23 февраля 1990 года Виктор Астафьев информирует главного редактора «Нашего современника» Станислава Куняева: «…я перехожу в журнал, более соответствующий моему возрасту, и к редактору, с которым меня связывает давняя взаимная симпатия, то есть в «Новый мир» (Астафьев В. Нет мне ответа: эпистолярный дневник – М. : Эксмо, 2012. – С. 550. Далее в статье ссылки на этот источник будут даваться в квадратных скобках с указанием страницы).
Данное решение несправедливо объяснять, что периодически делается, только расчётом: осенней встречей в Риме с писателями-эмигрантами (о ней в феврале Астафьев ещё не знал), желанием получить Нобелевскую премию и тому подобным. Переход в «Новый мир» – прежде всего результат почти окончательной победы тёмных начал в личности писателя. О разных уровнях проявления этих начал, определявших главную линию судьбы «позднего» Астафьева, и пойдёт речь.
Солидарность Виктора Петровича с «Письмом 42-х», пропитанном кровью жертв ельцинского режима, говорит сама за себя. И не подпись Астафьева под позорным документом имеется в виду. Тем защитникам прозаика, кто утверждает, что он письмо не подписывал, и тем, кто в его фамилии, находящейся в конце письма, видит указание на «долгие переговоры и согласования» («Культура», 2019, № 16, с. 4), поясним.
14 января 1994 года Астафьев сообщает: подпись под «Письмом 42-х» «присобачили» без его ведома. Однако далее уточняется: «Подпись моя, стоящая среди достойных людей нашего времени (им, разрешившим кровь по совести, противопоставляется якобы «недостойный» Валентин Распутин. – Ю.П.), уместна, и я поставил её, считайте, задним числом» [С. 657]. Такое высказывание, озвученное через три месяца и десять дней после трагедии (было время её осмыслить), воспринимается как признание нераскаявшегося преступника, уверенного в своей кроваво-греховной правоте.
В событийном ряду, символизирующем окончательную смену вех Астафьева, стоит его выход из патриотического Союза писателей России в 1994 году. Свой шаг Виктор Петрович прокомментировал в присущей ему манере: «…получается, что я состою в одном Союзе с Прохановым, Бушиным, Бондаренко, Ивановым и прочая, а я с ними рядом и в сортире-то одном не сяду» [С. 671]. Правда, вскоре Астафьев не только сел рядом в «Пен-центре» и в других либеральных «сортирах» с менее достойными писателями, но и неоднократно отзывался о них, как беспринципный или со сбитой шкалой ценностей человек, делающий из «дерьма» «конфетку».
«Сортирный» сюжет получил, казалось бы, неожиданное продолжение в книге С. Чупринина «Вот моя жизнь. Фейсбучный роман». В ней читаем: «Помню, как неприятно меня <…>, уже в поздние советские годы, в перестройку изумлял Виктор Петрович Астафьев. Ведь всеми почестями был к тому времени осыпан – и Герой, и лауреат, и депутат, – а никак, хоть убей, не мог забыть, что на заре туманной писательской юности его, никому ещё не известного провинциала, по приезде то ли в Дубулты, то ли в Ялту вселяли в номер подле сортира, а лучшая комната доставалась какому-нибудь, прости Господи, куплетисту, и с подозрительной непременно фамилией.
Родовая травма, знаете ли. Ёе не избыть» (Чупринин С. Вот моя жизнь. Фейсбучный роман – М.: РИПОЛ классик, 2015. – С. 47).
Сам Астафьев в письме к Александру Михайлову от 6 ноября 1995 года объяснил, что стоит за подобными выпадами в его адрес: «Это мне за начальника политотдела Лазаря Исаковича Мусенка гонорар, разве ты не понял? Меня как-то за слово «еврейчата» в «Печальном детективе» и за плюху Эйдельману доставали аж из Бостона…» [С. 716].
В этот раз «гонорар» прилетел от главного редактора либерального «Знамени», где ещё в 1995 году Астафьев опубликовал повесть «Так хочется жить» и где в то время, в отличие от «Нашего современника», платили долларами. Мимоходом заметим: в либеральных «сортирах» астафьевские известные истории – жизненные и литературные – с «подозрительными фамилиями» никогда не забудут. Следовательно «гонорары» всё равно откуда (Бостона или Москвы) и всё равно от кого (К. Азадовского или С. Чупринина) Астафьев и мёртвый будет периодически получать…
Для объективности и полноты картины заметим: С. Чупринину следовало бы знать, что «родовая травма» Астафьевым была изжита, если, конечно, она – не фантазия критика. Приведём цитату из «Затеси» «Жизнь по-новому», как будто специально адресованную С. Чупринину: «… нам с внучкой достался номер (в гостинице города Паттайя. – Ю.П.) с видом на крышу кухни, над которой день и ночь работают мощнейшие вентиляторы. В номере чад и дым <…>. Вспоминаю, как в домах творчества, где бывали с женой раза три-четыре, нам всегда доставались худшие комнаты, и непременно напротив сортира, – вот обхохочется жена моя, узнав про это совпадение» («Новый мир», 1999, №8, с. 53).
Ещё одно из самых важных проявлений человеческой сущности «позднего» Астафьева – его отношение к ельцинскому режиму. Титаническое себялюбие, бескрайняя ненависть к русскому народу и отечественной истории, маниакальный антисоветизм, разносоставная корысть определили роман писателя с русофобской антинародной властью. Она, в свою очередь, по-разному и всегда щедро оплачивала услуги её яростного пропагандиста и защитника. Поэтому отношения между Астафьевым и властью точнее будет называть «браком по расчёту».
Юрий Бондарев, которого Виктор Петрович как только несправедливо-оскорбительно не характеризовал, поступил достойно, не захотев получать государственную награду из рук Ельцина. Астафьев же, ранее рассуждавший об опасности покупки писателя премиями, тиражами и т.д., в 1990-ые годы (как, впрочем, и в советское время) от наград, премий, издания пятнадцатитомного собрания своих сочинений и прочих благ не отказывался.
Многие его поступки и суждения определяет известная логика: ты – мне, я – тебе. Вот несколько характерных примеров, в комментариях не нуждающихся: «У президента мы выпросили полтора миллиарда на культуру, и теперь хочешь не хочешь, приходится молить Бога, чтоб его не свалили коммунисты до той поры, пока он эти деньги нам не выдаст» [С. 671]; «Заезжал в гости М.Н. Полторанин, попросил поддержать блок Рыбкина (беспринципного политика, за спиной которого стоял Б. Березовский. – Ю.П.), а так как ничего приличнее я в той шатии не вижу, то и согласился поддержать словом и делом Рыбкина» [С. 672]; «Полторанин был у меня и во второй раз и пообещал выхлопотать – вставить моё собрание сочинений в какую-то экономическую программу» [С. 706].
В 1990-ые годы Астафьев многократно, последовательно, постыдно выступает в защиту президента. Всю ответственность за катастрофические события этого десятилетия писатель, как правило, возлагает на коммунистов и русский народ. Ельцинофильство Астафьева обязательно соседствует с русофобией, в степени которой Виктор Петрович превзошёл многих и многих.
В многочисленных интервью, письмах, отдельных «Затесях» Астафьев говорит, по сути, одно и то же. Его высказывания отличает и размашистая бездоказательность уничижительно-примитивных оценок.
Вот как, например, во время предвыборной компании 1995 года характеризуются писателем Ельцин и народ: «Все дружно ругают президента (далеко не все, меньшая часть из тех, кто мог свою точку зрения публично высказывать; Ельцина же поддержала целая армия известных политиков, писателей, режиссеров, актеров, музыкантов, журналистов и прочих проституток. – Ю.П.), а виноват он лишь в том, что впрягся в эту огромную телегу, не сознавая, видимо, что гора высока и колдобины на российском пути глубокие, что никуда, ничего и никого не вывезти (президент почти во всех высказываниях Астафьева – жертва или герой, либо жертва-герой. – Ю.П.). Уже в 90-м году было ясно, что народ наш не готов к крупным переменам, к решению колоссальных задач, к крутым, грандиозным переменам» [C.712].
Любимая идейка западников-русофобов разных эпох о неполноценном русском народе в 1990-е была по-своему поддержана В.П. Астафьевым. Приведём заключительную часть высказывания, составленного из расхожих, надоевших, лживо-убогих, легко опровергаемых клише: «Работали плохо, получали мало, жили одним днем <…>, при всеобщем образовании, в том числе и высшем, остались полуграмотной страной. Зато много спали, пили беспробудно, воровали безоглядно. И этому, в полусне пребывающему, ко всему, кроме выпивки, безразличному народу предложили строить демократическое государство, обрекая его думать и жить самостоятельно. А зачем ему это? Нужно ли? — опять позабыли спросить!
Вот в 90-м или во время путча 91-го года и надо было давать отбой – не можем! Не созрели» [C.713].
Если у русского народа такие «защитники», как Виктор Петрович Астафьев, зачем ему враги?
Высказывания подобной направленности отсутствуют у Василия Белова, Евгения Носова, Юрия Казакова, Валентина Распутина, Георгия Семенова, Виктора Лихоносова, Леонида Бородина, Владимира Личутина, Веры Галактионовой, Юрия Полякова, Юрия Козлова, Анатолия Байбородина и других писателей первого ряда. Они, видя недостатки своего народа, не опускались и не опускаются до «сладостной» русофобии. А она прямо или косвенно выражена в разножанровой прозе Виктора Астафьева.
В 1986 году, в майской номере «Нашего современника», вышел рассказ «Ловля пескарей в Грузии», давший повод многим «невнимательным» читателям упрекать писателя в ненависти к грузинам и ко всем инородцам (хотя о последних в произведении речь не идёт вообще). Рассказ «Слепой рыбак», опубликованный в этом же номере журнала, остался практически незамеченным критиками. В данном произведении русская действительность и русский народ изображаются куда более жестко-негативно, одноцветно-бесперспективно, безальтернативно, чем Грузия и грузины в нашумевшем рассказе. И если в нём, характеризуя тип «базарного» грузина, писатель оговаривает: его «и грузином-то не поворачивается язык назвать», то в «Слепом рыбаке» (как и в большинстве писем и интервью Астафьева) все русские на одно вырожденческое лицо. Судите сами: «Некому было косить, копать, граблить (кто же тогда работал в колхозах, совхозах, приусадебных участках, дачах? – Ю.П.) – народ в приозёрном краю, доживая век, постепенно забывал землю, ремёсла, обряды, труд, снова, как при царе Горохе, мылись в русских печах славяне <…> (до чего разыгралась фантазия автора: куда он дел хотя бы беловскую баньку и тысячи ей подобных в деревнях русского Севера? – Ю.П.). Бабы забыли, как и что варить, разучились стряпать (что же тогда бедные селяне ели и кто им готовил? Писатели социалистического реализма, многократно обруганные Астафьевым, и большинство русскоязычных авторов-русофобов по сравнению с Виктором Петровичем – просто дети малые!!! – Ю.П.) и ткать, шить и молиться, но все («все» – любимое слово Астафьева и Солженицына, но «все» применительно к любой ситуации, любому народу – заведомая неправда. – Ю.П.) люто матерились, сплетничали и смекали “средствия” на выпивку».
В повести «Обертон», написанной через десять лет после «Слепого рыбака», уже в третьем абзаце, в повествовании главного героя Сергея Слесарева, слышится голос «позднего» Астафьева, автора многочисленных русофобских высказываний. Слесарев, живущий в хрущёвское время, утверждает: «Нынче почти над каждым русским дитём висят явственные признаки вырождения». Конечно, слесарь мог рассказывать таким корявым языком («висят <…> признаки»), но и он, и любой нормальный человек не мог увидеть почти в каждом русском ребёнке признаки вырождения: их не было.
Здесь и далее в повести Виктор Астафьев предстаёт как грубо-примитивный насильник над историческим временем. Например, о каком «возрождающемся российском фашизме» говорится писателем? К тому же, слово «возрождающийся» предполагает, что российский фашизм когда-то существовал?..
Мы помним, конечно, что миф о русском фашизме был порождён ещё в середине 1920-х годов. Помним и то, что фашистами были назначены Алексей Ганин (расстрелянный по «делу о русских фашистах» в марте 1925 года), Сергей Есенин (убитый в декабре 1925), Павел Васильев (расстрелянный в 1937 году) и многие другие русские писатели, и не только, конечно, писатели. Более того, в предшественники русских фашистов с подачи Михаила Кольцова и ему подобных шкловских попали славянофилы XIX века, Ап.А. Григорьев, Ф.М. Достоевский…
Как видим, у «позднего» Астафьева были «достойные» предшественники. А о современниках-единомышленниках и их сегодняшних последователях и говорить нечего. Достаточно назвать имена: А. Янова, А. Яковлева, Э. Шеварнадзе, Б. Акунина, Д. Рубиной, Л. Улицкой, Е. Чижовой, М. Швыдкого, Н. Сванидзе, Б. Сарнова, Д. Быкова, В. Ерофеева, – чтобы понять, в какую позорно-мерзкую, русофобскую компанию по собственной воле попал когда-то русский челочек и писатель Виктор Петрович Астафьев.
Видимо, закономерно и то, что астафьевские страшилки о русском фашизме и восхваление Ельцина часто сопровождаются сверхнегативными – нередко на грани безумия – выпадами против ветеранов Великой Отечественной войны. Так, в «Старой записи», одной из последних «Затесей», Астафьев приписывает президенту мифические заслуги и не хочет понять фронтовиков, недовольных политикой руководителя страны. С запредельным удивлением читаем: «Но за чуткость эту (??? – Ю.П.) и многое другое (??? – Ю.П.) отблагодарили вояки Ельцина чисто по-русски: стали материть его на всех перекрёстках и площадях, трясли красными знаменами, да славили отца и учителя, который послал их на смерть, а после Победы взбодрившись (??? – Ю.П.), выбросил на помойку, позагонял в леса, рудники, шахты искупать его вину…». И заканчивается этот пассаж весьма своеобразно, в астафьевском духе: «“Ума нет – беда недалеко”, – говорят на Урале» («Новый мир», 1999, №8, с. 21).
В данном случае речь должна идти не об отсутствии ума у фронтовиков, а о мыслительной неадекватности самого Астафьева.
Во-первых, ветераны войны разных национальностей относились к Ельцину резко отрицательно, поэтому нет никаких оснований говорить о «чисто русской» благодарности.
Во-вторых, мысль о Сталине, посылавшем на смерть фронтовиков, недовольных в 90-е годы Ельциным, уязвима хотя бы потому, что фронтовики эти живы.
В-третьих, страшилка – довольно старая и не собственно астафьевская – о победителях, выброшенных на помойку, загнанных в леса и т.д., рассыпается уже от столкновения с благополучными судьбами С. Орлова, Ю. Бондарева, Г. Бакланова, Ф. Абрамова, Б. Слуцкого, В. Бушина, Б. Окуджавы, М. Лобанова, Д. Самойлова, Е. Носова и многих-многих других участников войны.
***
Говоря о главной линии судьбы «позднего» Астафьева, мы, конечно, помним и о том, что в этот период «светлый» Астафьев периодически проявлял себя даже в отношении к Ельцину и его режиму. Тем самым писатель нарушал логику брака по расчёту, предполагающую, что всё, серьезно не вписывающееся в счастливый «любовный» сюжет, скрывается.
Интересными в данном контексте представляются воспоминания Юрия Беликова. Когда во время его беседы с Астафьевым в 1991 году речь зашла о Ельцине, диктофон Беликова «сохранил слиток звуков, посрамляющий возможные характеристики сего персонажа: “Да и этот!..” – вдруг воскликнул Астафьев. Далее следовал тяжёлый шлепок звонкого плевка в раковину металлического рукомойника. После чего писатель отправился на огород и долго поливал из лейки цветы…» (Беликов Ю. Дуэль длиною в жизнь // Литературная газета, 2014, №17, с. 4).
Понимаем, поливать цветы было легче, безопаснее, благополучнее…
И все же очень редко негативное отношение к президенту и власти Астафьев выражал не только плевком. В письме от 4 августа 1997 года, адресованном Б.Н. Ельцину, В.С. Черномырдину, Б.Е. Немцову, а также в Совет Федерации и Государственную Думу, говорится: «Из русского села решительно протестую против обложения налогами земельных участков крестьян, пенсионеров, рабочих, служащих. Богатые от земли не питаются. Ссорясь с массами бедного народа, совершая ошибку за ошибкой, вы создаете напряжение в стране…» [C. 780].
В том же месяце в послании О. Хомякову даётся характеристика Ельцину, созвучная авторам «Завтра» и «Нашего современника»: «…президент наш, самодовольно шлёпая губами, всё уверяет, что жить стало лучше, жить стало веселее» [С. 782].
Но этот «светлый» Астафьев суммарно явно уступал «темному» Астафьеву, о котором продолжим разговор.
* * *
Виктор Астафьев – автор многочисленных резких, уничтожающих высказываний о других, в самохарактеристиках был чаще всего более мягок, терпим. Оснований же для убийственных самооценок у него было немало.
Читая переписку Астафьева, до 1992 года невозможно было предположить, что у этого совестливого «правдолюба» (на какие только события и поступки людей не откликавшегося) в Вологде живёт внебрачная дочь. Когда она напомнила забывчивому отцу о себе, Виктор Петрович вынужден был ей ответить. Ответить, подчеркнём, формально-позорно.
Письмо Астафьева от 12 февраля 1992 года можно рассматривать как проявитель важных черт личности писателя. Примерно девяносто процентов первого за шестнадцать с половиной лет письма к дочери занимает традиционный для Виктора Петровича подробный рассказ о себе, своей работе, жене, внуках и очередные суждения о народе. Только затем «чуткий» сердцевед обращается к Анастасии: «Что я должен сделать, чтобы помочь тебе? Чем? Когда? Как? Письмом, даже самым длинным, не поможешь. В Вологду я приехать не могу. Всё. Эта земля, этот город со смертью Ирины отделены от меня непреодолимой преградой – могилой, которую я уже не смогу переступить» [C. 607].
Итак, символично, что общение с дочерью Анастасией Астафьев начинает со лжи. После смерти дочери Ирины в 1987 году Виктор Петрович как минимум один раз был в Вологде. В письме в редакцию газеты «Ленинградская правда» от 19 ноября 1991 года (то есть меньше, чем за три месяца до письма к Анастасии) Астафьев сообщает: «Осенью прошлого года, во второй половине сентября, будучи в Вологде <…>, я одновременно направил семи адресатам в Ленинград 4 тома моего собрания сочинений <…>. В Вологде, на четвёртом почтовом отделении, откуда я отправил книги…» [С. 597].
В письме к дочери Астафьев задаёт вопросы, характеризующие его вполне определённо: «Может, мне позвать тебя?
Или в деревню, я там живу летом, или в другое какое место?» [C. 607-608].
После этих странных вопросов Виктор Петрович вновь рассказывает о своей жене, о себе. И только в конце письма, мимоходом упоминается «безответственный поступок» 1974 года (как мягко, щадяще выражается Астафьев, когда речь идёт о нём), в результате которого Анастасия появилась на свет.
Заключительные слова письма воспринимаются как отписка с нужными, формально-правильными словами: «Благословляю тебя, целую в умную голову и желаю, чтобы она не воскружилась в этом возрасте и дальше, Бог даст (отец, понятно, ничего не даст. – Ю.П.) лучше всё будет.
Храни тебя Бог» [С.608].
Далее Виктор Петрович в общении с дочерью взял очередной перерыв на пять с лишним лет. 10 мая 1997 года своё молчание (про помощь, встречу, обещанную в 1992, забыто) Астафьев объяснил смехотворно-неубедительно: «Затерялись твои письма, и адреса у меня не было. В Вологде же нет таких людей, чтобы я мог у них доверчиво спросить адрес Зины Чернышовой». И это говорится о городе, в котором живут сын писателя Андрей и прозаик Балакшин, письма к которому неизменно начинаются словами «Дорогой Роберт!».
Астафьев, желая, видимо, как-то оправдаться перед почти 22-летней дочерью, которую он ни разу не видел и ничем никогда не помог, цинично сообщает Анастасии следующие пикантные подробности её зачатия: «по слабости мужицкой, пагубе плотской попал и я»; «Ни любви, ни даже банального ухажёрского периода или топтания возле дамы не было…» [С.774].
В этом письме Виктор Петрович проявляет удивительную душевную глухоту. В очередной раз информируя дочь о том, что ему «в Вологде уже не бывать…неподъёмно», Астафьев тут же говорит о необходимости «лететь в Петербург (это подъёмно? – Ю.П.) за Пушкинской премией» [С. 774]. То есть встреча с дочерью для писателя – событие менее важное, чем получение литературой премии.
Когда в этом же письме Астафьева возникает тема встречи с дочерью, то неловко, стыдно становится за писателя. «Думал я, думал и ничего не придумал (за пять с лишним лет!!! – Ю.П.) насчёт нашей встречи – здесь исключается. Я и без того весь в сплетнях, подозрениях и поношениях от коммунистов, которые не брезгуют и за мной следить, телефон прослушивать, письма изымать (вообще невероятные страшилки о «коммуно-фашистах», готовых пролить кровь, Астафьев рассказывал более десяти лет многим. Он шёл в ногу с преступным режимом, с многочисленными ельциноидами от политики, литературы, журналистики, СМИ. Правда, периодически в своей неудержимой фантазии Виктор Петрович их превосходил. – Ю.П.) В ином месте? Я на подъём тяжёл сделался и ни на каких сессиях в Москве не бываю» [С. 775].
Однако, через месяц забывчивый Астафьев сообщает дочери: «…полетел в Питер-Москву, в Питер на конференцию, в Москву – за премией» [С. 777]. Затем «тяжёлый», «неподъёмный» писатель махнёт в сентябре на неделю на Урал, в октябре – в Брюссель через Москву…
Поражает и одновременно воспринимается как закономерность, ожидаемая данность личности Астафьева, следующее его признание: «Ко внукам, ко взрослым теперь, не смог привязаться (Польке 14 лет, Витьке – 21 год) – они мне чужи, не только по дурному эгоизму, а просто чужи, и всё, чем они больше вырастали, тем более отдалялись от меня или я от них, или то и другое. Сейчас ничего, кроме раздражения они во мне не вызывают. И я не могу быть с ними вместе» [С. 775].
В системе ценностей Астафьева конца 1980-1990-х годов личное «я», литература, природа, погода занимали более важное место, чем внуки и дочь Анастасия. Своим эгоцентризмом Виктор Петрович напоминает Юрия Живаго: и Астафьев, и герой романа Пастернака бездетны не по факту, а по душевно-духовному складу личности, абсолютной отцовской глухоте.
Справедливости ради заметим, что всё же в 1999 году Астафьев попытался помочь дочери устроиться на работу. Проснулись ли в Викторе Петровиче отцовские чувства, или он сделал это по необходимости, держа в уме тот факт, что Анастасия может в любой момент наговорить лишнее? На данный вопрос затрудняемся ответить. Письмо же к дочери от 13 марта 2000 года (последнее из изданных) свидетельствует: сценария с заговорившей дочерью Виктор Петрович опасался. «Твоя новость насчёт смены фамилии меня почти не удивила, это ожидалось, мама-то всегда была с авантюрным уклоном. Но, если тебе так лучше, удобней жить и способней устраивать свои дела, ради Бога делай, как тебе хочется, только особо не афишируй мои прошлые грехи. Но девка ты при уме и, думаю, на такую дешёвку не пойдёшь» [С. 846].
20 декабря 1974 года (за 8 месяцев до рождения Анастасии) в письме к Валентину Распутину Виктор Петрович, вспоминая природу Байкала, приводит слова Л.Н.Толстого: «Пусть она, эта цивилизация, погибнет к чёртовой матери, вот только музыку жалко». Это высказывание сопровождается признанием Астафьева: «а мне природу. Цветы вот эти, пташек, почему-то особенно маленьких, и ещё ребятишек» [С. 244].
Сказано красиво, трогательно. Подобное отношение к ребятишкам проявляется и в одном из лучших рассказов Астафьева «Жизнь прожить», и в его поздней повести «Обертон». Главный герой этого произведения Сергей Слесарев ошеломляюще трагично воспринимает страшную смерть «мучеников русских», сожжённых заживо бандеровцами (именуемыми в произведении бендеровцами). Особенно жаль Слесареву (до «стонов души») ребёнка Вовку, «успевшего сказать миру всего четыре слова».
Однако далее тот же герой спокойно, буднично, без каких-либо эмоций, «стонов души» рассказывает о своей послевоенной жизни следующее: «Родились дети, девочка и мальчик – больше-то нам не потянуть с нашим слесарно-малярным прибытком. Всех остальных детей Дарья снесла на помойку, сперва тайком на поселковую, а после разрешения абортов сбросила их в больничное ёмкое корыто советской медицины».
Здесь голос героя и голос автора не только сливаются воедино, но и второй явно довлеет над первым. «Корыто советской медицины» – это, конечно, трансляция взглядов «позднего» Астафьева, а не выражение слесаря, профсоюзного функционера.
Очевидно и другое: ударение в истории с абортами нужно делать не на слове «советский» (ведь данное явление – не порождение власти, люто ненавидимой Астафьевым), а на том, что испытывали во время абортов Дарья и её муж. Но автору «Обертона» такая мысль даже в голову не приходит, о чём свидетельствует зияющая повествовательная лакуна.
Скорее всего, в «Обертоне» писатель наделил Слесарева и Дарью собственным отношением к абортам. Как следует из письма Астафьева к Александру Борщаговскому от 6 мая 1968 года, жена писателя сделала 21 аборт. Но никогда и нигде Виктор Петрович, беспощадно бичующий многих и многих за их реальные и мнимые грехи, не возвращается к теме убийства собственных детей, не говорит о своей вине, страданиях…
Как видим, история с дочерью Анастасией и отчасти с внуками закономерно продолжает абортивную линию в жизни Астафьева. И если вернуться к письму 1974 года, то можно сказать: для Виктора Петровича жалеть природу (голубые незабудки и прочее), абстрактных или чужих ребятишек было гораздо легче и естественнее, чем собственных детей, рожденных и нерождённых.
***
В 1967 году Виктор Астафьев в письме к Александру Макарову говорит об опасении, которое высказал ему трагически живущий Константин Воробьёв: «Кабы усталость и раздражение не переросли в озлобление» [С. 110]. Альтернативой этому чувству и движущей силой русской литературы Астафьев справедливо называет любовь. Не лишним было бы вспомнить известное пушкинское высказывание, где озвучено главное: «… нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви» (Пушкин А.С. Александр Радищев // Полн. собр. соч. в 10 т. – Т.7 – Ленинград : Наука, 1978. – С. 246). Астафьев же свои размышления на данную тему заканчивает словами: «Не дай бог нашей литературе утерять её самое главное достоинство» [С. 110].
«Поздний» Астафьев главное достоинство русской литературы почти утратил. Помимо сказанного об этом свидетельствует солдатская – публицистическая и художественная – «правда» писателя. О ней речь в следующей статье.
