Когда сумерки кристаллизуются солёным дыханием Атлантики, настигающим Пуансе в ста километрах от побережья, контуры Рю де ля порт Анжевин, 18 окончательно сливаются с мерцающей мглой, прошитой жирным свечением уличных фонарей. В разреженном воздухе вызревает зазор между мирами — разрастается трещина повседневности, сквозящей в вечность. Воздух прозрачнеет до «кристаллической ноты, что от рождения чиста», чтобы затем распасться, как атом в одноименной исповеди Георгия Иванова: материя реальности, источившись до предела, переходит в зияющее «ледяное ничто». Но то, что не убивает — делает сильнее: здесь точка опоры обретается в самом изломе.
Рычаг мирового излома грезит геостратегическим смыслом: для воина или акмеиста это занятие господствующей высоты, постижение мудрости сего конгломерата живой и неживой материи. Здесь оживают русские сказки с их живой и мертвой водой вечной героики. Пока рыхлые макроструктуры современности разжижаются, претерпевая необратимый «распад атома» на частицы хаоса, здесь происходит предельная концентрация воли и обретение суверенной плотности камня. В мутно-текущем из окна ландшафте Пуансе фиксируется аннигиляция внешних систем под воздействием радиации пустоты.
На фоне эдакой энтропии ведётся жёсткое зодчество: Навигатор не ищет защиты у издыхающих институтов, он выстраивает внутреннюю цитадель Духа. «Камень» Акмэ Серебряного века возвращает весомость природе вещей, противопоставляя её аморфному «шуму времени». Утренний рассвет в этих координатах — приокрытие лика солнечного шара над гладью пучины Левиафана. Блики Просвета, ложащиеся на чешую той бездны, фиксируют точку навигации в мире, где атом уже распался. Дух не ищет компромисса с хаосом — он вознёсся в гордыню самоупоения своей властью, оседлав хребет народной вольницы и превращая позиционную неподвижность в единственную константу диссимиляции мира.
Дыхание бархатной вечности и морская логика Маккиндера сталкиваются здесь, на кромке конца света, с евразийской Островной стихией. Наследие русского эмигранта — мистический излом Врубеля и стальная воля адмирала Немитца — превращает эманации затворничества в несение бессрочной вахты на флагмане смысла. Дом на Рю де ля порт Анжевин — это Роденовский «Мыслитель», вросший в скалу родства с первосмыслами. Связь с гибнущими центрами суеты вроде Брюсселя судьба отсекает как болезненный диссонанс. Боль в ногах служит метафизическим якорем в пристани истины, где сорокаградусный «Бомбей» остается единственным мостом между немощью плоти и всевластием интеллекта — подобно тому, как для Хемингуэя виски был горючим для грёзотворения.
Когда растительность взрывает каменную кладку, не позволяя дверям закрыться, фиксируется диффузия экзистенциальных сред. Это не просто сквозняк или инфлуэнцный бред бессонных писаний — это тайный знак того, что дух волен. Живёшь себе отныне вольным казаком, осваивающим окраины бытия в вольнице внутреннего раскрепощения, где сквозняк — это не только удаль посвиста казака вольного, но и эманации древних владык: от египетского Шу, державшего свод, до яростных внуков Стрибога. В разреженном Эфире этих коридоров (где лишь пять процентов — мои, а остальное — дочерины «проперти») слышен гул столкновения двух конструктов: жёсткой иерархии прошлого и неумолимой, бликующей витальности будущего. Что лишь поёживает меня в настрёме-полудрёме за глотками качественного британского джина, отливающего синевой поднебесья при писании ночами напролет под надзором лишь невидимых стражей воздушного пространства.
ВТОРЖЕНИЕ ВИТАЛЬНОСТИ. Стон поскрипывающей ветхой двери, которая давненько лишь тщетно подает голос, но уже не открывается, заклиненная взломавшим кладку чертополохом — этим колючим рыцарем «белокаменной» (tuffeau) анжуйской земли, колыбели династии Плантагенетов — и инвазивным плющом, звучит в Пуансе как гонг. Удушающая верность плюща камню превращает распад в причудливый симбиоз: он словно ткёт живой саван для блуждающего по ночам призрака несчастно влюблённой девы, чья тоска, согласно местным преданиям, вросла в эти стены еще до воцарения великих королей. Её незримое присутствие — это органическая память места, ищущая тепла, которого она лишилась.
Этот удар двери резонирует с перезвоном колокольни церкви напротив дома №18, превращая протяжный стон и эхо древней печали в сакральную симфонию. Мистика видит в цифири 18 замыкание цикла превращения адреса в герметичный шифр. Колокольный звон — врачевание душ посредством соединения смыслов и перепева ритмов, где земная немощь встречается с небесной всесильностью, а блуждающие тени прошлого находят временное успокоение.
Искорёженная дверь осела трухлявой стеной осыпающихся фрагментов, фиксируя окончательный переход дома в статус герметичной цитадели, открытой лишь беспрепятственным ветрам. Внешний мир отсечён фатально: парадный вход превратился в прах, уступив место монолиту обдуваемого камня. Отныне в разреженный эфир Шу и Стрибога «витальность будущего» просачивается не через створ ворот, а через лакуны самого бытия, принося с собой живое тепло, созвучное мерным ударам церковной бронзы.
В сей застывший кристалл вечности — объект, лишенный ныне привычной коммуникации с внешним миром, — первым, по законам опережающего вторжения, врывается Алёша. Мой внук — этот пятилетний живой таран будущего, для которого герметичная цитадель Пуансе является не мемориальным склепом и не заложником истории, а магическим лабиринтом, полным приключений по раскрытию смыслов. Его витальность, еще не отягощённая ритуальной коленопреклонностью перед реликвиями императора Николая II в Брюсселе, дешифрует геометрию здешнего сквозняка не как метафизическую «диссимиляцию мира», но как досадную предтечу простуды.
Зримо, до тактильного ожога, представляю, как его теплая ладонь касается холодного анжуйского туфа, вгоняя в оторопь наш «мыслящий тростник» премудрого «рычага излома»; как его беготня по гулким анфиладам — этот истинный манифест жизни — подобно пырею и дикому терновнику, неумолимо аннексирует пространство у застывшей садовой архитектуры прошлого. Для него стон ветхой двери — лишь забавный голос дома, приглашающий к очередному акту звукоподражательной рефлексии Отзвука.
Следом, в арьергарде этого детского штурма, проступает фигура моей дочери Дарьи. После кончины её матери, моей супруги Елены, она «откипела» от дома, превратившись в метафизический канал, через который транслируется генетическая партитура великого рода. В её нынешнем присутствии — если оно вообще мыслимо вне рамок моего воображения — нет более властного жеста владелицы; она выступает лишь как «мать при сыне», сторонний наблюдатель, чей взгляд фиксирует хрупкость нашего ковчега.
Пока здесь, в эпицентре, я «проявляю» сквозь наслоения пыли и времени этот гипотетический смех будущего, на дальних, трансконтинентальных орбитах сознания пульсируют иные стратегические узлы — Анна и Ирина. Дочь и внучка от первого брака — мои незримые форпосты, подтверждающие, что древо рода, мимикрируя под неистребимый бурьян у порога, неостановимо в своем экспансивном стремлении ввысь.
МАТЕРИАЛОВЕДЕНИЕ ДУХА И ВЫЗОВ ПОСТПРАВДЫ. На смену прозрачности хмельного эфира приходит вязкая плотность средневековой «Hyle» — той самой первоматерии, что в подвалах Пуансе еще не до конца дифференцирована на свет и тень. Здесь материя не просто стареет — она консервирует в себе нераскрытые тайны. Мы имеем дело с «Quidditas» (самостью) этого пространства: когда сквозняк вступает в химическую реакцию с пылью адмиральских архивов и эхом врубелевского излома, возникает проводник между «здесь» и «всегда». Каждый атом туфа заряжен ожиданием «раскрытия», которое Алёша осуществляет своей пятилетней пробежкой.
Но это «раскрытие» требует жёсткого био-обследования живой ткани в условиях цивилизационного прессинга. Жизнь в Пуансе ныне — это непрерывное испытание на сопротивление материалов. Здесь я ощущаю на себе иновнедрение социального резца, пытающегося перекроить саму архитектуру выживания под лекала «нового мирового порядка». Это рафинированная дегуманизация в лайковых перчатках, вымывающая из нас статус warm human being и заменяющая живое тепло алгоритмом лояльности.
Я фиксирую столкновение двух ликов Постправды. С одной стороны — российский олигархат-паханат, власть грубой материи, где обнуление смыслов происходит через прямое подавление. С другой стороны — русофобствующая евро-бюрократия, стерилизованный неонацизм, осуществляющий процедурный садизм регулирования. Сегодня «лишнего человека» уничтожают параграфом, превращая правду в системную ошибку цифрового концлагеря либертарианства.
Мой экзистенциальный выход — в маневрировании между этими жерновами. Противостоять паханату помогает адмиральская закалка Немитца, а процедурному садизму — «яснополянинское» видение Толстого. Я отдаю себе отчёт в том, что моё присутствие здесь — лишь удалённое эхо великих предков. Но эта удалённость даёт преимущество: я не обязан соответствовать их монументальности, но пособляю в дискурсе картотеки алгоритмов выживания. Врубелевский излом здесь служит способностью видеть красоту в трещинах рушащегося мира, а пятилетний Алёша — воин Христов Алексей — становится точкой, где вечная жизнь вновь обретает прозрачность бьющей ключевой воды.
МИСОУК И СТРАТЕГИЯ «ДВУХ ПОЛУШАРИЙ». Этот анжуйский периметр — оперативный простор для контратаки духа. Здесь мы разворачиваем картографию иного порядка, где туфовый излом стен служит волнорезом для суррогатной реальности. Пока Алексей только призван явить миру свою миссию, я для реализации духовной задачи Катехона возглавляю здесь, во Франции, свой Международный институт стратегических оценок и управления конфликтами (МИСОУК). Это аналитический редут, осуществляющий дезинфекцию пространства от наслоений процедурного неонацизма.
Там, где алгоритм видит «единицу учета», МИСОУК утверждает суверенную рельефность исторической судьбы. Мое «толстовство» здесь — это практическое упрощение до первооснов, о которые ломаются зубы цифровой бюрократии. Мы создаём избыточное давление Смысла внутри периметра, превращая память о Елене и предках в активную оборону Катехона.
Теоретико-методологический ответ на излом истории базируется на моей концепции «Двух полушарий», находящей подтверждение в событиях 2025 года. Решение Трампа по возвращению к духу доктрины Монро — это признание геополитического реализма. США принимают ответственность за Западное полушарие, подписывая акт о капитуляции глобального либерального проекта. Цементирующим материалом истории становится жёсткий суверенитет смыслов. Устойчивость мира зависит от способности полушарий найти точки непересечения. Это методология «духовно-цивилизационной обороны»: признать право другого на свой Катехон, прекратив экспорт процедурного садизма.
США, запертые в границах Монро — залог того, что Россия в своем полушарии сможет наконец завершить сборку собственного цивилизационного кода. Наша «Концепция-2025» несёт в себе это зерно: безопасность через размежевание. Мы не навязываем свой свет другим, но и не позволяем их тьме выдавать себя за просвещение. В этом «Просвете» 2025 года становится очевидным, что универсальность была лишь инструментом дегуманизации. Теперь МИСОУК работает над «Протоколами суверенного сосуществования», возвращая политике её изначальный смысл — служение жизни, а не алгоритму.
АРХИТЕКТОНИКА ПРОСВЕТА И НАВИГАЦИЯ КАТЕХОНА. Сегодня мой замок в Пуансе — это не руины, а фазовый переход цивилизации. Мы фиксируем Геостратегическую констатацию №1: традиционная власть «вертикалей» и «засовов» капитулировала. На смену стратегии «Крепости» пришла стратегия «Просвета». Истинная мощь принадлежит тому, кто понимает логику сквозняка.
В доме №18 по улице Анжуйских Ворот мы развернули лабораторию, где алхимический процесс очищен от шелухи декораций. Мы осознаём власть как «сопротивление материалов», где эзотерика прошлого служит арматурой для удержания распадающегося социума. Но «Просвет» нельзя армировать — его можно только пережить, превратив холод пещеры в энергию «Огневого мамонта».
Это мир «связанных экзистенций», где любое действие в анжуйском затворе вызывает детонацию в глобальных центрах. В треугольнике сил — между безмолвной Дамой из Пуансе (Памятью), моей дочерью Дарьей (Каналом трансляции) и умозрительно бегущим воином Христовым Алексеем — куётся оружие Абсолютной Открытости. Мы не чиним двери и не вырываем плющ. Мы признаем дом №18 мембраной, через которую Дух фильтрует материю.
Наша задача — не остановить распад старой формы, а возглавить Гармонию Распада, превращая руины в резонатор вечности. Мы не теряем мир — мы обретаем его в первозданной наготе, где Катехон удерживает не стены, а живое присутствие Бога в человеке. Мой анжуйский затвор и МИСОУК — это передовой пост на линии цивилизационного разлома. Мы создаём пространство, где «седьмая вода на киселе» истории вновь превращается в живую кровь традиции. Это наш окончательный ответ энтропии: мы гармонизируем мир, деля его на полушария, чтобы в каждом из них снова воцарилась Жизнь, а не Алгоритм.
Евгений Александрович Вертлиб / Dr.Eugene A. Vertlieb, Член Союза писателей и Союза журналистов России, академик РАЕН, бывший Советник Аналитического центра Экспертного Совета при Комитете Совета Федерации по международным делам (по Европейскому региону) Сената РФ, президент Международного Института стратегических оценок и управления конфликтами (МИСОУК, Франция)
