В глубине сельской сберкассы тихо стояла очередь старушек. Слышно было как тикали часы, шелестела бумага, иногда включалась машинка. Каждый делал свое дело – одни работали, другие ждали. Приближался обеденный перерыв, и кто-то обратил на это внимание. Старушки заволновались. Они не шумели, не болтали, не ворчали, не судачили и даже не колготали, а как-то несмело и вежливо, стараясь не нарушать общей тишины и порядка, тихо, каждая себе, стала выражать мнение. Они сами понимали напрасность беспокойства, что часы от этого идти медленнее не будут, а кассир работала быстро и уверенно, но не могли с собой ничего поделать. Их беспокойство стало мешать спокойной работе. Подняла глаза девушка-контролер, но, увидев их беззащитность, ничего не оказала. Наконец оторвалась от работы кассирша, пожилая женщина. Она тоже, сверх очков, посмотрела на них, как бы оценивая, а потом решительно и строго сказала: «Перестаньте... – она сделала небольшую задержку, и я подумал «что же она скажет?» – перестаньте лакотать!». Старушки облегченно вздохнули и снова установилась характерная для сберкасс тишина.
Вся фраза, интонация, не только сохранили деловое отношение, требовали тишины, но своей уверенностью успокоили их, а удивительное «лакотать» показало уважение к старушкам, точно передав их волнение, и то, что они зашевелились на месте, перешептывались, смотрели на часы.
Меня поразила точность слова. Никогда ранее я его не слышал, не читал, и так как было очевидно, что женщина тоже не сразу его произнесла, то счел, что оно появилось впервые, как непроизвольное, но очень удачное в этой ситуации сочетание звуков. Именно не «колготать» – рассуждал я – здесь слишком звонкое «ко» и жесткое «г», не лепетать, т.к. они не были похожи на детей, не «лопотать» – они не лопотали, а беспокоились, да и намек на старость в нем есть, не «рокототь» – возмущаться, а именно «лакотать».
Рождение слова – это же редчайшее явление, и я решил проверить на всякий случай его по словарям. Такого слова не было в 17-ти томном издании – тут есть «болтать» на полторы страницы, не оказалось в Ушаковском многотомнике, в словаре Евгеньевой, в однотомнике Ожегова есть лишь «колгота». Меня разочаровал В.И. Даль. Есть у него «локотать» с пометкой «твр»! Но почему же оно оказалось таким ясным мне? Всем, кто был в сберкассе?
Внесите «лакотать» в словари! «Тьюнер» же внесли после единичного использования в «Неделе»…
Подумалось, что когда уйдут эти пожилые женщины, еще помнящие свой язык, знающие широту чувств и выражений, то как будут говорить люди в подобном случае? Очевидно так: «Чего разорались? Перестаньте болтать!». А лингвист с улыбкой скажет – так и было...
Пример говорит обо всём, и можно было бы закончить здесь о «нормативизме», но выскажу еще несколько соображений.
Когда-то Сумароков доносил на Ломоносова о «засорении» литературного языка просторечиями. Сегодня мы смеёмся над первым и славим второго...
Каченовский и Барон Брамбеус поносили за просторечие Пушкина. «Грамотоед» Греч всенародно писал: «Пусть целый народ единогласно употребляет известное слово не согласное с правилами моей грамматики, я все равно скажу, что оно употребляется неправильно».
В начале нашего века преподаватель русского языка И.Х.Пахман сокрушался в Академии наук, что введение в словарь народных слов «может вводить в заблуждение читателей нерусской национальности». Доказательства «порчи» языка он брал из Тургенева, Островского, Салтыкова.
Эти и другие примеры можно найти в книгах А.К.Югова «Думы о русском слове» (М., 1975), К.Ф. Яковлева «О тайнах русского слова» (Ярославль, 1979). Там же и достойная критика.
Кто-то может сказать: «Ну и что вы беспокоитесь? Были же и Пушкин, и Лермонтов, и Маяковский. Они победили, а про тех народ не помнит. Время перемелет». Нет, не перемелет. В то время Россия жила по своим природным законам, основная масса населения была сосредоточена в деревнях, куда «нормативизм» не смел докатиться, а если бы и дошёл, то его бы там не заметили. Эта-то стихия и дала силы Пушкину, Толстому, Достоевскому, Чехову, Шолохову и многим другим гениям русской мировой литературы.
Сегодня положение совсем иное и «грамотоеды» имеют возможность массированного разрушения русского языка, его духовной культуры уже в самом зачатке. Таков образованный век. Поэтому мы не можем оставаться «прохладными» к современным сторонникам «прокрустова ложа». Нельзя не видеть, насколько скованы язык и мышление молодежи, насколько они предубеждены против многих красок русского языка и полны «соображений» как правильно и неправильно говорить. И всё это, одновременно, при высоком уровне безграмотности в написании даже простых слов. Удивительной, смешной безграмотности.
Разгул «нормативизма» примерно совпадает с периодом, когда бывшие земледельцы, дети работавших в поле колхозников хлынули в устроенные города. Природный язык был поставлен в условия «грамотных» насмешек и издевательств. Так была подготовлена эта встреча. О напряжении сил и соотношении средств говорит хотя бы тот факт, что некоторые «брамбеусы» решались говорить о «желтых билетах» для тех, кто не укладывался в их ложе. Высмеивающие примеры, как правило, привязывались к словам «крестьянин», «колхозник». А в иных многотомных словарях прямо предупреждалось, что слова с пометкой «просторечие» не следует применять. «Теоретическую» базу под шапкой любви к русскому языку подвёл в своей книге «Живой как жизнь» К.Чуковский. Однако уже сегодня многие главы (кроме «Канцелярит») этой книги являются хорошим материалом для критических упражнений.
Язык создается не в «академиях», а народом. Диктовать природе свои условия означает впадать в глубокий кретинизм. Попробуйте удержать в руках надувающийся шар. Воспрепятствовать нельзя, но форма его будет изуродована, пока руки продолжают держать.
В основе нормирования природного языка лежит тот или иной отрыв от основной массы народа, субъективные представления как «может» и как «не может» быть, определившиеся условиями воспитания, жизни, области деятельности человека. Об этом писали многие творчески и самостоятельно мыслящие языковеды, которые оставили свой след в понимании языка.
Писал об этом и А.М. Пешковский, взгляды которого изменялись от Фортунатова к Шахматову. Позицию, при которой «все особенности народной речи объясняются порчей литературного языка» он называл «наивной точкой зрения неспециалиста». Пешковский писал, что суд над языковыми фактами «обычно бывает пристрастнейшим из всех судов на земле, т.к. судья руководствуется прежде всего собственными привычками и вкусами, а затем смутными воспоминаниями о каких-то усвоенных на школьной скамье законах-правилах» («Объективная и нормативная точка зрения на язык». М., 1959).
Однако этому исследователю языка принадлежат и высказывания в пользу «нормативизма», которые могут кому-то показаться убедительными. Разберем их.
«Консерватизм литературного наречия, объединяя века и поколения, создаёт возможность единой мощной многовековой национальной литературы». Это означает, что мы могли бы читать «Слово о полке Игореве», примерно, так же, как сегодня современные книги. Смочь-то мы действительно бы смогли, да не захотели бы. И такое современное «Слово…» нам рассказало бы гораздо меньше о характере времени, образах мышления предков, об их связи с природой, о чем оно рассказывает нам сейчас.
Постигая язык автора «Слова», мы постигаем и его практическое действительное сознание, которое есть одно и то же, что и язык. В свою очередь язык и сознание – явления общественные, социальные. Поэтому язык «Слова» отражает общественною и социальную обстановку того времени. А это уже куда значимей, чем поэма о походе Игоря на современном языке. Но и это не всё.
Главное в том, что скреплённый, несвободный (а очевидно без этого нельзя обеспечить «консерватизм литературного наречия») язык (сознание) автора не смог бы создать непревзойдённую силу образов, потеряв для нас всякую художественную ценность. Да вряд ли бы он захотел создавать их, т.к. и сам автор и князь Игорь так же, видимо, соответствовали бы «осовремененному» нормативному языку.
С практической стороны обеспечить «консервативность» языка невозможно, т.к. он всегда зависит от социальных условий. В лучшем случае можно научить народ не выражать свое сознание, или испортить форму такого выражения.
Светские писатели, не принимавшие народный язык, были и до Пушкина, но знаем ли мы их сегодня, читаем ли? Они также исходили из правил (своих, конечно) языка. Дело ограничивалось тем, что каждый век придумывал свои правила и норму. И это естественно, т.к. если А.М. Пешковский не мог избежать своего представления о «норме», то почему его не будет у последователей, которые, по их мнению, с новым временем приобретают новое преимущество в установлении «законов».
Стоило А.С. Пушкину освободить русский язык, приблизить его к народу, как сразу же появилось созвездие писателей и поэтов русской мировой литературы.
Путы нормативизма рано или поздно рвутся, но потери во времени невосполнимы. В «единой мощной многовековой национальной литературе» не было бы ни «Слова…», ни «Жития» Аввакума, ни Лермонтова, ни Достоевского, ни Горького, и уж тем более не было бы Шолохова, Есенина, Маяковского.
Ни для какого времени не нужна такая «многовековая» литература.
Второе высказывание А.М. Пешковского имеет почти политический характер: «Притягивая ребенка, посредством нормирования его языка, к национального центру – Москве, школьный учитель охраняет внутреннее, духовное единство нации, как солдат на фронте охраняет территориальное единство её. И насколько эта охрана еще важнее военной, ясно из того, что территориальное распадение не исключает возможности последующего слияния, а духовное распадение – навеки».
Что же первично: условия жизни, природа или язык?
Наличие диалектов, особого своего видения мира не вызвано случайностью, а культурное единство не может обеспечиваться языком. Единство языка – следствие имевшего место духовно-культурного единства. Иначе как мы объясним становление языков целых народов? Разве во всей истории мало примеров, когда носители одного языка не только не обладали духовным единством, но и становились непримиримыми врагами, как на разных классовых уровнях, так и внутри одного класса.
Диалекты одного народа и еще меньше просторечия отличаются друг от друга так же, как дети одних родителей. Между ними не может быть духовного распада на почве языка. Разве русского сердцу не мил «казачий» язык Шолохова. После его героев самому хочется выражаться «трошки» как они. Поэтому, уверен, если какой-то житель Ярославля переедет жить на Дон, то он без всякого внутреннего сопротивления, гордости и т.п. сам вскоре воспримет все красивые «просторечия». Остатки диалектного языка, которые сохраняются у южан и на Севере, делают их речь привлекательной. Даже интересной. Это все происходит потому, что едина, одна национальная основа, т.е. то главное, что связывает весь народ в одно целое.
Владимир Иванович Даль, знавший русский язык «вдоль и поперек» говорил в «Напутном слове» (1862): «Речь наша всюду одинакова; уклонения от нее так ничтожны, что многими и не замечаются».
Также высказывался академик А.И. Соболевский («Русский народ как этнографическое целое». М., 1911), имея ввиду под названием «русский народ», кроме собственно русских, украинцев, белорусов (по переписи 1897 г., соответственно 55,5 млн., 22 млн., 6 млн. человек) он писал: «умеренное большинство никакого украйнофильства не знает: оно считает себя за один русский народ с великорусским и стоит за полное государственное единение России». И далее: «Огромное великорусское племя представляется поразительно однообразным… Весь русский народ есть смешанный народ, как все народы Европы; одного русского типа нет; но самое разнообразие типов однородно у всех великорусов… Если мы сравним русский народ в нынешнем его состоянии с другими народами Европы, мы будем поражены его однообразием».
Этого, как он выделял, нельзя было сказать про Германию, где немец из Гамбурга не понимал немца из Вестфалии, а последний из Цюриха. Аналогично про испанцев, итальянцев: «несмотря на то, что размеры испанской и итальянской территорий не идут ни в какое сравнение с размерам территории русской».
Нормирование языка ребенка, о котором пишет А.М.Пешковский, имеет элемент принудительности, который направлен на подавление объективно имеющихся у него диалектных отличий (внешняя природа и психологические свойства не могут быть всюду тождественными). Единство языка за счет насильственного «притягивания ребенка, посредством нормирования» в принципе не может быть основой для «духовного единства нации». Более того, оно духовно разъединяет народ.
Язык – это не средство передачи информации, а средство человеческого общения. Для того чтобы слово вызвало действие его нужно положить «в сердце». Это единственный «орган», который может заставить человек изменить свое поведение, пойти на определенные неудобства, преодолеть страх, инертность, жертвовать своими жизненными интересами. Слова могут вести на бой и на смерть, словом можно убить.
Русский язык никогда не страдал отсутствием такой образной силы, способной остановить врага.
Как передать ту или иную мысль, чтобы она не оказалась «пустым звуком», может определить только тот, кто её выражает. Цель, понимание положения, адрес обращения, используемые слова – всё это единым образом сплавляется в стиле говорящего и пишущего. «Вырезать» из него отдельные слова и фразы нарушать весь язык, – спускать на тормозах назначаемое действие на нет. Русские слова, лишенные своего природного духа, – не русский язык, а лишь обозначения.
В том же «Напутном слове» В.И. Даль писал: «Кажется, будто бы такой переворот предстоит ныне нашему родному языку. Мы начинаем догадываться, что нас завели в трущобу, что надо выбраться из нее по-здоровому и проложить себе иной путь».
Антей Краснов, инженер-любомудр, Москва
