«Если Бог станет необходимым, Он найдёт тебя Сам» – такое название Владимир Личутин дал своему новому роману. Однако потом – уговорили – заменил его на более краткое: «В ожидании Бога». А зря. Начальное название было точнее – и применительно к персонажам произведения, и тем более – к автору. В том названии духовный опыт Личутина. Скажу больше. На мой взгляд, писатель Личутин – живое доказательство того, что Бог есть. Кто бы поверил в раннюю его пору, что в этом не великого росточка хилом дите, качаемом сивером на полярной окраине, затеплится не иначе Искра Божия. Это ведь уму непостижимо. Прозаики столь высокого уровня на дальнем севере не рождались. Разве вспомнить норвега Кнута Гамсуна или шведа Пера Лагерквиста, тоже лауреата Нобелевской премии. Но они родились куда южнее, земли те обогревал Гольфстрим, а главное – родительская забота, у них были куда как благоприятнее условия и для жизни, и развития. А тут сирота, по сути, ещё до рождения. Он родился, а батька так и не увидел дитя – пропал в первых же боях. Полуголодное существование. Житьё в сырой коморе, при керосинке. Вечные думки о хлебе. Где достать, чего поесть. Промышлял с малых лет, черпая ледяную воду ручонками, чтобы добыть какую-нито рыбицу.
То ли Господь вознаградил человеческое чадо за его страдания, то ли изначально заложил в него неукротимую душу живу, но пройдя испытания, набравшись веры, ума-разума, и став большим прозаиком, Личутин вынес имя Бога, на обложку книги. Роман «В ожидании Бога» был выдвинут на Всероссийскую премию «Чистая книга» имени Фёдора Абрамова. В таком формате премия проводилась впервые и была приурочена к 100-летию выдающегося писателя-земляка. Я, член жюри премии, стоял за Личутина, отстаивая приоритет его романа. Спорил до хрипоты. И по художественным качествам, и по актуальности тематики эта премия должна была достаться Личутину. Да, было дело, при жизни он ссорился с Фёдором Абрамовым, утверждая правду народа, а потом в Верколе, весной 83 года, стоял коленопреклоненный перед его гробом. Это было логично и справедливо – присудить первую премию имени выдающегося земляка – выдающемуся земляку, его духовному наследнику. Тем более что равных роману Личутина в списке не было. Слава Богу, справедливость на тот раз восторжествовала – Владимир Личутин за роман «В ожидании Бога» стал лауреатом первой премии имени Фёдора Абрамова «Чистая книга».
А меня после этого уже не приглашали в состав жюри. Второй раз эту премию отдали москвичу, который к корневой русской прозе не имел – увы! – никакого отношения.
* * *
Дело было в феврале, на абрамовский юбилей, кажется, 85-летие. Возвращались мы с Владимиром Личутиным из-за Пинеги. Отстояли службу в Артемиево-Веркольском монастыре и, исполненные долга, шагали через застывшую реку в Верколу.
Не помню уже, на каком повороте разговора речь зашла о его «Расколе». Меня в восхищение привела сцена царской охоты. Понимаешь, говорил горячо я, словно речь шла не о его произведении, а кого-то другого, эта сцена для меня равновелика полотнам великих мастеров живописи, Ренессанса или более позднего времени. Я не лукавил, едва не забыв, кому и о чём говорю. Тут важно было высказаться, выразить своё восхищение. Я словно воочию видел эту картину... Лай и визг борзых, рвущихся с поводков. Храп коней, что кобенятся, струнимые всадниками. Торопкие и ловкие ухватки загонщиков. Вальяжные погибы стременных. Это широкий круг. За ним – ближняя свита: сокольничьи, постельничьи, думные дьяки, ближние князья. А в центре этой круговерти государь, царь, державник. Всё и вся сейчас устремлено на него и ради него все делается и творится. Услужливо готовные жесты челяди, поглядки князей-соперников, которые вертятся перед ним на своих ражих конях. И кони тоже заражены соперной прёй, выворачивая шеи и блистая очами.
Я говорил сумбурно и долго. Это, наверное, походило на монолог подростка, который с пятого на десятое пересказывает дружку-ровеснику кино, которое они только что вместе видели в потёмках кинозала. Мы уже поднялись в угор и шли по центру Верколы. И только тут Володя вдруг меня и осадил. Да нет, пробурчал он, и стал объяснять, что надо было многое сделать не так. В романе, мол, много естества, плотяного. Надо было дать больше духовности.
Я аж оторопел от такого поворота. На миг даже забыл, с кем говорю, и чуть было не кинулся защищать полюбившееся от посягательства. Да во время одумался. Кому я буду что-то доказывать. Автору? Нелепо. Я едва не неприязненно покосился на собеседника. Вот же поперечина! А он, может быть, смущённый моей запальчивостью, перевёл разговор на что-то другое, и я постепенно остыл, втянувшись в новый поворот разговора.
* * *
Личутин разный. И сутырливый, как говорят у нас на северах, и ласковый. Внимательный и рассеянный. Неуступчивый в своих убеждениях и покладистый, когда речь не о главном…
Смотрю, как он чистит рыбу. Жесты не какого-то там профессионального повара, который изящно оперирует ножом, словно дирижёр своей палочкой. Это движения добытчика-помора, унаследованные вековечной страдой, скупые, не шибко приглядные по эстетике, но точные, машинальные и будто слегка небрежные. Да и то. Промышлять пропитание ему пришлось с малых лет. Скатерти-самобранки в наличии не было. На маманину зарплату почтарки не разживёшься. Тем более что на её шее ещё трое огольцов. И рыбёшку промышлял с мала, и куроптей добывал, не говоря уж о грибах-ягодах...
* * *
Архангельск. Год примерно 76-й. Володя был уже на вольных хлебах, жил на гонорары от своих книг, но, завершив дневной писательский упряг в две машинописных страницы, нередко наведывался в редакцию газеты «Правда Севера». Пообщаться с недавними коллегами, обсудить новости, но главное сразиться в шахматы. Я, зам. ответственного секретаря газеты, мимоходно заглядывая в тот или другой отдел, принося на вычитку газетные полосы, и иной раз задерживался, наблюдая за соперниками. Это была не игра, а сражение. В ход не шли только кулаки. Дмитрий Новиков, тот был потише. А Витька Насонкин – ухорез, тому палец в рот не клади, язва и ёрник. Вот они начинают подначивать друг друга, Личутин и Насонкин, громко стуча фигурами, а потом, буди возникнет переход, и орать, дескать, «карте место». Со стороны поглядеть – два петуха ещё не вошедшие в пору. Смешно, но и азартно, как бывает заразительной игра, скажем, футбол, когда ты, сидя на трибуне, начинаешь непроизвольно передвигать ногами…
Адольф Афонин, давний друг Личутина, передал мне пакет с Володиным наследием – фотографии разных периодов, а ещё его юношеские стихи. Кое-что можно было бы и опубликовать. Но Володя замахал руками – ни в коем случае! И так непреклонно посмотрел, чтобы я и думать не смел о публикации.
* * *
Помню его выступление в Вологде. Это был второй или третий праздник Славянской письменности. Год, кажется, 86-й. Володя ещё молодой, до пятидесяти, живо поднялся на сцену и заговорил. Трибуна, предназначенная, видимо, для высокого во всех смыслах начальства, для него была высоковата, но голос его так взъорлил, что вознёсся под потолок.
Что запомнилось из той речи. Слово «резервация». Личутин говорил о деревне и взывал оградить её от гибели. И чтобы подчеркнуть, до какого гибельного края она дошла, вспомнил североамериканских индейцев. Только выделением деревни в неприкосновенную территорию можно спасти её. Такой смысл вкладывал он в это слово... А мазурики-недоброхоты из той кодлы, что потом выродилась в либерастов, заверещали, что Личутин чуть не расист...
* * *
Чем завершить?
Владимир Личутин – человек своего времени. Это – вне всякого сомнения, ибо многое из того, что он создал в словесности, отражает нынешнее время – время промежутка меж двумя веками и тысячелетиями.
С другой стороны – в иных своих произведениях Личутин предстаёт как подлинный свидетель минувших времён, а где-то и иных веков. Тому порукой романы «Скитальцы» и особенно «Раскол».
А если обратиться к основе его письма (к владению родным, свыше данным, языком и переживаниям на этом языке), то и вовсе окажется, что Личутин – личность вне времени, потому что пишет первородным языком, исток которого в началах Творения.
Такова природа подлинно небесного явления. Ничем иным явление Личутина объяснить невозможно. Кто бы 80 лет назад мог поверить, что из крохотного чада, рождённого на самой кромке мира и войны, на краю земли, на зыбкой болотной окраине вырастет выдающийся писатель современности?! А ныне мы уже без всякого сомнения утверждаем, что имя его войдёт в золотые святцы русской словесности и останется там навсегда.
В творчестве нашего земляка сомкнулись две ипостати – земная и небесная. Сын своего народа, он страдает за судьбу Родины, и его мятущаяся душа – подлинный сгусток сыновней боли. Многое из этих переживаний и мыслей отражено в книге «Душа неизъяснимая», имеющей подзаголовок «Размышления о русском народе». И одновременно его книги – это величальная дивно устроенному Божьему миру. Среди таковых – «Сон золотой». Это с одной стороны – тихая благодарственная родителям, матери и земному отцу, погибшему в начале войны, а с другой – молитва Отцу Небесному, Который оделил его таким чудесным даром.
Михаил Константинович Попов, секретарь Союза писателей России, Архангельск
