всё же на одной палубе с Пушкиным и Достоевским, приглашал встать рядом. Как тут не почувствовать всю смысловую многогранность и едва ли не гениальность названия «Наш современник», отсылавшего к пушкинскому журналу «Современник».
Александру Ивановичу, чувствовалось, было очень приятно, что я хорошо знаю его творчество и помню до цитат многие его статьи. Он даже воскликнул, что нашёл на берегах Дона своего читателя. В свою очередь, ему весьма импонировала моя публицистика. Он просил писать для «Нашего современника», с обязывающей (теперь особенно!) формулировкой «хотел бы видеть Вас среди наших ведущих авторов». Я дописал первую приготовленную статью примерно до половины, когда пришло страшное известие. Надеюсь, материал, который я обязательно закончу, увидит свет. С понятным теперь посвящением.
За какие-то мелкие, не стоившие мне особых усилий вещи, типа блиц-экскурсии по городу, Александр Иванович называл меня «добрым человеком из России». Теперь его нет, доброго человека из Москвы. Ушёл через пару дней после доброго человека из другой столицы, северной.
Добрые люди из России.
