I. Сегодня, как, впрочем, и всегда, много говорят о свободе и способах её обеспечения, словно всё прошлое являет исключительно печальные примеры тирании. Нам говорят буквально следующее: да, человечество достигло невероятных успехов, проникло в великие тайны природы и уже покоряет космос. Однако, если удастся наконец-то решить раз и навсегда хотя бы теоретически проблему обеспечения свободы человека, придумать такую универсальную формулу «золотого социального сечения», которая упразднит любую опасность для неё, то результат превзойдёт все ожидания и затмит собой прошлые успехи исторического прогресса.
Благородная цель, ничего не скажешь. Остается только понять – что есть свобода? Очевидно, от ответа на этот вопрос зависит отношение к тем или иным формам человеческого общежития, оценка политических и правовых институтов, практик и других социальных явлений.
В наши дни в общем и целом она понимается как возможность человека всегда и во всём поступать по собственному усмотрению, но при одном условии - лишь бы это не вредило окружающим. Такое определение настолько монопольно господствует в науке и общественном сознании, что можно даже не приводить ссылок на авторов-приверженцев данной теории: их список наверняка превысит объём статьи. Почему последнее условие, по их мнению, так важно? Потому что люди равны между собой. Эта взаимосвязь столько велика, что обычно говорят, будто без равенства нет и свободы.
Но, согласимся, такое определение имеет сугубо формальный характер, поскольку отсутствуют содержательные критерии: что такое «хорошо», а что такое – «плохо». Но даже если бы нам их предложили, все равно сохраняет актуальность главный вопрос: носят они абсолютный или исторически-условный характер? Если этические понятия абсолютны на все времена и народы, то откуда у них это свойство появилось? Где находится тот источник, из которого черпают их содержание? Способен ли человек познать абсолютное, и где критерии того, что он не ошибся, формулируя их и отливая в бронзу на веки вечные?
А если критерии обусловлены историческими причинами, т.е. являются плодом своей эпохи, то почему свобода человека ограничивается во имя этих временных, преходящих условностей, о которых завтра и не вспомнят? Что, в конце концов, важнее: сам человек и его возможность действовать по собственному усмотрению так и где он пожелает, или набор запретов, неизвестно кем установленных и в скором времени уже невостребованных обществом?
Наконец, если все люди равны, то в чем выражается равенство? – вопрос также непраздный хотя бы на фоне очевидного и ежедневного подтверждения совсем обратного факта: все люди разные. Можно, конечно, объяснить это так, что дело заключается не в весе, росте, принадлежности конкретного человека к определенной расе, а в том, что люди равны между собой как духовные существа, а в физическом отношении и в самом деле различны.
Однако для обоснования этого вполне разумного тезиса необходимо признать существование Бога, да не просто «бога», но именно Вседержителя, перенести понятие «человек» в сакральную сферу, связать его с «Творцом неба и земли», и, вырвавшись из объятий материализма, констатировать наличие в человеке бессмертной души, которая драгоценнее, по словам Отцов Церкви, всей Вселенной. Очевидно, в таком случае нужно по законам логики, пусть для кого-то и вынужденно, допустить наличие в мире абсолютных ценностей, не выдуманных человеком, не продуктов определенной эпохи и не следствия классовой борьбы, а данных Богом, на фоне которых формальные определения свободы выглядят довольно нелепо.
И, тем не менее, не замечая указанных выше вопросов и возникающих противоречий, с некоторого времени именно это формально-бледное понимание свободы стало навязчиво-господствующим. Правда, вслед за тем пришлось отречься от Бога, торжественно и публично заявить, что свобода – выше воли Создателя, по своей природе абсолютна и священна. Человек «обожился» (вернее сказать, «самообожился»), но уже без Творца, поскольку посчитал себя свободным от Него. Хотя, пусть и несколько нелогично – ведь Бог, создавший законы мироздания, никак не может оцениваться ниже Своего творения, – человек пока еще благоговеет перед ними, рабски признавая тем самым свою зависимость от физических и химических процессов.
Эта цена – отказ от Бога – при всем алогизме купленной за её счет теории, не кажется чрезмерной для идеологов свободы, поскольку, по их мнению, религиозные культы, разнствующие от эпохи к эпохе и от одного культа к другому, всегда являются главнейшим препятствием развития человеческого общества, мешают людям объединиться и солидарно строить счастливое будущее. Они убеждены, что любой религиозный культ всегда разделяет людей, способных ради «своего» бога уничтожить поклонников другого религиозного учения. Убери этот корень раздора – и свобода человека освободится из тёмных и душных застенок религиозности, стесняющей его сознание и душу.
Напротив, для религиозного сознания вера в Бога – не совокупность суеверий неандертальца, доставшаяся его потомкам по наследству, а учение, данное непосредственно Создателем людям для их духовного спасения. Человек, конечно же, самостоятельно приходит к Богу и познает Его, насколько это возможно. Однако всему есть разумная граница: «Право всякого понимать Бога по-своему имеет, бесспорно, свой предел, полагаемый существенными признаками этого понятия, за исключением которых оно теряет всякое содержание» (Соловьев В.С. Понятие о Боге (в защиту философии Спинозы) // Соловьев В.С. Собрание сочинений. В 12 т. Т. 9. Брюссель, 1966. С.4). Очевидно, произвольное наделение Господа сущностными характеристиками, взятыми «из головы», имеет самое отдаленное отношение к истине, пусть даже и выдается за «единственное» и «научное».
Для верующего этические принципы имеют своим источником Бога, и именно по этой причине они абсолютны. Их задача – обеспечить организацию жизни каждого человека и общества в целом по правилам благочестия и чистоты (1Тим. 2:2). Отсюда естественным образом вытекает и понятие свободы. Как человек состоит из трех природ – духа, души и тела, так и свобода подразделяется на три вида.
Есть свобода духовная, т.е. свобода от греха, свобода совершенного, обожившегося человека, соработника Бога. Она рождается и раскрывается в Церкви. Есть свобода душевная, т.е. политическая, общественная, предрасположенная к свободе духовной, но не сбросившая еще с себя груз страстей. Наконец, следует назвать свободу плотскую, как свободу действий, как проявление свободной воли человека.
Как духовное не бывает без душевного, а покаянная молитва возможна только в том случае, когда плоть человека еще жива и не подверглась смерти, так и три вида свободы органично дополняют одна другую, составляя единое и неделимое целое. Человек духовный будет вести себя в общественной жизни и в семье так же, как в Церкви, основываясь на высших религиозно-этических ценностях. Общество, познавшее Бога, будет строить свою жизнь по Его заповедям, а не чьим-то «теориям». При этом плотская свобода должна соотноситься как с общественными традициями и правилами, так и с духовными законами. Человеческое своеволие, ограниченное религиозными аксиомами и общественными традициями, регулируемое законом, поддерживаемым верховной властью, остается в границах допустимого и принимает общественно-полезные черты.
Разумеется, можно назвать великих аскетов, отцов-пустынников, которым не требовалось государство, власть и закон для того, чтобы нести свой подвиг покаяния и служения миру. Но в пустынь они все же пришли, а не родились в ней. Их социальное прошлое, каким бы кратким оно ни было, приходилось на политию, где отцы родились, воспитались, узнали азы веры. Для остальных членов Церкви в земных условиях, как и для неё самой, существование внутри государства является, по сути, обязательным условием обеспечения свободы деятельности. Судьба христианских Поместных церквей, лишившихся поддержки государства, опытно многократно убеждает в этом очевидном умозаключении.
Полития востребована не только Церковью, она совершенно необходима каждому из нас. «Для спасения грешного человека недостаточно очистить его от греха, а нужно еще изменить те внешние условия жизни, среди которых живет человек, потому что эти условия не только не содействуют ему в достижении им своего спасения, но и прямо противоположны этому достижению» (Несмелов В.И. Наука о человеке. В 2 т. Т.2. Казань, 1898. С.339).
Человек рождается и живёт в обществе. Вполне естественно, что его ближайшим окружением являются люди одной с ним крови, языка, нравов, традиций – семья, род, племя, нация, которая нуждается во властном оформлении в виде государства. Для чего? В первую очередь, для обеспечения внешней безопасности, а затем и внутренней – чтобы сильный не попирал слабого, а в спорах торжествовала правда. «Целью государства является благая жизнь, и все создается ради этой цели; само же государство представляет собой общение родов и селений ради достижения совершенного самодовлеющего существования, которое состоит в счастливой и прекрасной жизни» (Аристотель. Политика. Книга 2. 1281 а // Аристотель. Сочинения: В 4 т. Т. 4. М., 1983. С. 462).
Разумеется, как и все Божьи дары, каждый из видов свободы немыслим без деятельного и сознательного желания человека жить по высшим заповедям. В противном случае вместо Литургии получится «черная месса». Церковь, забывшая свое предназначение, постепенно превращается в «мерзость запустения, стоящую на святом месте» (Мф. 24:15). Государство, власть которого служит не свободе человека, а сильному и богатому, принимает тоталитарные черты. В крайнем выражении это – Левиафан, пожирающий свободу своих детей, вампир, живущий их кровью и энергией. Разумеется, этот общественный монстр быстро забывает о равенстве всех людей, как Божьих творений, и приходит к идее национальной исключительности.
Наконец, свобода плотская, обособленная от государства и Церкви, развращает человека, который видит справедливость лишь в том, чтобы совершать какие угодно поступки, лишь бы они были продиктованы его желанием, не озадачиваясь особенно вопросом, сколь эта деятельность вредна или полезна окружающим. Для него нравственно лишь то, что полезно лично ему. Это – свобода разбойника или анархиста; прилагать к его поступкам термин «справедливость», «доброта», «милосердие» и т.п. – бессмысленно. Тем не менее, как мы видим, сегодня человек все более и более отрекается от Бога, и именно этот вид свободы, оторванный от остальных, выдается за единственно возможный.
II. Вслед за религией решительно отрицается «во имя человека» и государство, закрепляющее иерархичное деление общества, что вполне объяснимо. Ведь уже Аристотель учил, что в публичных отношениях действует пропорциональное равенство, не уравнивающая, а распределяющая справедливость (Чичерин Б.Н. История политических учений. В 5 т. Т.1. М., 1869. С. 63, 64). И потому объём «прав» у граждан разнится в зависимости от их пользы общему делу, государству. Что же удивительно в том, что ещё в XIX столетии было торжественно провозглашено, будто государство, как источник социального неравенства, возносящее носителя публичной власти над всеми гражданами, должно быть уничтожено?
С тех пор если оценки и микшировались, то не настолько, чтобы устранить главную идею, лежащую в основе этого лозунга. Кто только не пытался бороться с государством: К. Маркс, М.А. Бакунин, В.И. Ленин, Л.Д. Троцкий и многие другие пророчили ему скорую и неизбежную смерть. История, доказывали «новаторы», неизбежно породит новые формы безвластных общественных союзов – конфедерации различных общин, международные общественные организации и т.п., за которыми будущее. Более не будет властных и подвластных, эксплуатации человека человеком, все станут равными и только тогда по-настоящему свободными.
Совсем недавно многие радужные перспективы связывали с созданием ООН и многочисленных международных организаций с самым широким спектром действия – от культурных, спортивных, экологических и т.п. до торговых. Однако все они существуют лишь как следствие доброй воли того или иного государства, и их правила не носят обязательного характера в отличие от норм национального права, защищенного силой верховной власти. В качестве дополнения к государству они могут еще быть востребованы, но никак не его альтернатива.
Более того, любой политический союз при желании без труда может в любой момент отозвать свое обязательство признавать приоритет норм международного права в сравнении с собственными актами – таких примеров также найдется немало. На то государство и есть суверенный союз, чтобы самоопределяться в вопросах собственной зависимости от правовых актов, действующих вовне. И практика последних десятилетий со всей очевидностью показывает, что надежды на ООН, в частности, как международную организацию, способную обеспечить мирное сосуществование и «права человека», иллюзорны: в мире межгосударственного общения первенствует сила, естественное неравенство, а не иллюзорная «уравниловка».
Попутно во имя свободы подверглись остракизму либо беспощадной критике нация и семья, социально-сословное деление и т.п. Все они теоретически уже «приговорены», как отжившие свой век рудименты, подлежащие уничтожению.
Едва ли, между тем, стоит доказывать, что попытка уравнять всех людей хотя бы в гипотетических «правах человека» не просто обречена на провал, но и искажает естественный социальный портрет любого общества. Более того, при ближайшем рассмотрении без труда выяснится, что даже самыми записными поборниками всеобщего уравнивания сам по себе принцип неравенства вовсе не отрицается. Только в их теориях он принимает поистине планетарные черты: клеймят неравенство внутри конкретного общества, зато говорят о «золотом миллиарде» «особых людей», которым противопоставляют неравные по перспективам жизни и получаемым благам все остальные этносы.
Семья, как следствие брака мужчины и женщины, считали (и считают по сию пору) «буревестники прогресса», также стесняет свободу человека. И дело заключается даже не в гегемонии прав paterfamilias внутри семьи, нередко приводившей к злоупотреблениям им своим положением, а в том, что в нынешнем своем виде семейный союз имеет четкие критерии, первейшими из которых являются ее моногамность и разнополовость супругов. Таким образом, своеволие лиц (плотская свобода), не желающих жить с особой противоположного пола, ограничивается, что расценивается как вопиющее нарушении их «прав».
А потому, убеждают нас, для начала следует допустить легитимацию однополых отношений, а вслед за тем уже поставить под сомнение и её саму, как некогда естественную форму межчеловеческих отношений. Чем, к примеру, внебрачное сожительство, не основанное ни на каких обязательствах, хуже этого набившего им оскомину легального и освящённого Церковью союза?! Впрочем, широко распространенная в первые годы Советской власти практика «свободной любви» казарменного типа, где все мало-мальски нравственные стеснения были отброшены в сторону, демонстрирует, что есть ещё и злейшие формы, как возможные альтернативы семье.
Но, окидывая взором ворохи трактов, наполненных ядом злословия и фантасмагорией, вот что хочется сказать. Можно сколь угодно долго размышлять об альтернативных человеческих союзах, но факт остается фактом: до сих пор именно эти, обречённые в чьих-то легковесных замыслах, а ни какие иные, на протяжении тысячелетий и до сегодняшнего дня выступали залогом личностного и общественного развития.
Перебирая другие формы человеческого общежития, издревле существовавшие наряду с указанными, какие мы можем предложить вместо семьи, нации, государства? Увы, несложно убедиться, что, к примеру, родоплеменные союзы, некогда предшествовавшие государству, сохранившиеся как застывшая, конечная форма существования того или иного этноса, неизбежно приводят к деградации данного народа. Чтобы ни говорили о государстве, но это всё же – высшая форма организации общества, без которой невозможно появление единой власти, создающей обязательный для всех закон, регулирующий межличностные отношения на началах божественной справедливости и созидающей мирное общежитие.
С тем же успехом можно ставить под сомнение и самого человека, высказывая то «смелое» предположение, что важен, собственно говоря, даже не он сам по себе, как индивид и личность, а его отдельные функции или способности. И действительно, в наши дни уже широко дебатируется тема обеспечения «прав» искусственного интеллекта: при этом приоритет решительно отдается разуму, а не его биологическому носителю! Эта идея не просто обсуждается, а уже облекается в законопроектные формы, что свидетельствует о том, как далеко зашли апологеты такой теории.
III. Помимо государства, семьи и Церкви не менее острую критику вызывает нация. Не отрицая того, что до сих пор человечество развивалось за счёт и под влиянием национальных культур, преемники первых марксистов сегодня по-прежнему утверждают, что дни последних уже сочтены. Почему? Потому, отвечают нам, что любая народная культура всегда основывается на идее национальной самоидентификации, осознании этносом своего «я», отличного от любого другого. А любое отличие, по их мнению, неизбежно порождает чувство национального превосходства.
Более того, продолжают внушать нам, национальная культура (помимо единства языка, родства крови и места проживания) не может не основываться – и это главное – на доминирующем положении определенного вероисповедания, которое, как явление, теоретически уже заклеймено. Именно религиозный культ, а у каждого народа он свой, утверждают они, становится причиной межнациональных столкновений. Убери его – и падёт самая высокая преграда на пути мирного воссоединения человечества на началах равенства и свободы.
Все эти рассуждения более чем спорны. Разумеется, никто за исключением записных этатистов не пытается идеализировать государство или политическую власть. Семья и нация также изобилуют характеристиками, которые никак не вызывают восторженных чувств. Это – формы человеческого общежития, и в силу греховности нашей природы никак не могут претендовать на большее, чем являются. Даже земная Церковь полна многими неурядицами и никак не может быть признана «Церковью победившей», пока лишь только «Церковью, воинствующей с грехом». Что ж в таком случае говорить о других?!
Но следует отдавать себе отчёт в том, что осознание этносом своего «я» совсем не обязательно ведет по закону причинно-следственной связи к чувству вражды ко всему миру. Например, «я», как конкретный человек, осознаю себя другим, чем живущие рядом со мной люди, однако осознание себя личностью совершенно не требует в качестве предыдущей или последующей стадий обязательного появления враждебного чувства ко всем остальным. Так же обстоит дело и с межнациональным общением.
Более того, именно осознание себя свободной личностью, а ближнего своего – братом по Богу, накладывает на человека нравственную обязанность помочь ближнему. Или, как говорил в романе «Стоянка человека» писатель Фазиль Искандер, «быть свободным среди несвободных не только бестактно, но и невозможно. Только стараясь освободить других от несвободы, человек самоосуществляется как свободная личность».
Существенное значение имеет не сам по себе религиозный культ, полагаемый в основу национальной культуры, а его содержание, этические принципы, предлагаемые им обществу, то понимание человеческой личности, которое содержится в вероучении. Религия может быть «плохой» или «хорошей», но очевидно, что национальная культура, вообще не имеющая религиозных корней, напоминает ребенка, умершего еще в утробе матери. История не знает обществ, изначально лишённых какой угодно, но своей религии. Общество же, с какого-то момента утратившее связь с некогда сформировавшей его индивидуальность и культуру религией, быстро деградирует и потому спорадически, судорожно ищет некий эквивалент, пусть даже в виде «Морального кодекса строителя коммунизма».
Могут возразить, что, к примеру, Китай не принадлежит к числу государств, исповедующих одну из мировых религий, а вполне удовлетворяет свои духовные запросы конфуцианством. И, тем не менее, кто станет оспаривать современное положение Китая, успешно борющегося с мировыми лидерами?
Но, во-первых, конфуцианство хотя и является в первую очередь социально-этическим учением, но все же на протяжении почти двух тысяч лет выполняло роль именно национальной религии, а затем и государственной идеологии, за которой признавался сакральный характер высшей истины. Последователь Конфуция – вовсе не материалист, что весьма существенно. Во-вторых, до второй половины XX в. Китай жил изолированно от всего остального мира, хотя многие его технические достижения широко заимствовались вначале монголами, а затем и европейцами. И в социальном отношении влачил откровенно жалкое существование.
В-третьих, едва ли кто-нибудь осмелится сказать, будто свобода человека получила именно в китайской философии своё высшее признание. Скорее, следует констатировать, что в ней первенствует идея Поднебесной Империи, но не человек, носитель свободного духа. И, наконец, никто не может предсказать, какую промыслительную роль Провидение уготовило Китаю в ближайшем будущем. Хотя нельзя сбрасывать со счетов знаменитые «Три разговора» В.С. Соловьёва с пророчеством о грядущем новом «иге над Европой» как прелюдии к появлению антихриста, к которому Китай будет иметь самое непосредственное отношение (Соловьёв В.С. Три разговора // Соловьев В.С. Собрание сочинений. В 12 т. Т.10. Брюссель, 1966. С.195, 196).
Равны ли между собой все народы и нации? Ответ очевиден – нет, точно так же, как и люди. Мы знаем, какое влияние на мировую культуру оказали греки, римляне, евреи, кельты, германцы; именно им человечество обязано многими успехами в области политико-правовой организации общества, социальной деятельности, философии, живописи, письменности, промышленности, «и многая, многая, многая». Есть и другие нации, которые также следует отнести к активным орудиям Провидения: русские, индусы, тюрки, монголы, китайцы. Но ведь наряду с этим известны и сотни этносов, пока (по крайне мере) никак выдающимся образом себя не проявившие.
Никто из тех, кто ратует за свободу человека, не станет оспаривать его право самостоятельно выбирать объект религиозного поклонения; в свободе совести все люди и в самом деле равны. Но это, разумеется, не означает, что религиозные вероучения по своему содержанию, по той истине, которую несут, равны между собой. Разнится их влияние на развитие человеческой культуры, и далеко не все из них, если мы вспомним языческие верования племён, застывших в родовом строе каменного века, способны сформулировать идею права и создать эффективные социальные институты.
Буквально выражаясь, такие религиозные культы малосодержательны и способны удовлетворить лишь самое невзыскательное духовное чувство, которое ограничивается примитивными объяснениями об окружающем мире. Что ни говори, но людоедство и человеческие жертвоприношения процветали только там, где укоренилось природное язычество, а не в Европе.
Нравится это кому-то признавать или нет, но двигателями исторического развития выступали те народы, которые, своевременно расставшись с отеческим верованием (хотя нельзя не отметить, какой колорит имели языческие мифы у римлян и греков, сколько фантазии и удивительных легенд вобрали в себя они!), духовно укоренились в одном из мировых верований, среди которых выделяются авраамические культы, где первенствуют христианство, ислам, иудаизм. И дело заключается даже не в числе их приверженцев и древности, хотя и эти показатели далеко не последние, а в том, что в контексте интересующего нас вопроса именно они дали наиболее полное и цельное учение о человеке, где он назван высшим творением Бога, Его образом и подобием.
Бесспорно, буддизм и индуизм, в частности, также имеют армию многомиллионных адептов, но, как свидетельствует история, их влияние на общемировую культуру и историю человечества гораздо скромнее. Вполне возможно, в будущем ситуация изменится, но пока что дело обстоит именно так. И при всем желании совершенно невозможно противопоставить первенствующим историческим нациям народы, исповедующие «местные», периферийные для всего человечества в целом религиозные культы.
С точки зрения религиозного сознания, ничего страшного или предосудительного в этом факте нет: люди не равны между собой, разнятся между собой нации и создавшие их духовные учения, но кому больше дадено, с того больше и спросится (Лк.12:48). Однако с «высот» безрелигиозной философии, не верящей в ад, рай и Бога, этот факт звучит похоронной музыкой пустому принципу равенства. В «лучшем случае» она готова допустить свободу совести, как «естественное право» человека, и веру в «личного бога», но исключительно при условии, что все «боги» равны между собой, несмотря на то, сколько адептов имеет тот или иной религиозный культ и каково его содержание.
Следует, однако, заметить, что, цепко держась за столь излюбленный им принцип равенства, атеистическое сознание охотно допускает отклонения от него в другой, в частности, политической сфере. Например, уже в течение долго времени сторонники демократии утверждают, что принципы парламентаризма, равное для всех граждан избирательное право и т.п. являются первейшим условием обеспечения политической свободы человека. А потому какие-либо исключения из него недопустимы. Тем не менее, уже давно известна так называемая «проблема меньшинства», когда часть депутатов при голосованиях в парламенте (или граждан при проведении референдумов), набрала недостаточное для победы число голосов.
Еще Г. Еллинек был серьёзно обеспокоен тем, что парламентское большинство всегда неизбежно будет довлеть над меньшинством, связывая с эти крах «прав человека». «Ничто не может быть грубее, беззаботнее и неблагоприятнее для самих основ прав личности, ничто так не ненавидит и не презирает всякое величие и всякую истину, как демократическое большинство» (Еллинек Г. Право меньшинства. М., 1906. С. 56). А потому требовал учитывать мнения «меньшинства», хотя в практической действительности этот призыв, скажем прямо, остается лишь мечтой идеалиста, никак не реализуясь практически.
Выходит, что в политической жизни неравенство в виде «меньшинства» допустимо, хотя оно может составлять до 49,9% депутатов или граждан против 50,1%, в частности. И такие факты никак не препятствуют развитию парламентаризма и укреплению свободы. А применительно к религиозным культам или национальным культурам неравенство категорично отвергается. Кто-то может ответить на вопрос: где здесь логика?!
Некогда Ф.М. Достоевский предрекал в романе «Бесы», что при желании можно построить общество равных людей, одна незадача – оно будет истреблять все талантливое, что вдруг способно прорасти в нем. Такое общество создаст потребителя-раба, причем тот будет довольствоваться самыми примитивными способами удовлетворения своих желаний, также не блещущих разнообразием: еда, сон, шумно-крикливые, яркие общественные шоу, регулярные половые контакты – всё!
Вспомним, что вещал один из «героев» этого романа: «Все рабы в рабстве равны... Первым делом, понижается уровень образования наук и талантов. Не нужно высших способностей – их изгонят или казнят. Чуть-чуть семей... И любовь – вот уже чувство собственности. Мы уморим желание, мы пустим пьянство, сплетни, донос, мы пустим неслыханный разврат, мужеложество, рукоблудство... Всё это подведёт к среднему уровню, мы всякого гения потушим в младенчестве». Но разве народы, утратившие свое лицо и переставшие быть разными, чем-то отличаются от этой картины?!
Не упразднять всеми силами и любыми способами национальную самобытность народов, а приумножать её, не искоренять религиозную составляющую из народной жизни, а развивать, поставив своей целью просвещение и образование всех граждан; не уравнивать нации, а воспевать те из них, кто более других служит всем народам – вот очевидная программа действий в наши дни. Глубоко и разносторонне (в первую очередь религиозно) воспитанный индивид, отдающий себе отчёт в том, какую ценность представляет каждый человек, сколь великой ценой куплена его свобода, что он значит для Бога, никогда не попрекнет иноверца и не заставит силой отказаться того от культа отцов в пользу другой веры.
Не требуется сверхусилий для того, чтобы обнаружить прямую взаимосвязь между религиозным образованием, провозглашением и соблюдением «прав человека», свободой совести и общественно-политическими традициями. Напрасно ссылаться на «время оно», когда верования в изрядной степени были разбавлены отравленной водой прежних языческих культов, что порождало и религиозные войны, и многие социальные практики, не направленные, мягко говоря, на благо человека. Отступление от правила нельзя выдавать за само правило.
Человек в природе своей настолько поражен грехом, что даже в относительно высокие по своей религиозности века вера скользила по рельсам прежних языческих понятий. Как пишут исследователи, на протяжении почти полутора тысяч лет, до XVI столетия, «народная религиозность объединяла собой весь христианский мир, и различные регионы обладали сходными чертами, идет ли речь о Франции Жанны д Арк, Нидерландах Эразма Роттердамского, лютеровской Германии или даже Италии времен Макиавелли. Начиная с имен, дававшихся младенцам при крещении, и вплоть до сложных посмертных ритуалов, которые должны были ускорить процесс освобождения души из чистилища, христиане XV века соблюдали ряд обычаев так ревностно, как только могли. В то же время учёные, принадлежащие к разным школам, склонны согласиться с тем, что народная религиозность XV века принимала подчас уродливые формы. Даже по меркам этого века она была пронизана "суевериями"» (Монтер У. Ритуал, миф и магия в Европе раннего Нового времени. М., 2003. С.35), как тогда называли ведовство, т.е. сатанизм и язычество.
Аналогичные типичные картины преобладания дохристианских традиций, обрядов и мифов демонстрировала и Русь. Не случайно, начиная со Стоглавого собора 1551 г., а затем и на последующих, тема борьбы с язычеством и ведовством всегда сохраняла свою актуальность (Голубинский Е.Е. История Русской церкви. В 2 т. Т.1. Первая половина тома. М., 2002. С.175). Грубость нравов, положенная на внешнее благочестие, «неодухотворённое внутренним благочестивым настроем, конечно, не могло очищать нравы общества. Поэтому пороки предшествующего времени уцелели в нем и даже возросли» (Доброклонский А.П. Руководство по истории Русской церкви. М., 2001. С.416).
Было ли человечество разделено в те века? В качестве ответа заслуживает внимания одно интересное суждение, которое хотелось бы привести максимально полно.
«В продолжение ряда веков Европа составляла настоящую федеральную систему, и эта система была разорвана лишь Реформацией. До этого рокового события народы Европы смотрели на себя, как на одно социальное тело, хотя и разделенное территориально на разные государства, но в нравственном отношении принадлежащие к одному целому. Долгое время у них не было другого публичного права, помимо церковного; тогдашние войны рассматривались как междоусобные; весь этот мир жил одним и тем же интересом; одна идея одушевляла его. История Средних веков – в буквальном смысле этого слова – есть история одного народа, народа христианского; это в буквальном смысле слова история человеческого духа; движение нравственной идеи – главное её содержание; события политические занимают там второстепенное место; и лучше всего это доказывают те самые войны из-за убеждений, которые были для философии XVIII века предметом ужаса» (Чаадаев П.Я. Философские письма. Письмо шестое // Чаадаев П.Я. Избранные труды. М., 2010. С.241, 242).
Не Бог виноват в том, что человек избирает грех. Но, отказавшись от Бога, человек добровольно лишает себя свободы выбора между добром и злом. Добро им отвергнуто, как данное ему извне, как насилие над его своеволием, и потому он всегда последует злу, порабощая тем самым себя греху. Это и есть предлагаемая нам «свобода»?!
Алексей Михайлович Величко, доктор юридических наук
