«Банальная интеллигентская терминология определяет “самодержавие” или как “абсолютизм”, или как “тиранию”, – писал И.Л. Солоневич. – По существу же, “самодержавие” не может быть определено терминологически, оно должно быть описано исторически: русское самодержавие есть совершенно индивидуальное явление, явление исключительно и типично русское: «диктатура совести», как несколько афористически определил его Вл. Соловьев. Это – не диктатура аристократии, подаваемая под вывеской “просвещённого абсолютизма”, это не диктатура капитала, сервируемая под соусом “демократии”, не диктатура бюрократии, реализуемая в форме социализма, – это “диктатура совести”, в данном случае православной совести. Русское самодержавие было организовано русской низовой массой, оно всегда опиралось на Церковь, оно концентрировало в себе и религиозную совесть народа, и его политическую организацию» [Солоневич: 56].
После первомартовской катастрофы 1881 г., когда народовольцы убили царя-освободителя Александра II, М.Н. Катков выступил со статьей «Единственный царский путь» на страницах газеты «Московские ведомости». В этой статье, адресованной Александру III, Катков чётко сформулировал идеал «народной монархии»: «Предлагают много планов... Но есть один царский путь. Это – не путь либерализма или консерватизма, новизны или старины, прогресса или регресса. Это и не путь золотой середины между двумя крайностями. С высоты царского трона открывается стомиллионное царство. Благо этих ста миллионов и есть тот идеал и вместе тот компас, которым определяется и управляется истинный царский путь.
В прежние века имели в виду интересы отдельных сословий. Но это не царский путь. Трон затем возвышен, чтобы пред ним уравнивалось различие сословий, цехов, разрядов и классов. Бароны и простолюдины, богатые и бедные при всём различии между собой равны пред Царём. Единая власть и никакой иной власти в стране, и стомиллионный, только ей покорный народ, вот истинное царство» [Катков: 86–87].
К идеалу «народной монархии» задолго до Каткова подходили в своём творчестве славянофилы. Самобытность русского исторического развития А.С. Хомяков, И.В. Киреевский и К.С. Аксаков видели в том, что наша государственность складывалась более органично и естественно, чем у народов Запада. Государства западноевропейские возникали в результате завоевания воинственными германскими племенами коренного населения и насильственной его ассимиляции. Для покорения порабощённых народов завоевателям приходила на помощь регламентирующая жизнь юридическая власть.
В России не было геноцида завоёванных племён даже в эпоху монголо-татарского ига. Поэтому гражданские права и обязанности, общественные, личные и семейные отношения не нуждались у нас в непременном юридическом оформлении. «Святость предания» всегда предпочиталась на Руси законодательным формальностям, нормы обычного права были у нас жизнеспособнее, чем на Западе. Поэтому в русском национальном характере начало «мира», соборного единения преобладало над началом эгоистического обособления.
Петровская реформа, подчинившая церковь государству, заменившая патриаршество Святейшим Синодом, нарушила «симфонические» отношения между духовной и светской властью, ослабила благодатное влияние церкви на все сферы русской жизни. А насильственно «европеизированная» высшая прослойка нашего общества порвала связь с народом, с национальной культурой, а порой и с православной духовностью.
В европеизации России славянофилы видели угрозу самой сущности национального бытия. Поэтому они критически относились к петровским реформам, к правительственной бюрократии. Здесь славянофилы развивали взгляды Н.М. Карамзина.
В записке «О древней и новой России в её политическом и гражданском отношении» Карамзин утверждал: «Пётр объявил себя главою церкви, уничтожив патриаршество, как опасное для самодержавия неограниченного. Со времён Петровых упало духовенство в России. Первосвятители наши уже только были угодниками царей и на кафедрах языком библейским произносили им слова похвальные. Для похвал мы имеем стихотворцев и придворных – главная обязанность духовенства есть учить народ добродетели, а чтобы сии наставления были тем действительнее, надобно уважать оное. Умный монарх в делах государственной пользы всегда найдёт способ согласить волю митрополита, или патриарха, с волею верховною; но лучше, если сие согласие имеет вид свободы и внутреннего убеждения, а не всеподданической покорности» [Карамзин: 36].
Под влиянием Карамзина находился А.С. Пушкин. Вольность у него сочетается со святостью, никогда не переходя в своеволие. Над свободой у Пушкина распростёр свои крылья Закон. Обращаясь к земным владыкам всех времён и народов, Пушкин говорит:
Владыки! вам венец и трон
Даёт закон – а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас закон [Пушкин I: 322].
Речь идёт именно о вечном Законе, не людьми изобретённом и не ими над собою установленном. Он может иметь разные формы своего проявления и воздействия на людей, но суть Закона вечна и неизменна. Вольность без святости и Закона вырождается в тиранию и своеволие.
Вслед за Карамзиным славянофилы так же решительно возражали против искусственного насаждения в России парламентской демократии. Они считали глубоко национальной монархическую государственность, но полагали, что Пётр Великий допустил существенное её искажение. Поэтому славянофилы хотели реформировать самодержавие в духе идеалов православной «соборности».
Самодержавие должно обновиться, встав на путь содружества с Церковью и «Землёю». В своих решениях оно обязано опираться на мнение народное, периодически созывая Земский собор. Государь призван выслушивать мнение всех сословий общества, но принимать окончательное решение единолично, в согласии с христианским духом добра и правды. Не демократия с её голосованием и механической победой большинства над меньшинством, а согласие, приводящее к единодушному, «соборному» подчинению державной воле, которая должна быть свободна от сословной, партийной ограниченности и служить общенациональным интересам.
Такой взгляд на природу царской власти был близок народному пониманию. Стомиллионный русский народ выразил его в следующих пословицах: «Бог на небе, Царь на земле»; «Без Бога свет не стоит, без Царя земля не правится»; «Светится одно солнце на небе, а Царь русский на земле»; «Нельзя быть земле русской без Государя»; «Без Царя – земля вдова»; «Народ – тело, Царь – голова»; «Государь – батька, земля – матка»; «Душой Божьи, телом Государевы»; «Богат Бог милостию, Государь жалостию»; «Царь от Бога пристав»; «Сердце Царёво в руке Божией» [Даль: 189–191].
В исторической хронике «Козьма Захарьич Минин, Сухорук» А.Н. Островский показал, что в смутные для России времена, когда престол царский перешёл в руки католиков-поляков, народ не бунтовал, не впадал в «вечевое бешенство». Напротив, он, опираясь на свои национальные святыни, на вековечный идеал «народной монархии», восстанавливал попранную государственность. Не социальный протест, а жгучая обида за осквернённые религиозные святыни увлекает новгородского купца Минина на патриотический подвиг: «Друзья и братья! Русь святая гибнет! / Друзья и братья! Православной вере, / В которой мы родились и крестились, / Конечная погибель предстоит» [Островский 6: 80]. В годы смуты не верхи общества, не бояре, не представители обанкротившейся государственной власти, а именно верующий народ становится творческой силой истории, защищающей национальные духовно-нравственные и государственные устои.
Создавая свою историческую хронику, Островский не угодил в ней господствующим настроениям эпохи. «Неуспех “Минина”, – писал он, – я предвидел и не боялся этого: теперь овладело всеми вечевое бешенство, и в Минине хотят видеть демагога (вождя, возглавившего бунтующий народ. – Ю. Л.). Этого ничего не было, и лгать я не согласен. Подняло Россию в то время не земство, а боязнь костёла, и Минин видел в земстве не цель, а средство. Он собирал деньги на великое дело, как собирают их на церковное строение. Если Минин – демагог, так демагог и Михаил Романов, который после обращался к земщине за теми же нуждами и в тех же самых словах.
Нашим критикам подавай бунтующую земщину; да что же делать, коли негде взять? Теоретикам можно раздувать идейки и врать: у них нет конкретной проверки; а художникам нельзя: перед ними – образы» [Островский 11: 165].
Потенциальную возможность царской власти подняться над сословной ограниченностью парламентаризма ради общенационального интереса так или иначе признавали вслед за славянофилами и западники. Только в полемике со славянофилами они видели историческую реализацию «народной монархии» в деятельности Петра I. Вспомним, как оценивал его В. Г. Белинский: «Пётр сделал именно то, для чего послал его, что поручил ему Бог, – ему, своему посланнику и помазаннику свыше; он угадал волю духа времени, – и не свою, а волю пославшего его выполнил он, – потому-то он и великий человек. Только маленькие-великие люди таращатся выполнить свою случайную волю: воля великих людей всегда совпадет с волею Божиею, которою и сильны они, которою и удаются им дела их» [Белинский 2: 156].
Белинский считал Петра I творцом всего, что есть, было и будет в России великого и значительного: «Хотя Пётр Великий ничего не писал и не издавал, подобно Екатерине II, но тем не менее он так же творец русской литературы, как и творец русской цивилизации, русского просвещения, русского величия и славы, словом – творец новой России. Написать историю русской литературы, не сказав ни слова о Петре Великом, – это всё равно, что написать о происхождении мира, не сказав ни слова о Творце мира» [Белинский 5: 82].
В отличие от Белинского Н.А. Добролюбов не питал никаких иллюзий на этот счёт. Уже в 1858 г. он решительно высказался против идеализации личности Петра I. В статье «Первые годы царствования Петра Великого» он заметил: «До сих пор нам обыкновенно рисовали Петра реторическими красками, заимствованными из похвального слова ему, сочинённого Ломоносовым. Пётр представлялся нам в сверхъестественном, невозможном величии какого-то полубога, а не великого человека…» [Добролюбов 3: 79].
Он опубликовал эту статью в шестом, седьмом и восьмом номерах «Современника» за 1858 г. А во втором номере за этот же год была напечатана поэма Н.А. Некрасова «Несчастные», где Пётр I представал перед читателями «в величии полубога»:
Встаёт во мраке подземелья
Пред нами чудный лик Петра,
И как монашеская келья
Тиха преступников нора.
Сносней наутро труд несносный,
Таскаешь горы на плечах,
Чтоб трудолюбец венценосный
Сказал спасибо в небесах... [Некрасов 4: 44–45].
Полемическое остриё статьи Добролюбова двусторонне. Полемика не сводится к критике концепций петровского царствования в официальной историографии. Добролюбов спорит также с преувеличенной оценкой личности Петра I в демократическом кругу Белинского и Герцена, к которому примыкает Некрасов.
По словам А.И. Герцена, Пётр I заслуживает особенной благодарности за тот «толчок, который дал всей стране, за движение, которое он сообщил нации и которое с тех пор не замедлялось. Пётр I понял скрытую силу своего народа, так же как и препятствие, мешавшее развитию этой силы; с энергией революционера и упрямством самодержца он решил окончательно порвать с прошедшим…» [Герцен 6: 207].
Заметим, что высокая оценка деятельности Петра русскими западниками невольно приводила их к одобрению петровского «самовластья». В стихотворении «14 декабря 1825 года» Ф.И. Тютчев неспроста назвал декабристов «жертвами мысли безрассудной», ибо их освободительный порыв не опирался на глубокое знание духовных устоев России:
Вас развратило Самовластье,
И меч его вас поразил.
Главный объект критики Тютчева в этих стихах – «самовластье». Самодержавие и самовластье – явления диаметрально противоположные. Самодержавие – монархическое правление, основанное на «симфонии» между властью светской и властью духовной. Воля самодержца – «святая воля», если она согласована с высшим Божественным Законом. Отрицание этой «симфонии» со стороны государства или со стороны общественного движения ведёт к нарушению органического развития национальной жизни, которое сопровождается политическими катаклизмами.
Отдельный человек или группа лиц не должны противопоставлять свою волю исторически сложившемуся направлению народной жизни. Тютчев вдохновляется мыслью о религиозном значении нации, её традиционного своеобразия и её особенных исторических задач. Нельзя механически переносить западноевропейское политическое и социальное устройство на русскую почву, не считаясь с высокой ценностью коллективного народного сознания, «духа народа» как мистического целого. Обращаясь к декабристам, он говорит:
Народ, чуждаясь вероломства,
Поносит ваши имена –
И ваша память для потомства,
Как труп в земле, схоронена [Тютчев: 58].
Тютчев отождествляет здесь политику Александра I с действиями декабристов, которые являются «детьми» его государственного самовластья. Тютчев полагает, что без серьезного национального самопознания любое политическое деяние, от кого бы оно ни исходило – от государственной власти или от оппозиционного общественного движения, – обернётся на практике насилием над жизнью, самовластьем, деспотизмом.
Герцен в отличие от славянофилов и Тютчева идеализирует именно эти, самовластные деяния: «Пётр I был один, декабристы – горстка людей. Влияние отдельных личностей не так ничтожно, как склонны думать; личность – живая сила, могучий бродильный фермент, – даже смерть не всегда прекращает его действие. Разве не видели мы неоднократно, как слово, сказанное кстати, заставляло опускаться чашу народных весов, как оно вызывало или прекращало революции?» [Герцен 7: 243–244]. «Чрезвычайные противуречия нашей несложившейся жизни, шаткость всех юридических и государственных понятий делает, с одной стороны, возможным самый безграничный деспотизм, крепостное состояние, военные поселения, с другой – обусловливает лёгкость переворотов Петра I, Александра II. Человек, живущий en garni (в меблированных комнатах – франц.), гораздо легче переезжает, нежели тот, кто обзавёлся домом» [Герцен 5: 13]. Герцену кажется, что, «имея власть в руках и опираясь, с одной стороны, на народ, с другой – на всех мыслящих и образованных людей в России, нынешнее правительство могло бы сделать чудеса, без малейшей опасности для себя. Такого положения, как Александр II, не имеет ни один монарх в Европе, – но кому много даётся, с того много и спросится!..» [Герцен 13: 29].
Такого же мнения о Петре I придерживался и Некрасов. Его герой, народный заступник в поэме «Несчастные», преклоняется перед царём-реформатором,
Кому в царях никто не равен,
Кто до скончанья мира славен
И свят: Великого Петра
Он звал отцом России новой,
Он видел след руки Петровой
В основе каждого добра [Некрасов 4: 44]
Некрасов склонен был видеть в Александре II преемника Петра I. Он питал надежды, что
В права вступает просвещенье
Уходит мрак… кругом светлей,
И быстро царство молодое
Шагает по пути добра,
Как в дни Великого Петра... [Некрасов 4: 325]
В то же время в оценке Петра Некрасов оставался на позициях, существенно отличающихся от его соратников, революционеров-демократов «Современника». В «Заметках при чтении “Биографических сведений” о Некрасове...» Н. Г. Чернышевский вспоминал: «В тот день, когда было обнародовано решение дела, я вхожу утром в спальную Некрасова. Он лежит на подушке головой, забыв о чае, который стоит на столике подле него. Руки лежат вдоль тела. В правой руке тот печатный лист, на котором обнародовано решение крестьянского дела. На лице выражение печали. Глаза потуплены в грудь. При моём входе он встрепенулся, поднялся на постели, стискивая лист, бывший у него в руке, и с волнением проговорил: “Так вот что такое эта “воля”. Вот что такое она!” – Он продолжал говорить в таком тоне минуты две. Когда он остановился перевести дух, я сказал: “А вы чего же ждали? Давно, было ясно, что будет именно это”. – “Нет, этого я не ожидал”» [Чернышевский I: 746].
Манифест не случайно поразил Некрасова («Нет, этого я не ожидал») и вызвал у него чувство горького разочарования. За этим стояла вера поэта в творческую инициативу Александра II. Потрясение, пережитое Некрасовым в год опубликования Манифеста, было настолько глубоким, что девять лет спустя, в 1870 г., он ещё раз вернулся к поэтическому изображению этих событий в поэме «Притча». Смысл «Притчи» прозрачен. В начале своего царствования Александр II казался поэту «бодрым и смелым» царём, бескорыстно любившим «народ и страну», задумавшим «славное дело»:
И сделался царь молчалив, нелюдим,
Надолго отрёкся от света
И начал над планом великим своим
Работать в тиши кабинета.
И Бог помогал ему – план поражал
Изяществом, стройной красою,
И царь приближённым его показал
И был возвеличен хвалою [Некрасов 3: 66].
На призыв царя откликнулись народные заступники, лучшие люди России:
На каждую отрасль обширных работ
Нашлися способные люди
И двинулись дружной семьею в поход
С запасом рабочих орудий.
Давно они были согласны вполне
С царём, устроителем края,
Что новый палладиум нужен стране
Что старый – руина гнилая.
И шли они с гордо поднятым челом,
Исполнены честного жара:
Их мускулы были развиты трудом
И лица черны от загара.
И вера сияла в очах их; горя
Ко славе отчизны любовью,
Они вдохновенному плану царя
Готовились жертвовать кровью!
Рабочие люди в столицу пришли,
Котомки свои развязали,
Иные у старого храма легли,
Иные присели – и ждали... [Некрасов 3: 67].
Обратим внимание, что явившиеся в столицу строители нового «храма» напоминают мужиков-правдоискателей из «Размышлений у парадного подъезда» («Развязали кошли пилигримы»). Некрасов не отделяет судьбу «народных заступников» от судеб многострадального русского крестьянства. А далее происходит уже знакомая нам по некоторым стихам Некрасова 1850-х гг. история: приближённые к царю вельможи, люди либеральных убеждений, внушили ему недоверие к демократическим силам России:
А это пришельцы... Суровость их лиц
Пророчит недоброе что-то,
Их надо подальше держать от столиц,
У них на уме не работа! [Некрасов 3: 68].
Обманутый царь передал строительство «нового храма» в руки своекорыстных, вельмож:
И вышел указ... И за дело тогда
Взялись празднолюбцы и воры...
А люди, сгоравшие жаждой труда
И рвеньем, сдвигающим горы,
Связали котомки свои – и пошли
Стыдом неудачи палимы,
И скорбь вавилонскую в сердце несли,
Ни с чем уходя, пилигримы… [Некрасов 3: 68].
Так трагически сошлись, по мнению Некрасова, пути мужиков-правдоискателей («И пошли они, солнцем палимы») с тернистыми путями народных заступников. А царь остаётся в финале «Притчи» страдательным лицом:
Над чем, напрягая взыскательный ум,
Он плакал, ликуя душою?
Нет! Это не плод его царственных дум!..
Царь грустно поник головою.
И тотчас же им разойтись приказал,
А сам, перед капищем сидя,
О плане великом своём тосковал,
Его воплощенья не видя... [Некрасов 3: 70–71].
Царь наказан за легковерность, но Некрасов не исключает той мысли, что, будь на его месте более умный, одарённый и боговдохновенный преемник, судьба России могла бы сложиться иначе. Таким образом, в «Заметках при чтении “Биографических сведений” о Некрасове...» Чернышевский показал существенное отличие своего взгляда на реформы «сверху» от мнений Некрасова. Питавший монархические иллюзии, национальный поэт глубоко переживал, когда эти иллюзии разрушала суровая действительность.
Реформы Петра Великого расшатали устои Православной Церкви. Лишённая своего владыки, униженная Церковь была вынуждена признать, что место патриарха в ней занял монарх. Впервые в нашей истории ему были воздвигнуты памятники. Над Петербургом вознёсся не Бог, а «кумир на бронзовом коне». Но тут же возникла неразрешимая проблема, связанная с тем, что русский народ не признал царя святым, а заодно усомнился в авторитете не только царя, но и церкви.
Митрополит Вениамин (Федченков) писал: «Вдумаешься – и жутко становится… А ещё многие думают, что до революции всё было будто бы прекрасно… Нет и нет! Столбы уже подгнили. Крыша ещё держалась, а фундамент зашатался. И никакие подпорки не могли исправить нашего дома» [Митрополит Вениамин: 36].
Значительная часть русского крестьянства в эпоху царствования Романовской династии порвала с Русской Православной Церковью и ушла в раскол. А после революции в некоторых раскольнических кругах появилась вера в большевистскую власть. Николай Клюев посвятил В.И. Ленину специальный цикл, который открывали такие стихи:
Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истоки разрух
Он ищет в «Поморских ответах».
Мужицкая ныне земля,
И церковь – не наймит казённый,
Народный испод шевеля,
Несётся глагол краснозвонный.
Нам красная молвь по уму:
В ней пламя, цветенье сафьяна, –
То Чёрной Неволи басму
Попрала стопа Иоанна.
Борис, златоордный мурза,
Трезвонит Иваном Великим,
А Лениным – вихрь и гроза
Причислены к ангельским ликам.
Есть в Смольном потёмки трущоб
И привкус хвои с костяникой,
Там нищий колодовый гроб
С останками Руси великой.
«Куда схоронить мертвеца», –
Толкует удалых ватага.
Позёмкой пылит с Коневца,
И плещется взморье-баклага.
Спросить бы у тучки, у звёзд,
У зорь, что румянят ракиты...
Зловещ и пустынен погост,
Где царские бармы зарыты.
Их ворон-судьба стерёжет
В глухих преисподних могилах...
О чём же тоскует народ
В напевах татарско-унылых? [Клюев: 39]
О глубокой укоренённости монархического инстинкта в русском национальном сознании свидетельствует удивительная история, случившаяся в начале 1920-х гг. в старообрядческом селе Урень Варнавинского уезда Костромской губернии. Рассказал о ней Б.Н. Ширяев в третьей части книги «Неугасимая лампада» – «Летопись мужицкого царства» [Ширяев: 138–232].
В первые годы советской власти уренские мужики решили на сходке создать народное самоуправление. Рассудили, что ничего тут нет противозаконного: есть же приказ товарища Ленина утверждать на местах народную власть. Значит, и жители Урени «свою власть сотворить в полном праве». И пришло им в голову избрать царём своего односельчанина Петра Алексеевича.
«Был он мужик небогатый, но всё же в достатке: двор справный, изба чистая о пяти стен, скотинка удойная, огород и всё, что по крестьянству требуется. Но не за достаток почитали в Уренях Петра Алексеевича, а за правильность. Помрёт ли кто, а сыны миром поделить достояние не могут – зовут Петра Алексеевича: “Раздели по-Божески”. Баловство ли какое произойдёт, так допреж того, как на сходе разбирать, идут к Петру Алексеевичу: “Так и так, мол, вот что случилось... Что будем с охальником делать?” Сам покойный старшина Мелетий, прежде чем своё слово последнее сказать, всегда Петра Алексеевича спрашивал, и как тот скажет, так тому и быть».
«Росту он был преогромного, аккурат сажень без вершка, и силы непомерной. На медведя всегда один ходил и ружья с собой не брал, а по древности – нож-полосач и рогатину. Когда в младости на призыв ставился, так господин воинский начальник, глядя на него, инда заплакал: “Стоять бы тебе, – говорит, – Алексеев за императорским троном в золотой броне да в славном кавалергардском мундире...”».
Долго обдумывали мужики свой замысел: «Царь есть помазанник Божий, откуда же сие Уреням? Однако же цари российские из Ипатьева монастыря вышли, и хоромы их там доселе нерушимы стоят, монахи по ним богомольцев водят. И царя в те поры на Руси не было, а вступил он на царство по народному избранию, утверждённому праведным патриархом. До окаянного Никона дело было». Успокоились, собрали сходку, объявили: «“Своего царя избираем, а кого хотите звать на царство – того кричите!” И крикнул весь народ одним голосом: “Хотим государя Петра Алексеевича, кроме его никого!”».
«В моленной помазали соборно при малом народе, в церкви же на молебствие окромя старцев все Урени сошлись. Правда, больше вокруг храма стояли. Благолепно всё было. Сам Пётр слёзно молился, не вставая с колен, и мужики стояли истово. Все разумели: “Дело великое!”».
Но как только установился санный путь, покрылись толстым слоем льда непроходимые уренские болота, – нагрянула в село вооружённая советская власть, арестовала Петра и всех его сообщников, увезла в Кострому на суд. Суд был скорый, и выпало на долю Петра Алексеевича десять лет каторжных работ на Соловках.
Но и здесь уренский мужик не потерял своего царственного достоинства. Враз укоротил он бесчинства лагерной шпаны. «И не физическая сила уренского богатыря играла в этом главную роль, но подсознательно понятая шпаной мощь его духовного превосходства».
Узнало об этом и лагерное начальство. «Комендант Соловков Ногтев вызвал Петра Алексеевича к себе в кабинет, внимательно осмотрел его мутными, пьяными глазами, обошёл кругом, как около жеребца на базаре, и, сплюнув сквозь зубы, раздумчиво произнес: “Да... кабы такой сидел вместо Николки, пожалуй, и революции бы не было... Иди!”».
Подкосила последнего мужицкого царя в 1926 г. на Соловках страшная эпидемия тифа: «Утром на работе, как всегда неторопливо и размеренно, выполнил он обычный урок, но, войдя в ворота кремля, не завернул в свой корпус, а, пройдя шумный в эту пору дня двор, стукнул дверью в шестую роту, где концентрировалось православное и католическое духовенство.
– К отцу Сергею...
Самый старый из всех ссыльных священников отец Сергей Садовский приоткрыл дверь кельи.
– Ко мне? Чем могу… – и удивлённо огладил свою седую бороду, разглядев выцветшими глазами знакомую всем фигуру посетителя.
– Исповедуйте, батюшка, и допустите к причастию...
– Да ведь ты... вы как будто старой веры придерживаетесь?
– У Господа все веры равны. Помирать буду.
– Впустите, – приоткрыл дверь священник, и лишь спустя долгий час вышел из кельи уренский царь Пётр, дав там ответ Богу в своих великих и малых мужицких грехах и приняв из круглой некрашеной мужицкой ложки сок клюквы и тяжкий арестантский хлеб, претворённые Таинством подвига и страдания в Тело и Кровь Искупителя».
«Петра Алексеевича никто не провожал в его последнем земном пути. Ухаживавшая за обречёнными и вскоре умершая сама баронесса Фредерикс рассказывала потом, что, раздевшись и улёгшись на покрытый соломою пол барака, Пётр Алексеевич перекрестился и вытянулся во весь свой огромный рост, словно готовясь к давно желанному отдыху.
В лазарете он не сказал ни слова. Молчал и в беспамятстве. Агонии никто не видал, и смерть его была замечена лишь на утреннем обходе.
Старая фрейлина трёх венчанных русских цариц закрыла глаза невенчанному последнему на Руси царю, нёсшему на своих мужицких плечах осколок великого бремени подвига державного служения» [Ширяев: 230].
+ + +
Так в начале ХХ в. пришли к глубокому кризису государственные устои русского царства. Марксистская идеология пришла на смену тысячелетней Православной вере. Однако шли годы, и её устои расшатывались, истончались. На опасность нашего буржуазного перерождения ещё в 1937 г. указал русский философ Н. А. Бердяев. «Ненависть русских коммунистов к христианству, – писал он, – заключает в себе противоречие, которого не в состоянии заметить те, чьё сознание подавлено коммунистической доктриной. Лучший тип коммуниста, т. е. человека, целиком захваченного служением идее, способного на огромные жертвы и на бескорыстный энтузиазм, возможен только вследствие христианского воспитания человеческих душ, вследствие переработки натурального человека христианским духом. Результаты этого христианского влияния на человеческие души, чисто незримого и надземного, остаются и тогда, когда в своём сознании люди отказались от христианства и даже стали его врагами. Если допустить, что антирелигиозная пропаганда окончательно истребит следы христианства в душах русских людей, если она уничтожит всякое религиозное чувство, то осуществление коммунизма сделается невозможным, ибо никто не пожелает нести жертвы, никто не будет уже понимать жизни как служение сверхличной цели, и окончательно победит тип шкурника, думающего только о своих интересах. Этот последний тип и сейчас уже играет не малую роль и от него идёт процесс обуржуазивания» [Бердяев: 138–139].
«Ахиллесовой пятой» марксистской идеологии было отрицание бессмертия человеческой души. Она упорно утверждала жизненную философию, согласно которой человек не обладает вечным духом, а наделяется природой лишь временным сознанием. При отрицании бессмертия вместо обещанного коммунизмом развития высоких духовных качеств в советских людях всё более и более утверждали себя эгоистические, грубо материальные страсти. Советский человек свёртывал свои духовные крылья и привязывался к плоти земного бытия. Социалистическая система в своей поздней фазе со всей очевидностью загнивала. Это осознавали все здравомыслящие люди.
Вспомним пророческие слова Достоевского, который в «Записной тетради 1875–1876 гг.» предсказал: «Я убежден, что судьей Европы будет Россия, она придёт к нам с коммунизмом, рассудить её. И Россия решит всё вовсе не в пользу одной стороны. Ни одна сторона не останется довольна решением. Всё – в будущем столетии» [Достоевский 24: 147].
Юрий Владимирович Лебедев, профессор Костромского государственного университета, доктор филологических наук
Список литературы
Белинский В.Г. Собрание сочинений: В 9 т. М., 1976–1982.
Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990.
Герцен А.И. Собрание сочинений: В 30-ти т. М., 1954–1966.
Даль В. Пословицы русского народа: В 2 т. Т. 1. М., 1984.
Добролюбов Н.А. Собрание сочинений: В 9 т. М.: Л., 1961–1964.
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972–1990.
Карамзин М.Н. Записка о древней и новой России... М., 1991.
Катков М.Н. Идеология охранительства. М., 2009.
Клюев Н. Из цикла «Ленин». https://ruspoeti.ru/aut/kluev/7201. (дата обращения: 18.07.2025).
Митрополит Вениамин (Федченков). О вере, неверии и сомнении. М., 1992.
Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем: В 15 т. Л., 1981–2000.
Островский А.Н. Полн. собр. соч.: В 12 т. М., 1973–1980.
Порох И.В. Герцен и Чернышевский. Саратов, 1963.
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Л., 1977–1979.
Солоневич И. Народная монархия. М., 1991.
Тютчев Ф.И. Лирика. В 2 т. Т. 2. М., 1966.
Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений: В 15-ти тт. М., 1939–1953.
Ширяев Б. Неугасимая лампада. М., 2003.
