Некоторое время назад я дал интервью сотруднице «Вечерней Москвы» Ольге Кузьминой. Получив вскоре от нее текст, я после некоторой редактуры его завизировал и стал ждать выхода нашей беседы в газете. Замечу, это не первая наша с Ольгой совместная работа. Несколько наших бесед разных лет я включил в трехтомник моих интервью, который выходит в ИД «Аргументы недели» в скором времени.
Ждать пришлось месяц, что, вообще-то, для ежедневной газеты долгонько. Но не это самое огорчительное. Интервью появилось почему-то на сайте, хотя обычно все происходит наоборот: сначала бумажная версия, часто сокращенная, а потом уже – сайт, где нет ограничений по объему, связанных с тем, что «полоса не резиновая». Именно так я и привык работать с периодикой и вдруг обнаружил на сайте «Вечерней Москвы» оглодок беседы, из которой выпали самые принципиальные и острые, на мой взгляд, куски: например, о ситуации в МХАТе имени Горького, о графомании лауреатов «Большой книги» и т.д. Понятно, что купюры эти связаны не с дефицитом места, а с позицией сотрудников сайта, то есть, мы имеем дело с классической редакторской цензурой.
Конечно, в газетной практике все бывает. Но когда я возглавлял ЛГ, такого рода принципиальные сокращения мы обязательно с автором согласовывали. Если сотрудник «забывал» получить согласие автора, журналиста ждало строгое наказание, вплоть до увольнения. Но это еще не все «чудеса», обрушившиеся на мой текст. Не поставив меня в известность, редактор сайта изменил жанр материала, превратив его из интервью в монолог. Вопросы же Ольги Кузьминой испарились, как не было, а ведь именно они, эти вопросы, определили тематику и вектор разговора. Так, например, Ольга просила меня прокомментировать некоторые весьма тривиальные высказывания блогера Джона Шемякина, о котором я, честно говоря, впервые от нее и услышал. Но такова специфика интервью: если редакция просит что-то прокомментировать, приходится идти навстречу. Однако если бы с самого начала мне предложили выступить в «Вечерке» с монологом, то, поверьте, круг тем сильно бы изменился. Да, я бы непременно говорил о МХАТе, о трагедии Дорониной, о лохотроне под названием «Большая книга», но как раз именно эти темы и выпали при загадочном превращении интервью в принудительный монолог.
Что в такой ситуации может автор? Немногое. Поставить общественность в известность о том, что он подвергся цензуре. И, конечно, довести до сведения своих читателей «канонический» текст интервью, дав возможность сравнить его с тем оглодком, который вышел в свет, в нашем случае на сайте. Знаете, я сотрудничаю с «Вечеркой» не один десяток лет, еще со времен Советской власти, но с такой вивисекцией моего текста сталкиваюсь в этом уважаемом издании впервые.
Интервью:
- Юрий Михайлович, а вы согласны с тем, что Интернет победил литературу? В каких вы с ним отношениях, участвуете ли в лит-сетевом процессе?
- Разговоры о победе Интернета над литературой напоминают мне слова персонажа Евгения Евстигнеева в фильме «Берегись автомобиля» о том, что народные театры скоро окончательно победят профессиональную сцену. А ведь интернет-литература – это тот же народный театр, своего рода окололитературный процесс, "первичный бульон", первое прибежище графоманов. Во времена моей молодости этот бульон кипел в литературных объединениях, покрывавших страну такой густой сетью, какая не снится даже «Единой России». Сегодня процесс переместился в Сеть. И что? Суть-то не меняется. В окололитературном процессе могут участвовать все желающие, как в забеге в День города: были бы тапки, трусы и майка. До литературного процесса добегают десятки авторов. И, наконец, финиша, собственно, Литературы достигают единицы, чей талант переплавился в мастерство. Их-то потом читают, перечитывают и переиздают.
В сетевом литпроцессе я, конечно, участвую по необходимости. У меня есть сайт, довольно посещаемый. Там я выкладываю свои тексты, иногда принимаю участие в их обсуждении. Бывает, пользователи пишут дельные вещи, но чаще просто пузырятся. Все-таки я литератор старой школы, в год выпускаю несколько книг, новинки и переиздания, постоянно выступаю в тиражной прессе, в уважаемых изданиях, имеющих свои посещаемые сайты, бываю на радио и телеканалах. Мне незачем ходить в виртуальный Гайд-парк, влезать на тумбу и приставать к прохожим… И еще для начинающего автора Сеть таит в себе серьезную опасность, создавая иллюзию, будто черновик можно превратить в беловик одним кликом. Раз – и твой текст уже читают подписчики. А на самом деле черновик превращается в беловик, достойный публикации, упорным трудом и только при наличии дара. «Клик-словесность», по-моему стала сегодня настоящим бедствием и больше напоминает кликушество, нежели искусство слова.
- Наш собеседник Джон Шемякин любопытно говорил о плюсах пиратства. «Если тебя не разворуют, ты станешь любимцем двух тысяч людей в лучшем случае», - сказал он. Как вы относитесь к этому умозаключению?
- Такие «любопытные» соображения я слышу уже лет пятнадцать. Одна из особенностей блогеров - их даже не вторичность, а, я бы сказал, третичность. Тут ведь и спорить-то не о чем: если ты становишься жертвой пиратов, это свидетельствует о популярности твоих текстов. В самом деле, число тех, кто знакомится с новинками литературы в Сети, год от года увеличивается, а тиражи книг падают. Я это чувствую на себе. Например, моя первая повесть «Сто дней до приказа» в 1988 году вышла отдельной книжкой в «Молодой гвардии», и первый завод был 150 тысяч экземпляров. У моего «крайнего» романа «Веселая жизнь, или Секс в СССР» первый завод был уже всего-то 17 тысяч. Правда, потом издатели постоянно мои книги допечатывают и переиздают. Так, общий тираж «Козленка в молоке» подбирается к миллиону.
Лет пятнадцать назад я состоял в Совете по библиотечному делу, который возглавлял тогдашний спикер парламента Сергей Грызлов. В частности, мы занимались проблемами «цифровизации» фондов. Шла речь и о том, чтобы создать систему, при которой авторы смогут получать вознаграждение за то, что кто-то пользуется в Сети их текстами. Над проблемой долго работали специалисты и доложили Совету, что технически организовать «контроль и учет» элементарно, а вот на законодательно-правовом уровне пока еще невозможно. Впрочем, теперь у нас в Конституции есть Бог. Надеюсь, с его помощью сделают так, что писатели будут получать какую-то копейку за то, что кто-то читает их в Сети. Но лично я не особенно переживаю, когда вижу пиратские копии моих романов в Интернете. Из моих наблюдений и статистики издателей следует: если «скачанный» текст понравился пользователю, тот потом непременно постарается приобрести и книгу. Возможно, со временем выпуск произведений «в бумаге» станет отличительным знаком классики, которую хочется перечитывать.
- Что на ваш взгляд происходит сейчас с чтением – когда-то потребностью, а кто-то говорит – «вынужденностью». Иными словами, согласны ли вы с тем, что в советские времена мы читали просто потому, что не имели других видов досуга?
- Это и так, и не так… Конечно, в советские времена возможностей «оттянуться» было меньше, чем теперь, хотя профессионалы «вечного досуга» такие возможности всегда находили. Почитайте Аксенова и Довлатова. Людей, мало читавших, хватало и тогда. Я вырос в заводском общежитии, перебывал во всех пятидесяти шести комнатах нашего «улья», и заметил: книги имелись далеко не у всех. Зато библиотеки работали на полную мощность. Чтобы почитать Пикуля, Стругацких, Булгакова, вставали в очередь. Вообще, Советская власть совершила чудо: если накануне революции читатели Толстого, Чехова, Блока, даже Горького исчислялись тысячами, то уже в 1930-е – миллионами. Существовала система приучения к чтению, начинавшаяся чуть ли не в детском саду, причем, к чтению серьезному, а не развлекательному. Существовала поддерживаемая государством мода на чтение. Это важно! Ничто так не развивает личность и интеллект, как хорошая книга. Есть специальные исследования. Сегодня люди не просто стали меньше читать, они почти отучились читать серьезные книги. И это сразу сказалось на уровне мышления, на языке. Я сужу в том числе по продукции иных блогеров: банально, неряшливо, косноязычно, даже неграмотно. Современная литература тоже сильно упростилась, прежде всего по языку, а ведь это в изящной словесности самое главное! Даже лауреатскую прозу теперь можно перевести на английский, не выходя за рамки школьного словарика. Для словесности это катастрофа. И последнее, только, что был в Костроме, час кружил по центру в поисках книжного магазина, отчаялся и спросил задумчивую девушку. Она показала, где тот притаился. И такая же ситуация почти везде. Добиться того, чтобы власть относилась к книжному магазину как к очагу просвещения, а не винной лавке, пока не получается...
- Куда Россия движется в смысле культуры, что за трансформация происходит с ее восприятием, у нас на глазах рушатся стереотипы – по-другому начинают работать музеи, выставки, но нередко культпоход подменяется культпотоком – столько всего, что крайне трудно отделить настоящее от наносного. Так же трудно, как вычислить графомана, мечтающего о писательской славе… Как, кстати, их различить?
- Графомана как раз отличить очень легко, прежде всего по языку, которого он не чувствует, отчего его тексты выглядят пародийно, хотя он пишет на полном серьезе. Вот фраза из романа автора, собравшего все существующие премии: «Кому-то дают по голове куском колбасы, и вот этот человек катится по наклонной плоскости и не может остановиться, и от этого качения кружится голова…» Здесь плохо все, автор просто не чувствует семантических оттенков, без чего писатель невозможен. Да, революционера Баумана убили куском чугунной трубы… Но куском колбасы? Это как? Батоном колбасы – я еще могу понять. И то нелепо. Если это ирония, то она понятна только автору: тоже верный признак графомании. Графомана выдают неточности, которые он сам не осознает. Голова кружится, когда человек стоит на ногах, но может упасть. А от «качения» (то еще словечко!) кружится все тело, да еще как! Графоман не способен взглянуть на свой текст глазами читателя, поэтому всегда собой доволен и пишет без помарок. Кстати, не нужно думать, что графоманы – это только назойливые полуграмотные чудики. Сегодня иная беда: это графоманы с высшим филологическим образованием. С классическими «чудиками» их роднит общая черта - отсутствие такой малости, как талант. Между прочим, автор текста про колбасу - доктор филологических наук, специалист по русской средневековой литературе.
Я не случайно подробно остановился на феномене «филологического графомана», ведь природа «культпотока» такая же по сути, это подмена подлинного мнимым. Я не против экспериментов в музейном деле. Например, новаторская экспозиция, посвященная 1418 дням войны в парке «Патриот», произвела на меня сильнейшее впечатление. Состоялись очень интересные выставки, где было в сопоставлении показано многообразие советского «официального» и «гонимого» искусства. Причем, независимо от желания «арт-директоров», «гонимые» часто проигрывали в таланте и мастерстве «обласканным», заставляя задуматься о природе "гонимости". Я против того, чтобы под видом «расширения культурного пространства» за искусство выдавалось то, что таковым не является. Да, это «нечто» - тоже вид креативной, по преимуществу провокативной деятельности, активно развивающейся, но у нее другая природа, не художественная. Недавно я с удовольствием слушал на канале «Культура» лекции Паолы Волковой о русской живописи. Блестяще! Но как только дошло дело до «Черного квадрата», на Паолу стало жалко смотреть: замечательный искусствовед, она буквально изнывала от неискреннего восторга, пытаясь вплести Малевича в ряд Серова, Кустодиева, Репина... А ведь этого делать как раз не надо. Как бы поточнее выразить эту, в самом деле, непростую проблему? Если совсем упрощенно, то сформулирую так: я считаю, что конкурсы красоты настоящих женщин и транс-сексуалок, переделанных из мужиков, надо проводить в разных помещениях… Надеюсь, моя рискованная метафора понятна?
- Любопытная точка зрения была высказана Джоном Шемякиным о «литературе травм». Хочется присовокупить сюда и мнение о вечном российском недовольстве, которое иногда называют частью нашей ментальности. Любить читать о больном и болезненном… Вы, как писатель, используете эти «рычаги» для привлечения читательского интереса?
- «Литература травм» - это сейчас модно, и поэтому она вошла в джентельменский набор тех, кто рассуждает о словесности в эфире и Сети. Когда-то мой приятель называл паленую водку «симулякром». Тоже было модное слово. Однако всякое новое, как я считаю, это просто понятое старое. «Три товарища» - разве не «литература травм»? А «Тихий Дон»? Не говоря уже о книге "Перед восходом солнца" Зощенко. Но в нашей культурной традиции читателя погружали в "историю травмы", чтобы помочь исцелиться, а не для из коммерческого садизма. Такую практику правильнее называть не «литературой травмы", а «травматической литературой», столь любимой "Большой книгой" и "Ясной поляной". Если при Советской власти автора всячески принуждали к оптимизму, то теперь его разными способами принуждают, напротив, к пессимизму, к греху уныния. Помните, в Британии после войны было направление в литературе – «Разгребатели грязи»? Авторов «литературы травм» я бы назвал «искателями грязи». Они, словно специально заточены на упоение негативом. Лично я в своих книгах борюсь с «травмами» при помощи смеха, иронии, сарказма. Грязью лечат суставы, но не души.
Любопытно, что зарубежные специалисты норовят свести «литературу травм» исключительно к русскому материалу. Да, в нашем прошлом немало обидных страниц. А что, разве в американской, немецкой или британской истории мало своих язв и травм? Сколько угодно, только успевай отчаиваться, но западный мир к своим недостаткам снисходителен, а вот к нашим непримирим, и его установка - тотальная «гулагизация» нашей истории и «солженизация" нашей литературы. Цель: убедить мыслящий слой страны в том, что наша цивилизация настолько отвратительна, что и защищать ее не стоит. Если учесть, что мы по своему психологическому складу склонны к повышенной самокритичности и абсолютизации несовершенств мироустройства, то принудительный советский оптимизм, столь раздражавший меня в юности, теперь не кажется мне такой уж нелепицей.
Вот любопытный пример. Почти в те же годы, что и декабристы, в Лондоне были казнены заговорщики, кажется, их было столько же. Англичане полюбовались казнью и забыли. А у нас декабристы разбудили Герцена, а тот сами знаете, кого. В нашей стране с литературой и кинематографом травм надо быть очень аккуратным. Еще пример. «Путешествие из Петербурга в Москву». Как показали специалисты (всем рекомендую великолепную книгу Ольги Елисеевой в ЖЗЛ), многие обличительные пассажи Радищева, жутко травмированного половой жизнью, оказались на поверку прямыми заимствованиями из английской публицистики того времени, где они таки и остались словами… А у нас?
- А что происходит сегодня в драматургии, в театре?
- Знаете, Ольга, я сам себе уже напоминаю сердитого ворона из стихотворения Эдгара По, но тем не менее продолжу каркать. Если вы обратили внимание, по ТВ во время карантина снова, как в советские времена, стали демонстрировать в записи театральные спектакли последних 10-20 лет. Удивительно, но это исключительно отечественная и зарубежная классика, поставленная на двух-трех столичных сценах, возлюбленных «Золотой маской». Остальные, включая великолепные губернские театры, оказались за кадром. При этом ни одного спектакля по пьесам так называемой «новой драмы», царившей в российском театре последние четверть века, показано на ТВ не было. Почему? Во-первых, эти спектакли хороши только для премиальных жюри, а зритель с них просто уходил. Во-вторых, пришлось бы «запикивать» половину текста. Таким образом, подтвердилась моя давняя точка зрения: «новая драма» - это маргинальное явление, с помощью навязывания превращенное в мейн-стрим, увы, не без участия государства. И сделано это было за счет угнетения «нормальной», Здоровой, востребованной зрителем традиционной драматургии, которая была, напротив, системно маргинализирована и тоже при помощи государства. Национальная ассоциация драматургов (НАД) и ООО «Театральный агент», учредив конкурс «Автора – на сцену!», пытаются как-то поправить ситуацию, но трудно за три сезона да еще на свой кошт восстановить то, что разрушали десятилетиями, не считая казенных денег.
Мне вообще не понятна государственная политика в этой сфере. В последние годы за счет смены художественных руководителей, в том числе в столице, произошла переориентация нормативных академических театров, превратившихся в полигоны болезненного самовыражения режиссеров. Почему тем, кто понимает театр как воплощенную галлюцинацию, нельзя давать для самовыражения, если уж так хочется, новые, не «намоленные» площадки? Пожалуйста, зарабатывайте творческий авторитет, привлекайте зрителей. Зачем разрушать то, что создавали другие, что не восстановишь? Допустим, нынешний директор Третьяковки госпожа Трегулова – фанатка авангарда, но никто не позволит ей по этой причине отправить в запасники передвижников. К тому же, из запасников картины при новом директоре можно вернуть в экспозицию. А любимые зрителями спектакли, которые начинают лихорадочно снимать из репертуаров дорвавшиеся до власти «самовыраженцы», уже не вернешь никогда, как не вернешь «Контрольный выстрел» в МХАТе имени Горького – единственную театральную постановку покойного Говорухина, шедшую почти 20 лет при полном зале. Скоро школьнику будет негде посмотреть нормального «Ревизора», придет он в зал, сядет и обнаружит, что события разворачиваются в 1937 году, Хлестаков - турецкий шпион, городничий - старший майор НКВД, а Бобчинский с Добчинским – раскаявшиеся троцкисты. Литература травм!
Но самый чудовищный пример разрушения русского реалистического театра – это история наглого изгнания Татьяны Дорониной из МХАТа им. Горького, которым она успешно руководила 30 лет. Уровень и потенциал этого театра, любовь зрителей я хорошо знаю, так как двадцать лет сотрудничал с ним в качестве автора. Мрачная фантазия заменить великую русскую актрису Доронину на средней руки театрального менеджера с подмоченной репутацией Боякова могла родиться только в голове какого-то высокопоставленного Поприщина. Видно, чиновники, витийствующие о патриотическом воспитании и при этом отдающие МХАТ в руки Боякова, просто никогда не бывали в его театрике «Практика», где спектакли шли исключительно на матерном языке. Если же они знали об этом, то как тут не вспомнить полузабытое слово «вредительство», становящееся ныне все актуальнее.
- У вас все книги – о людях и обществе, когда - в той или иной социальной подгруппе, когда-то в целом. Советский человек – новый русский – новый россиянин – куда и как движется и как происходит наша трансформация. Молодому поколению – оно крайняя точка на этой линии - вы бы доверили страну? Это правда, что они стоят на позиции «ничего не знаю и знать не хочу»?
- Каждый литератор пишет о людях и обществе, просто многие делают это так, что читатель не может понять, о чем речь из-за многословного и скучного лукавства автора. Настоящий писатель должен быть в том числе социальным аналитиком и прогнозистом. Увы, в своих ранних повестях "ЧП районного масштаба", "Работа над ошибками», Апофегей" я невольно предсказал ненадежность нового поколения советских управленцев. Но, по-моему, класс нынешних управленцев еще ненадежнее. Даже не слишком обременительная государева служба, которую требует с них Путин, им в тягость. Этот гедонизм может дорого обойтись стране. Сами подумайте, какова должна быть степень разложения, если запрет на двойное гражданство и зарубежные счета пришлось вставлять аж в Конституцию! Тревожит меня и "бюджетный патриотизм", под знамена которого ради заработка сбежались толпы людей, еще недавно честивших «рашку» в хвост и в гриву. Ведь перебежать под другие знамена – вопрос нескольких минут. Я наблюдал это в 1991-м. Увы, в статье "Россия накануне патриотического бума" 1993 года я предугадал и торжество «бюджетного патриотизма».
Что же касается молодежи, я, напротив, часто встречаю юных граждан с высокой общественной щепетильностью. А она всегда связана с повышенной чувствительностью к социальной несправедливости, которая была у нас заложена (и отчасти искусственно) в само основание постсоветского жизнеустройства. Сохранив этот опасный перекос, мы обречем значительную часть молодежи на оппозиционность. Уже сейчас мы стремительно идем к ситуации начала ХХ века, когда в России лояльность к трону была чем-то неприличным. Александр Блок, придерживавшийся именно таких взглядов, попал после революции в состав комиссии по расследованию преступлений царизма и убедился, что расследовать-то, собственно, нечего. Даже бедная фрейлина Вырубова, которую считали вместе с императрицей наложницей Распутина, оказалась чуть ли не девственницей. Но было уже поздно...
- От героев современных – к героям классическим. Тинейджер способен понять страдания Анны Карениной или очарование Пьера Безухова? Не превращается ли тогда изучение классики в профанацию?
- Если мы с вами можем понять страдания Электры и Гамлета, то почему современная десятиклассница не может понять мук Анны Карениной, усиленных, кстати, наркотической настойкой, популярной в ту пору. (От того же погибла подруга прерафаэлита Россетти) Потому что у Анны было в жизни всего два мужчины, а у старшеклассницы уже значительно больше? Но ведь это же ерунда... Природа любви от трансформации половой морали не меняется. Оттого, что где-то разрешены браки с надувными куклами, не исчезли ни отчаянье на почве неразделенной любви, ни верность, ни самоотверженная привязанность друг к другу. Конечно, меняются методики преподавания литературы, подбор произведений. На мой взгляд, напрасно свели до минимума так называемую революционно-демократическую литературу. Как раз на примере Белинского, Писарева, Чернышевского, людей необыкновенно ярких, и последовательных, можно наглядно проследить, как непримиримость прогрессистов вкупе с неповоротливостью власти ведет к опустошительной смуте. Жаль, что донельзя сократили в программе советскую классику, в ней есть то, чего очень не хватает нам сегодня. А вот эмигрантскую литературу, в первую очередь третьей волны, и андерграунд я бы, наоборот, в школе поджал, с проблемой мятущегося интеллектуального алкоголизма (Ерофеев, Довлатов и др.) пусть молодежь знакомится после получения аттестата зрелости… И уж ни в коем случае нельзя включать в программу сочинения лауреатов «Букера» и «Большой книги»: думаю, никакой учитель года не сможет объяснить ученикам, почему эти авторы не знают не только законов сюжетосложения, но и даже русского языка.
- Много лет назад вы одним из первых – из литераторов точно - затронули тему памяти и памятников. Хотелось, чтобы вы немного вернулись к этой теме, тем более она актуальна – памятников стали ставить больше. Это правильно?
-- Да, памятников стало больше, но их все равно мало, ибо наша страна обильна выдающимися людьми мирового и общероссийского масштаба, а также местночтимыми знаменитостями. В Москве нет, например, памятника воеводе Шеину, победившему татар в грандиозной битве на Пахре, после которой крымские орды с союзниками на Московию больше не нападали. Но главное – у нас нет системы, логики, программы, того, что большевики очень точно называли «монументальной пропагандой». Объясните, почему в центре Москвы есть памятник нобелиату Бродскому, а нобелеату Пастернаку нет? Исполнителю Ростроповичу есть, а композитору Свиридову нет. Плисецкой есть, а Улановой нет. Мандельштаму есть, а Заболоцкому нет. Почему нет памятника Ивану Калите?
Но ведь есть еще и «топонимическая пропаганда». С ней у нас просто вялотекущая катастрофа. Я советский человек, я с пиететом отношусь к истории СССР и КПСС, но, право слово, зачем нам в наших городах и весях столько Клар Цеткин, Роз Люксембург, Карлов Либкнехтов, Володарских, Свердловых, Войковых и т. д.? Разве мало местных деятелей культуры, полководцев, героев войн, купцов-благотворителей, изобретателей, народных учителей, достойных градоначальников и первых секретарей? Вот в Твери недавно улицу Володарского переименовали в улицу поэта Андрея Дементьева, уроженца тех мест. Правильно! Почему при всем своем стойком антисоветизме власть законсервировала перегибы времен истовой веры в мировую революцию? Недавно я был в Чистополе. Славный город! Хотя мне не понятно, почему там поставили роскошный памятник Борису Пастернаку, а Леониду Леонову, написавшему в этом городе свое знаменитое «Нашествие», даже мемориальной «досточки» не повесили? Эта странная традиция увековечивать преимущественно тех мастеров, которые конфликтовали с властью, уезжали из страны, и пренебрегать принципиальными «охранителями» - настраивает новое поколения деятелей культуры на искусственную конфронтацию с Кремлем ради будущих преференций.
Но вернемся в Чистополь. Центральная улица Карла Маркса (ее пересекает, к слову сказать, улица Бебеля) сплошь застроена особняками купцов, поднявших город. Согласитесь, есть какое-то глумление в том, что бывшая Большая Екатерининская до сих пор носит имя того, чья теория, ставшая практикой в России, стоила жизни российскому купечеству как классу. Еще раз повторю, я не призываю соскоблить с карты революционные имена, а советую лишь разумно их проредить. Кроме исторического центра, в любом городе есть прежние заводские окраины, где удивляют прохожих названия, вроде «Трансформаторного тупика» или «Нижне-трикотажного проезда». Может, туда, ближе к пролетариату, и переместить в русских городах Маркса, Энгельса, Бебеля? Впрочем, хорошо, что эта тема, поднятая мной более десяти лет назад, стала теперь предметом обсуждения в Интернете. Нынче власть скорее прислушается к блогеру, нежели к писателю. Идеи овладевают массами теперь через Сеть...
- Во время ковидного карантина в какой-то момент возникло ощущение, что люди очень даже не против сплочения, они помогали друг другу, волонтеры и все такое… А мы способны к сплочению – единый, но и бесконечно разрозненный народ? Или это и не нужно, мы сплачиваемся лишь в кризисные моменты? Что нас может «возжечь» и «завести»?
- На мой взгляд, именно способностью к сплочению для отражения врага и достижения больших целей исторические народы отличаются от прочих. Подвиг врачей, которые за смешные для какого-нибудь мажора на «Майбахе» деньги рисковали жизнью, спасая больных, говорит о том, что и самоотверженность, и бескорыстие, и профессиональная честь никуда не делись. Заметьте, в противостоянии коронавирусу власть и общество проявили очевидное единство. Общая опасность сближает, но это не значит, что проблема необъяснимо богатых и незаслуженно бедных в нашей стране рассосалась. Мы, русские, так исторически сложилось, самоорганизации предпочитаем государеву руку. Это не достоинство и не порок, это наш менталитет, именно поэтому русские внутри большого государства обычно проигрывают другим, умеющим самоорганизовываться этносам. И я бы на месте отцов державы не стал доводить дело до того, чтобы русские захотели самоорганизоваться... Впрочем, это обширный и тонкий вопрос, которому я посвятил книгу «Желание быть русским. Заметки об этноэтике», выходящую на днях новым, значительно расширенным изданием.
