Американо-российские отношения постбеловежского периода стратегически неопределённы. В сложной конфигурации противоборства ключевым фактором выступает не столько прямое военное столкновение, сколько гибридная комбинация риторики, демонстрации силы в отношении России и распределения ролей между США («good guy») и ЕС («bad guy»), действующих по разным траекториям и создающих маркерную комбинаторику потешного противоборства (как в цирке) непредсказуемой предпорогово-армагеддонной ситуации.
Путин ещё в 2018 году на Валдайском форуме провозгласил отпор супостату: «Агрессор должен знать, что возмездие неизбежно, что он будет уничтожен. А мы, жертвы агрессии, мы как мученики попадём в рай, а они просто сдохнут». Эта формула остаётся критериально оценочной и сегодня, напоминая о красных стратегических линиях неминуемого атомного возмездия, хотя практика дополнилась конвенциональными возможностями и гибкой готовностью к ограниченной, но болезненной эскалации.
США в заматывании русской победы на Украине избрали стратегию «заговаривания зубов»: американская дипломатия бесконечно возгоняет иллюзию якобы близкой договорённости, демонстрируя даже «симпатию к Кремлю» и стремление к детанту (даже в КНБ Россия не прописана врагом — прямо Обамов «reset»-2), в то время как Европа втёмную. Как рекомендовал первый Генсек НАТО Hastings Ismay: «…to keep the Russians out, the Americans in, and the Germans down» / «…держать русских вне, американцев внутри, а немцев — внизу». Эта миссия — производство боеприпасов, милитаризация и формирование сил быстрого реагирования — делается не ради самих интересов Европы, а ради стратегических дивидендов Вашингтона (возможно, для разогрева термоядерного конфликта США–РФ при форс-мажоре обстоятельств). После гипотетического столкновения с российскими «Сарматами» Европа, видимо, исчезнет. А пока же она «шестёркой на шухере» стоит, обеспечивая американское стратегическое преимущество. Юрий Ушаков саркастично подтрунил над «железобетонностью» гарантий Трампа России (сам он — олицетворение импровизаций, к тому же, при русофобском вердикте Конгресса, делающего любую выгодную и РФ нелегитимной).
В условиях стратегической неопределённости ощутима скрытная спарка США– ЕС: каждый из них по-своему ощетинился против России (одна сторона — за несговорчивость Москвы по миру на условиях Киева (!), другая — «гноби русского агрессора до победного конца над ним (!)»). США официально демонстрируют готовность к дипломатии и переговорам, создавая иллюзию контроля над ситуацией, однако на практике распределяют ответственность на Европу, управляют санкциями и стратегическими рычагами давления, стимулируя гонку вооружений и автономизацию агрессии к РФ европейских союзников. Европа выполняет миссию, уготованную США: формирование боевых резервов, производство вооружений и подготовка сил быстрого реагирования. Роль Европы вторична и инструментальна — она обеспечивает интересы США, находясь на «шухере» и создавая пространство для стратегического манёвра Вашингтона. «С Россией нельзя воевать. Мы узнали это уже. Русские, даже если их разбить, придут за вами снова», — писал фон Бисмарк. Как говорится: «Сколько бы ни обманывали русского, он всё равно придёт за своим».
Новая Концепция национальной безопасности США 2025 года напрямую связана с выступлением президента России Владимира Путина на Мюнхенской конференции 2007 года. Как отмечает швейцарское издание «Neue Zürcher Zeitung», стратегия Трампа «следует путинской идее многополярного мира» и учитывает ключевые требования Кремля, включая позицию о том, что НАТО не должно продолжать вечно расширяться. На Мюнхенской конференции Путин указывал на попытки стран Запада сформировать однополярный мир и осуждал расширение НАТО на восток, подчёркивая приверженность России принципам многополярности…».
Но сходство концептов этих, полагаю, лишь внешнее: Трампу удобнее, «сподручнее» быть без плотной ассоциации с НАТО, «лай которого у ворот России» (характеристика факта Римским Папой) был осуществлён, по Трампу, Джо Байденом. Дмитрий Песков, ранее заявлявший, что Кремль воспринял новую стратегию США как залог переговоров по Украине, подчёркивая, что нынешняя администрация США принципиально отличается от предыдущей, — видимо недопонял сего технотронного нюанса. Не игра ли тут на имиджевое охмурение доверчиваемого «клиента», как Обама Медведева подсадил на «резёт» (об этом у меня в книге «Гармонизация мира духовно-цивилизационной обороной страны», Донское изд., 2024) — симулякра в симуляцию?
Таким образом, КНБ США (2025) создаёт иллюзию разрядки и дипломатического контроля со стороны «good guy», но одновременно усиливает стратегическую неопределённость, стимулируя автономизацию Европы («bad guy») и создавая «обманкой» давление на Россию для придания её готовности стратегически гибкой (уговоримоудобной) — адаптивной готовности в такой любезной обёртке заглотить хоть что — делячески реализовать сценарий сделки, намеченный н Аляске.
В стратегическом контуре будущей архитектуры безопасности ключевым становится не то, как США и Европа распределяют функции давления, а то, что сама структура управления конфликтностью переходит в режим нелинейности. Формируется среда, где привычные для XX века механизмы сдерживания — договоры, декларации, форматированные переговоры — утратили определяющую силу. Мир входит в эпоху, где политические действия становятся кратными информационным импульсам, а решения — результатом алгоритмической оценки рисков, а не дипломатической традиции. В этой логике Россия сталкивается не с оппонентом-актором, а с экосистемой, чьи реакции фрагментарны, но при этом стремительно самоорганизуются против любого долгосрочного российского стратегического проекта.
Ключевая проблема здесь заключается в том, что центры принятия решений в западном блоке оказываются распределёнными между государственными структурами, негосударственными платформами, военными бюрократиями, финансовыми группами и сетевыми институтами, каждый из которых действует согласно собственной конфигурации интересов. Это разрушает классический принцип адресности: невозможно установить, где именно находится субъект, принимающий решение о повышении рисков, а где — всего лишь канал ретрансляции чужого импульса. Такая «сетевая многослойность» создаёт против России эффект постоянно смещающегося фронтира, где угрозы не фиксируются, а циркулируют.
Новым фактором становится и то, что кризисные точки конфликта теперь возникают не в зоне столкновения армий или дипломатий, а в инфраструктурных узлах — энергетике, логистике, цифровых сетях, транзите данных. Удары по этим узлам не объявляются актами агрессии, но де-факто обладают стратегическим значением, подталкивая государство к расходованию ресурсов на компенсацию ущерба вместо развития. Такая конфигурация делает длительное военно-политическое равновесие невозможным: вместо стабильного противостояния возникает постоянная дрейфующая угроза, выстраивающаяся в формате «точечной эрозии».
Для России это означает необходимость пересмотра самой природы стратегического мышления. Ставка только на сдерживание противника теряет эффективность, потому что сам противник распадается на слои и кластеры, действующие асинхронно. Возникает потребность не просто в ответе на внешние шаги, а в формировании собственной стратегической среды, в которой Россия сама задаёт параметры допустимости и правила игры, а не реагирует на навязываемые.
Главный вызов ныне — не столько военная мощь оппонента, а его способность фрагментировать пространство угроз так, что они становятся незаметными до тех пор, пока не складываются в критическую массу. В такой системе «предсказуемость» исчезает как категория, а «неопределённость» становится рабочим инструментом. Россия вынуждена отвечать не только силой, но и способностью навязывать собственные контуры неопределённости, чтобы вернуть стратегическую инициативу.
В итоге нынешняя архитектура международной безопасности предстаёт не как последовательный проект чьей-то воли, а как подвижная система разнонаправленных импульсов, где формальные институты лишь фиксируют уже произошедшие изменения. Реальные процессы давно выходят за пределы деклараций: государства, корпорации, военные структуры и сетевые сообщества непрерывно перенастраивают правила игры, иногда — не осознавая последствия собственных действий.
Именно поэтому любые стратегии — будь то американские, европейские или российские — оказываются не финальными документами, а моментальными снимками более глубоких сдвигов, происходящих внутри глобальной среды. Эти сдвиги не укладываются в привычные категории «сдерживания», «расширения» или «многополярности». Они отражают попытку удержать управляемость в мире, где классические механизмы влияния больше не гарантируют результата.
Так формируется новый контур международных отношений: не линейный, не предсказуемый и не подчинённый одной логике. Он требует не только силы и ресурсов, но и способности читать скрытую динамику процессов — понимать, где заканчиваются декларации, и начинается подлинная политика. Именно в этом пространстве неопределённости и будет решаться последующая конфигурация глобального порядка.
В конечном счёте, судьбу нового мирового порядка определит не риторика и не очередные стратегии, а реальная способность игроков действовать в условиях стремительно размывающихся правил. Мир вошёл в фазу, где сила вновь важнее процедур, а инициативу получает тот, кто способен навязать собственную рамку реальности быстрее остальных. Все остальные — лишь фиксируют произошедшее постфактум.
В турбулентной конфигурации глобальной неопределённости оценивать «победные шансы» стран можно через способность к стратегической адаптивности и гибкости, а не только через военную мощь или экономические ресурсы. Спарка США–ЕС сохраняет технологическое, финансовое и организационное преимущество, способна управлять союзными структурами, санкциями и дипломатическими инициативами, однако её действия ограничены внутренними противоречиями и различиями интересов, что снижает оперативную предсказуемость. Россия как сопротивление обладает стратегическим потенциалом сдерживания, высокой адаптивностью к кризисным ситуациям и конвенционально-ядерным арсеналом, делающим прямое нападение на неё крайне рискованным для спарки.
Для стратегов и дипломатов это создаёт несколько практических выводов. Во-первых, любое решение необходимо рассматривать как часть цепной реакции спарки и её отдельных членов, где один шаг может мгновенно изменить баланс. Во-вторых, сценарии должны строиться динамично, с учётом изменений внутри спарки, её способности к автономизации и действий России в ответ. В-третьих, важно иметь несколько параллельных вариантов развития событий — от минимальных кризисов до локальных эскалаций с ограниченным применением силы, чтобы сохранять возможность манёвра.
Евгений Александрович Вертлиб / Dr.Eugene A. Vertlieb, Член Союза писателей и Союза журналистов России, академик РАЕН, бывший Советник Аналитического центра Экспертного Совета при Комитете Совета Федерации по международным делам (по Европейскому региону) Сената РФ, президент Международного Института стратегических оценок и управления конфликтами (МИСОУК, Франция)
