В конце 1860-х – начале 1870-х годов Салтыков-Щедрин в ряде своих критических работ утверждал необходимость появления в русской литературе нового, «общественного» романа. Он считал, что старый любовный роман исчерпал себя. В современном обществе истинно драматические конфликты обнаруживаются в «борьбе за существование», «за неудовлетворённое самолюбие», «за оскорблённое и униженное человечество». Эти новые, более широкие общественные вопросы настойчиво стучатся в двери литературы. «Разрабатывать помещичьи любовные дела сделалось немыслимым». Если в старом романе на первом плане стояли вопросы психологические, то в новом – «вопросы общественные». К «общественному роману» нового типа Салтыков-Щедрин вплотную подошёл в «Господах Головлёвых» (1875-1880).
Примечательна с этой точки зрения творческая история этого романа. Сначала отрывки его включались отдельными очерками в цикл «Благонамеренные речи», в котором писатель обратился к изображению нарождающейся пореформенной буржуазии. Становление её совершалось под покровом лживых благонамеренных речей о незыблемости и святости национальных устоев – семьи, собственности и государства. И когда писатель обратился к этим устоям, он обнаружил, что «в наличности ничего уже нет». Сокровенный смысл «благонамеренных речей» сатирик назвал «наглым панегириком мошенничеству». Охранитель современных буржуазных устоев общества «лжёт искренно, без всякой для себя пользы и почти всегда со слезами на глазах, и вот это-то именно и составляет главную опасность его лжи, – опасность, к сожалению, весьма немногими замечаемую».
Творческая история романа подтверждает, таким образом, его широкие связи с общественной атмосферой пореформенного времени, которая оказалась предметом пристального внимания сатирика. Ограничивая действие историей одного семейства Головлёвых, Салтыков-Щедрин придал семейной теме общенациональное звучание. Семья для него – фундамент общественного здания, первооснова национального организма. Семейное неблагополучие, распад семьи – симптом общественного неблагополучия, общественного разложения и распада. Такой поворот семейной теме одновременно с Салтыковым-Щедриным дали в 1870 годы признанные классики нашей литературы – Л.Н Толстой в «Анне Карениной», Ф.М. Достоевский в «Братьях Карамазовых». Именно семейная тема позволила им раскрыть глубинные причины тяжёлой социальной болезни, охватившей тогда всё русское общество.
Головлёвы у Салтыкова-Щедрина не похожи на патриархальных дворян. Это люди с иной, буржуазно-потребительской психологией, которая движет всеми их мыслями и поступками. Теме дворянского оскудения, очень популярной в то время, писатель даёт свой поворот. Многие его современники, писатели демократической ориентации, обращали внимание на экономическое разорение пореформенных дворянских гнёзд. Такова, например, двухтомная книга очерков С. Н. Терпигорева (псевд. – Атава) «Оскудение» (1881). Таковы очерки Г. И. Успенского. Салтыков-Щедрин делает акцент на другом. Господа Головлёвы легко приспособились к новым порядкам и не только не разоряются, а стремительно богатеют. Но по мере их материального преуспевания в собственнической душе совершается страшный процесс духовного опустошения, который интересует сатирика прежде всего. Шаг за шагом отслеживает он этапы духовного разложения всех своих героев и в первую очередь – Порфирия Головлёва, судьба которого находится в центре романа.
Тема духовного омертвения человеческой души связывает роман Салтыкова-Щедрина с «Мёртвыми душами» Гоголя. В Порфирии Головлёве ощутимы отголоски скупости Плюшкина, хищной хватки Собакевича, скопидомства Коробочки, празднословия Манилова, лживости Ноздрёва, плутовской изобретательности Чичикова. Но у Гоголя представлены уже готовые, сложившиеся характеры, омертвевшие на разный манер. Салтыков-Щедрин, как писатель второй половины ХIХ века, изображает жизнь в непрестанном и стремительном изменении. Он показывает читателю сам процесс умирания, испепеления, превращения в прах собственнической души. Пустословие Иудушки постоянно меняется, и эти перемены говорят не только о преступлениях героя, но и о неотвратимом наказании, которое как Божья кара надвигается и разрешается в финале романа.
Главному герою писатель неспроста даёт кличку Иудушка, вызывая прямые ассоциации с Иудой Искариотом, предавшим Иисуса Христа за тридцать сребреников. Порфирий получает такую кличку за постоянное надругательство над словом. Салтыков-Щедрин – христианин и просветитель, верящий в божественную природу и божественную силу человеческого слова: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Всё через Него начало быть, и без Него ни что не начало быть, что начало быть. В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1:1–5).
Весь колорит романа «Господа Головлёвы» окрашен в серые, пасмурные тона, и по мере движения сюжета к финалу сумерки в нём сгущаются, а действие прерывается в тёмную и метельную мартовскую ночь. Этот тёмный фон – отражение главной художественной мысли писателя. Смысл жизни Господ Головлёвых – надругательство над святыней, данной Богом человеку, над светлой, духоносной природой Слова.
«Столпом и утверждением истины» для Салтыкова с детских лет было Евангелие. «Главное, что я почерпнул из Евангелия, – писал он в автобиографической книге “Пошехонская старина”, – заключалось в том, что оно посеяло в моём сердце зачатки общечеловеческой совести и вызвало из недр моего существа нечто устойчивое, своё, благодаря которому господствующий жизненный уклад уже не так легко порабощал меня».
Кто такой Иудушка Головлёв? По характеристике советского исследователя А.С. Бушмина, это, прежде всего, «хищник, эксплуататор, стяжатель и деспот. Однако его хищные вожделения, его кровопийственные махинации далеко не сразу бросаются в глаза и распознаются не легко, они всегда глубоко спрятаны, замаскированы сладеньким пустословием и выражением преданности и почтительности к тем, кого он наметил в качестве своей жертвы. Его внешнее поведение обманчиво. Мать, братья, сыновья, все, кто соприкасается с Иудушкой, чувствуют, что его “добродушное” празднословие страшно своим неуловимым коварством. Он бесконечно лжёт и тут же клятвенно заявляет себя поборником правды. Забрасывая петлю, он тут же ласково лебезит перед своей жертвой. Высасывая кровь из мужика, он прикидывается его благодетелем. Он самый отъявленный мошенник, плут и сутяга, но в речах он бескорыстнейший правдолюбец. Он разжигает междоусобицы в семье, но на словах он миротворец. Он в самых почтительных выражениях изъявляет сыновнюю преданность и тут же объегоривает и тиранит мать и обрекает её на заброшенность, одиночество и смерть. Он прикидывается любящим братом и отцом и с садистским наслаждением споспешествует гибели братьев и сыновей. Он ласково, “по-родственному” лебезит и в то же самое время предательствует. Одним словом, это опаснейший словоточивый лицемер, у которого расхождение между словом и скрытой мыслью, между речами и поступками дошло до чудовищных размеров и стало неистребимым, органическим свойством всего нравственного облика».
Салтыков-Щедрин специально подчёркивает глубокое отличие пустословия Иудушки от лицемерия, свойственного классическому типу западноевропейского буржуа: «Не надо думать, что Иудушка был лицемер в смысле, например, Тартюфа или любого современного французского буржуа, соловьём рассыпающегося по части общественных основ. Нет, ежели он и был лицемер, то лицемер чисто русского пошиба, то есть просто человек, лишённый всякого нравственного мерила и не знающий иной истины, кроме той, которая значится в азбучных прописях».
Если европейский Тартюф использует лицемерие расчётливо и сознательно, то Иудушка лицемерит бессознательно: он и впрямь считает себя поборником правды, лжёт на каждом шагу и сам не знает, лжёт или говорит правду. Ему кажется, что все творимые им бесчинства оправданы религией, священным писанием, гражданскими законами. Он боится «чёрта», Бог для него – авторитет. Тем не менее, под видом благочестия он служит не Богу, а дьяволу.
Язык, призванный быть средством общения и молитвенного предстояния перед святыней, у Иудушки используется как средство обмана и одурачивания своих жертв. Вся жизнь его – сплошное надругательство над словом. Уже в детстве в ласковых словах Иудушки Арина Петровна чувствовала что-то зловещее: говорит он ласково, а взглядом словно петлю накидывает. И действительно, елейные речи героя не бескорыстны: внутренний их источник – инстинктивное стремление к личной выгоде, к желанию урвать у «милого друга маменьки» самый лакомый кусок.
По мере того как богатеет Иудушка, изменяется и его пустословие. Из медоточивого в детстве и юности оно превращается в тиранствующее. Стяжатель входит в раж. Подобно злому пауку, он испытывает наслаждение при виде того, как в паутине его липких слов задыхается и отдаёт Богу душу очередная жертва – больной брат его Павел (глава «По-родственному»).
Но вот Иудушка добивается того, к чему стремился. Он становится единственным и безраздельным хозяином головлёвских богатств. Теперь его пустословие превращается в охранительное. Привычным словоблудием он отгораживает себя от жизни. Так он отговаривается, например, от «посягательств» на его богатство родного сына Петра. Истерическая мольба сына о помощи и спасении глушится и отталкивается отцовским охранительным пустословием.
«– Я, папенька, казенные деньги проиграл, – разом и как-то тупо высказался Петенька.
Иудушка ничего не сказал. Только можно было заметить, как дрогнули у него губы. И вслед за тем он, по обыкновению, начал шептать.
– Я проиграл три тысячи, – пояснил Петенька, – и ежели послезавтра их не внесу, то могут произойти очень неприятные для меня последствия.
– Что ж, внеси! – любезно молвил Порфирий Владимирыч.
Несколько туров отец и сын сделали молча. Петенька хотел объясняться дальше, но чувствовал, что у него захватило горло.
– Откуда же я возьму деньги? – наконец выговорил он.
– Я, любезный друг, твоих источников не знаю. На какие ты источники рассчитывал, когда проигрывал в карты казённые деньги, – из тех и плати.
– Вы сами очень хорошо знаете, что в подобных случаях люди об источниках забывают!
– Ничего я, мой друг, не знаю. Я в карты никогда не игрывал – только вот разве с маменькой в дурачки сыграешь, чтоб потешить старушку. И, пожалуйста, ты меня в эти грязные дела не впутывай, а пойдём-ка лучше чайку попьём. Попьём да посидим, может, и поговорим об чём-нибудь, только уж, ради Христа, не об этом».
Наступает момент, когда никакое, даже самое действительное горе не в состоянии пробить брешь в нещадном словоблудии. «Для него не существует ни горя, ни радости, ни ненависти, ни любви. Весь мир в его глазах есть гроб, могущий служить лишь поводом для его пустословия». Иудушка настолько привык лгать, ложь так срослась с его душой, что пустое слово берёт в плен всего героя, делает его своим рабом. Любой пустяк становится поводом для его празднословия. Подадут, например, к чаю хлеб, Иудушка начинает «калякать», что «хлеб бывает разный: видимый, который мы едим и через это тело своё поддерживаем, и невидимый, духовный, который мы вкушаем и тем стяжаем себе душу...».
Празднословие отталкивает от Иудушки последних близких ему людей, он остаётся один, и на этом этапе его существования празднословие переходит в новое качество: оно сменяется праздномыслием. Иудушка запирается в своём кабинете и тиранит воображаемые жертвы, отнимает последние куски у обездоленных мужиков. Но теперь это не более чем пустая игра развращённой, умирающей, истлевающей в прах души. Запой пустомыслия окончательно разлагает его личность. Человек становится фальшивкой, рабом обмана. Надругательство Иудушки над словом оборачивается теперь надругательством обманного слова над душою Иудушки. «Ведь слово-то, – писал Салтыков-Щедрин, – дар Божий – неужто же так-таки и затоптать его? Ведь оно задушить может...».
Наступает последний этап – предел падения: запой праздномыслия сменяется пьянством. Казалось бы, на этом уже чисто физиологическом разложении героя Щедрин и должен был поставить точку. Но он её не поставил. Писатель верил, что именно на последней ступени падения жизнь мстит поругателю святынь – совесть просыпается в нём для того, чтобы своим огненным мечом убить, покарать его. «Порождения ехиднины! – бичует Христос людей, фарисейски обращающихся со словом. – Как вы можете говорить доброе, будучи злы? … Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Мф. 12:34, 36, 37).
На исходе Страстной недели, во время слушания в церкви «двенадцати Евангелий» о страданиях Иисуса Христа, вдруг что-то живое и жгучее просыпается в душе Иудушки. «Эта смута была тем мучительнее, чем бессознательнее прожилось то прошлое, которое послужило ей источником. Было что-то страшное в этом прошлом, а что именно – в массе невозможно припомнить. Но и позабыть нельзя. Что-то громадное, которое до сих пор неподвижно стояло, прикрытое непроницаемою завесою, и только теперь двинулось навстречу, каждоминутно угрожая раздавить. Если б ещё оно взаправду раздавило – это было бы самое лучшее; но ведь он живуч – пожалуй, и выползет. Нет, ждать развязки от естественного хода вещей – слишком гадательно; надо самому создать развязку, чтобы покончить с непосильною смутою. Есть такая развязка, есть. Он уже с месяц приглядывается к ней, и теперь, кажется, не проминёт. “В субботу приобщаться будем – надо на могилку к покойной маменьке проститься сходить!” – вдруг мелькнуло у него в голове. “Надо меня простить! – продолжал он, – за всех... И за себя... и за тех, которых уж нет... Что такое! что такое сделалось?! – почти растерянно восклицал он, озираясь кругом, – где... все?..”».
«Наконец он решился. Трудно сказать, насколько он сам сознавал своё решение, но через несколько минут он, крадучись, добрался до передней и щёлкнул крючком, замыкавшим входную дверь. На дворе выл ветер, и крутилась мартовская мокрая метелица, посылая в глаза целые ливни талого снега. Но Порфирий Владимирович шёл по дороге, шагая по лужам, не чувствуя ни снега, ни ветра и только инстинктивно запахивая полы халата».
Однако покаянный порыв Иудушки не получил удовлетворения: совесть убила его на пути к могиле матери, до которой ему дойти не суждено. Именно в совесть, заложенную Богом в сердце каждого человека, верит Салтыков-Щедрин как в последнее прибежище спасения от повсеместной и бесстыдной лжи, ставшей особой приметой пореформенного времени.
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
