Я прожил огромную жизнь. И прожил её страстно, ярко, в непрерывных стремлениях, в погоне. Шестнадцать войн довелось мне лицезреть. Государственные перевороты, крах красной империи, чеченские сражения, разнообразие человеческих типов — предатели, негодяи, великие подвижники и герои. Всего этого я не успевал постичь. Мне приходилось перескакивать с одной грандиозной темы на другую, которая возникала и влекла к себе.
Но теперь, когда жизнь моя стала тихой, появилась возможность оглянуться. И на меня пошли воспоминания. Я не вызываю их, они сами идут на меня, как тучи: ночью — в снах, днём — в размышлениях. Они идут одно за другим. Иногда мне кажется, что это не я их вспоминаю, а они меня вспоминают и находят, появляются из прошлого.
Мне хочется о них рассказать. Это важно для меня, потому что я возвращаюсь в прошлое, и теперь, когда нахожусь в покое, мне кажется, что удастся ещё раз пережить и осмыслить то, что посылала мне судьба. Эти воспоминания — как искры огромного, сгоревшего и уже почти потухшего костра — костра моей жизни и моей судьбы. Поэтому я и затеял неспешный пересказ, состоящий из этих миниатюр, из этих искр.
"Искры" — так называется череда моих воспоминаний о великом прошедшем времени.
Владыка Иоанн, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский. Явление неповторимое. Он возник на сломе двух эпох: советская угасала и догорала, и ей на смену приходило что-то новое, сумбурное, необъяснимое, страшное и влекущее.
Он был теолог, он был проповедник, он был пастырь. Я много слышал о нём, но встретиться нам не доводилось. И вот однажды мне позвонил его помощник и попросил, чтобы я явился в редакцию газеты "Советская Россия", которую возглавлял Валентин Чикин, потому что туда приедет владыка Иоанн. Я немедленно собрался, и мы вдвоём с Чикиным с нетерпением ждали его появления.
Владыка Иоанн пришёл в редакцию этой советской коммунистической газеты. Он был очень бедно, скромно одет, в каком-то даже не чёрном, а сером подряснике, в руке его был посох. Мне казалось, что губы его едва шевелятся, из них излетал тихий вкрадчивый голос.
Его чудесное появление сразу заставило нас затихнуть, умолкнуть и смириться. Я подошёл под его благословление, а Валентин Васильевич Чикин, атеист, протянул руку, и они обменялись рукопожатием. Владыка сказал нам: вы радеете о примирении красных и белых. Вы хотите прекратить гражданскую рознь. Это благое, благородное дело. Но знайте, что нет ни красных, ни белых, а есть русские. И вы в своих писаниях постарайтесь говорить об этом, и это понятие — русские — поглотит все наши распри, недомолвки, все наши несовершенства и превратит их в сияние.
До сих пор я помню выражение его лица и помню его заповедь, которую соблюдаю по сей день.
И ещё он говорил нам о тёмной тайне, которая существует в нашем мире и всех гнетёт. Которая сеет раздоры, распри и ведёт нас к гибели.
Он ушёл в болезни. И патриотическое сознание всё ещё думает о причине его конца, не веря в естественный ход этой хвори. Быть может, и в самом деле его сгубила тайна беззакония, которая витает над всеми светоносными, обожающими мир, любящими Христову жертву людьми?
Отец Дмитрий Дудко. Боже, какое чудесное творение! Какая светлая, прозрачная, наивная, блаженная душа! Когда он появился в моей редакции, у меня возникло чувство чего-то очень весёлого и прекрасного. Он был такой маленький, такой очаровательный, такой улыбчивый. У него был огромный лоб, переходящий в лысину, и по обе стороны лысины свисали белые светящиеся серебряные кудельки. Он пришёл сам, мы не звали его. Редакция наша была — шумная, неумолкающая, гомонящая ватага. Мы пили водку, мы отправлялись на войны, мы принимали у себя оппозиционных политиков, давая им возможность проводить у нас свои тайные встречи. Мы сами пускались в очень опасные авантюры, которые могли стоить нам жизни или заточения в тюрьму. Он пришёл и стал духовником нашей редакции газеты "День". Он был пастырем, который нас пас. Но пас жезлом не железным, а берестяным. Он прощал нам все наши безумства, не пытался предложить нам какой-то особый жизненный путь. Просто его появление каждый раз вносило в нашу среду лёгкое очарование и веселье, которое исключало всякие скверны, выходки, истерики, жалобы на смертельную усталость.
Он крестил наших детей. Он помогал нам в судах. Нашу газету "День" то и дело хотели закрыть, шли непрерывные суды. Мы висели на волоске. Он приходил в зал суда до начала заседания с кропилом, со святой водой и кропил нас, сидящих на скамье. Кропил скамью, где будут сидеть наши обвинители, кропил ещё пустующие места для судей… Он кропил всё помещение и окрылял нас в наших сражениях, которые мы выигрывали.
Он вывел очень интересную и важную для меня теорию, из которой я многое воспринял и многое воспроизвожу сегодня в своих писаниях и в своих деяниях.
Он был диссидентом, был арестован органами КГБ и надолго заключён в темницу, в узилище. Но, выйдя оттуда, он никогда не осуждал своих мучителей, не кидал в них камень. Он считал, что советское является удивительным явлением божьим. Он говорил, что Великая Отечественная война — это священная война, а погибшие на этой войне — святые люди. К ним он причислял и 28 гвардейцев-панфиловцев, и Зою Космодемьянскую, и молодогвардейцев, и Талалихина, и Гастелло, и генерала Карбышева. Он говорил, что многие из них не были крещены, но они крестились кровью на полях сражений, отдали жизнь за други своя. Это ощущение святости подвига советских людей было поразительным.
Когда его не стало, мы ощутили пустоту. Я всё время смотрел на дверь кабинета и ждал, что она вот-вот откроется, и тихо, с восхитительной блаженной детской улыбкой войдёт отец Дмитрий.
Эта встреча поразила меня своей тихой духовностью, своей негромкой, упоительной, но непрерывно длящейся любовью. И теперь, когда его нет, когда прошло столько лет, я всё ещё думаю, что он, наш дорогой батюшка, остаётся духовником нашей оппозиционной газеты "Завтра".
