Дети орлиного племени. Детство, отрочество, ранняя юность Валентина Распутина – рабоче-крестьянская эпоха, когда сталинская власть созидала народ в духе Нагорной проповеди Христа, но, к великой скорби, без Христа, отчего на перевале веков и пала народная держава. Хотя христианство и социализм, не впадающий в атеистическое мракобесие, могли полюбовно уживаться, о чем заповедано у русских любомудров – Достоевский, Леонтьев, Фёдоров. (Следующие далее размышления о Сталине и о его попытке взрастить в рабоче-крестьянской империи детей орлиного племени более подробно и основательно изложены в моем очерковом повествовании «Властелин»).
Народный вождь Иосиф Сталин обрёл полную власть лишь к тридцать седьмому году, одолев Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Каменева, а заодно и «верных ленинцев», что устроили на русской земле кровавую баню. Обретя власть, красный император и его соратники, изгнали из начальственных кресел большевиков, приваженных лишь сокрушать и карать, диких и тёмных, обретающих звания, должности по былым революционным заслугам и по революционной идейности, искренней либо фарисейски показной. Обретя власть, сталинисты казнили властных карателей, на совести коих сотни тысяч безвинно загубленных русских душ; а потом усмирили в лагерях и легион себялюбцев, властолюбцев, сребролюбцев, честолюбцев, лжецов, блудодеев, казнокрадов, саботажников и предателей.
Очищая народ от скверны, уповая на молодёжь, сталинская власть пыталась взрастить новое поколение, кое песенно повеличаем: дети орлиного племени. Аскетичные, братолюбивые, чуждые суетным земным благам, погруженные в азартный, вдохновенный труд во славу и мощь державы, они выстроили величавую рабоче-крестьянскую империю. Перед войной и Германия взращивала поколение, верно и жертвенно служащее нации, но германская любовь к родному народу опиралась на дьявольскую теорию расового превосходства германцев над иными народами, а русская любовь к соотечественникам зиждилась на пламенной идее созидания «рая на земле», где равенство без бедных и богатых, где воспевают восходящий к героизму труд во благо и славу родного народа, где безчестят тягу к барахлу и славят романтический аскетизм, где, согласно песенной заповеди, служение народу выше личных забот – «…раньше думай о Родине, а потом о себе» – где велика честь сложить голову за други своя, где совесть – мерило человеческой души. Иосиф Сталин возгласил: «Коммунизм возможен, если в жизни будет расти число коммунистов не за страх, не за премию, а за совесть…».
В сталинском разумении дети орлиного племени – профессионалы, щедро образованные, талантливые, изобретательные, вдохновенно трудолюбивые, воинственно патриотичные. Даже Михаил Назаров, русский монархист, антикоммунист и бывший эмигрант, в конце прошлого века вдруг похвально оценил социал-коммунистическую эпоху в истории России: «Необходимо увидеть в национал-большевизме – патриотизм, в покорности угнетению – терпеливость и жертвенность, в ханжестве – целомудрие и нравственный консерватизм, в коллективизме – соборность и даже в просоциалистических симпатиях – стремление к справедливости и антибуржуазность как отказ от преобладания материалистических целей в жизни» (Назаров М. Историософия Смутного времени. М., 1993, с. 123).
Валентин Распутин жил при Сталине двадцать лет, и великий властелин, вселившись в душу грядущего народного писателя, породил раздумья на весь творческий век, но писатель, умудрённо осторожный, таил раздумья. Да и попробуй, вымолви доброе слово о народном вожде, махом изгонят из литературы властвующие антисталинисты. После хрущёвского развенчания культа Сталина бойкие и борзые сочинители наперебой вопили о сталинских репрессиях в лукавой надежде, что Запад услышит и похлопает по плечу: мол, вопи громче, может, чего и навопишь.
Про дико вопящих антисталинстов Валентин Распутин сказал двенадцать лет назад в «Русском Воскресении»: «Вот и запах Сталина не могут переносить. Но тут уж я оставлю иронию и напомню читателям, что, сколько бы ни ненавидела Сталина и на дух его ни принимала нынешняя инославная „элита“, не следовало бы забывать ей, что в России не только ветераны, но и молодёжь относится к нему совсем по-иному. И когда, напомню, выдвигались народом кандидатуры на „Имя Россия“, третье место после благоверного Александра Невского и [Петра] Столыпина было отдано Иосифу Виссарионовичу, генералиссимусу Великой Отечественной. Мало для кого секрет, что занял-то он в действительности первое место, но на две позиции был сознательно отодвинут, чтобы „не дразнить гусей“, то есть не принимающих Сталина на дух граждан. И когда наша недалёкая либеральная то ли элита, то ли шарашка, злобно ненавидящая Сталина, требовала, чтобы в юбилейные дни 65-летия Победы и духа Иосифа Виссарионовича нигде не было, не говоря уж о портретах вождя, она добилась этим только того, что и духа, и портретов будет гораздо больше, чем если бы она так нахально не выставляла свои ультиматумы фронтовикам да и всем нам. И правильно: не лезьте в душу народную. Она вам неподвластна. Пора бы это понять» (из интервью «Русскому Воскресению», 2010).
Мотив сталинских репрессий таился в лозунге: кто не с нами, тот против нас; кто не разделяет идею социального равенства с верховенством рабочих и крестьян, в ком живы даже мелкобуржуазные замашки, тот враг народа, тому кайлить вечную мерзлоту. Жертвы в сталинскую эпоху были неизбежны, ибо в яростной схватке и столь же яростном труде, в муках рождалась рабоче-крестьянская империя, рождался неведомый доселе товарищ, что вдохновенно и азартно, и даже в холоде, голоде, трудился не ради личного благополучия, но ради народного счастья. Ярко живописал эдакого товарища Валентин Распутин в рассказе «Я забыл спросить у Лёшки»…
Книгочеи ведают о творческой судьбе Валентина Распутина времён «Живи и помни», времён «Матёры», ибо о сем написаны горы статей, но маловедома судьба писателя в пору его комсомольской юности, когда рождались произведения, по духу и слову созвучные газетным очеркам.
Презирающая алчных мироедов, канула в память былая рабоче-крестьянская держава, обратилась в буржуйскую страну, и ныне редкий читатель помнит, что Валентин Распутин изначально прославился, будучи певцом великих комсомольских строек. О ту романтическую пору на Ангаре возводились Братская гидростанция и Усть-Илимская, а по-соседству – могучие комбинаты; и в таёжных распадках, в долинах матёрых рек на глазах росли белоснежные башни грядущих городов. В бродяжьих, комсомольских песнях, пахнущих багульником и дымом костров, под гитарный звон воспевались голубые города. Ныне ёрники похабно ухмыльнутся: «голубы-ы-ые…», но в рабоче-крестьянской державе язык не поганился, как ныне, вот песня и звучала в лад юным и светлым городам:
Мы на край земли придём,
Мы заложим первый дом
И табличку прибьём на сосне…
За ночь ровно на этаж,
Подрастает город наш,
Раньше всех к нам приходит рассвет.
Снятся людям иногда голубые города,
У которых названия нет.
Валентин Распутин, преображаясь из крепкого очеркового журналиста в даровитого писателя, воспел комсомольские стройки в книгах «Я забыл спросить у Лешки» (1961) «Человек с этого света» (1965), «Край возле самого неба», «Костровые новых городов», «Продаётся медвежья шкура» (1966). И в сем воспевании грядущей индустриальной мощи Красной империи Валентин Распутин был созвучен Николаю Островскому с его хрестоматийным романом «Как закалялась сталь». Идейная близость особо прозвучала, когда Распутин написал рассказ «Я забыл спросить у Лешки», где пламенный комсомолец, похожий на Павку Корчагина, вдохновенно и надсадно трудился с друзьями на сибирском лесоповале. Ради народного счастья и согласно кодексу строителя коммунизма… И Лёшку, героя комсомольского сказа, зашибло падающая лесина. Друзья несли Лёшку на самодельных носилках, и герой, смертельно раненный, бредил о светлом будущем рабочих и крестьян, умирал с мечтой о коммунизме на посиневших устах, о «рае» на земле…
Короткий сказ стилистически созвучен новеллам Эрнеста Хемингуэя, портреты которого – мужественный взор, сивая борода, отворот свитера грубой вязки – висели в студенческих общагах над железными койками тогдашних физиков и лириков. Но по силе трагического, до слез пронизывающего, высокого духа, по образному слогу сибирский писатель превзошёл заокеанского новеллиста и романиста. Хоть убей, не помню, о чём толковали герои Хемингуэя, но Распутинские, подобно Павке Корчагину, – о коммунизме, и толковали вдохновенно: «…коммунизму не повезло… Сегодня один из его строителей потерпел аварию… Граждане!.. Коммунизм запаздывает... Коммунизм – это тебе не автолавка с бесплатными товарами… К коммунизму надо ещё идти… Дорога, которую мы ведём, – это дорога в коммунизм… И ты веришь в коммунизм, я же знаю, что веришь. А наговариваешь на себя. Ну, скажи, веришь или нет?.. – Верю. – Коммунизм… конечно, будет коммунизм… Зря люди стыдятся мечтать о коммунизме… надо бить всякого, кто хихикает по этому поводу…».
И били, порой смертельно, тех, кто вставал поперёк дороги к светлому будущему; а посему подобные Павке Корчагину и распутинскому Лёшке, умирающему за коммунизм, служили и в сталинских карателях, набивая лагеря поперечными, а воинственных противников коммунизма ставя к стенке…
Вдохновенный сказ о комсомольце Лёшке прозвучал в 1965 году на всесветно славленом Читинском семинаре «Забайкальская осень», и среди прочих подобных сказов вышел миллионными тиражами в «Комсомольской правде», «Литературной России» и в журнале «Смена». «Забайкальская осень» открыла Валентина Распутина, певца комсомольских строек, и первооткрывателем сибирского самородка был Владимир Алексеевич Чивилихин, в семинар коего Распутин и угодил. Владимир Алексеевич прямо из Читы продиктовал по телефону в редакцию «Комсомольской правды» Распутинский рассказ «Ветер ищет тебя». А чуть позже в «Литературной России» увидела свет и ода геройскому комсомольцу «Я забыл спросить у Лёшки…».
С благословения писателя Леонида Соболева изрядными тиражами вышли юношеские сочинения сибирского романтика, о котором Леонид Сергеевич писал: «Ещё очень молодой, весь в поисках, иногда удачных, иногда неудачных… Мы имеем дело с редким дарованием, он привлекает углублённой психологичностью, смелостью, с которой берётся за сложные вещи. В языке у него нет бесцветности, бесполости, фразы иногда сложные, но они сработаны из точного лексического материала. Мы верим, что из него получится хороший писатель…».
Читатели и почитатели Валентина Распутина полвека кланяются знаменитому литературному форуму; да и сам Валентин Григорьевич, спустя годы, поклонился «Забайкальской осени»: «Я был участником Читинского семинара, благодаря ему я стал писателем, потому что неизвестно, как сложилась бы моя судьба, не получи я одобрения первым своим рассказам в Чите в 1965 году. Для меня поэтому читинский семинар – одно из самых памятных и этапных событий в жизни».
На заключительном заседании семинара Владимир Чивилихин, провидя великую творческую судьбу писателя, размышлял: «Мне почему-то кажется, что великий художник, которого мы с нетерпением ждём, придёт из Сибири. В Сибири есть всё: язык нетронутый, есть правда особая, бодрящая, которая зовёт не к созерцанию, а к действию. В Сибири сосредоточены политические, экономические, моральные и другие проблемы. В Сибири характеры крепкие, крупные, которые отражают психический склад сибиряка. Наконец, Сибирь живёт на земле, дорогой для всех народов. И в Сибири сложнее, чем где бы то ни было. Мы уверены, что именно Сибирь даст художника, которым будет гордиться человечество…».
Слова Владимира Чивилихина были пророческими, поскольку художником, «которым… гордится человечество», стал писатель-сибиряк Валентин Распутин, открытый «Забайкальской осенью». Очерки и рассказы о великих комсомольских стройках удостоились премии Ленинского комсомола имени Иосифа Уткина, увидели свет в центральных газетах и журналах, что по тем временам – путёвка в большую литературу с миллионными тиражами книг, с премиями, с путешествиями по белу свету. К сему уместно прибавить, что «Забайкальская осень» открыла и драматурга Александра Вампилова; друзья служили в газете «Советская молодёжь», пристанище будущих сочинителей, напару колесили по комсомольским стройкам, чтобы у костра, чокнувшись железными кружками, под шум кедровых крон, под сияние звёзд, подпеть голосистым:
Трое суток шагать, трое суток не спать
Ради нескольких строчек в газете:
Если снова начать, я бы выбрал опять
Бесконечные хлопоты эти…
Преображение. Написавший пять радостных книг о сибирских стройках, Валентин Распутин вскоре будет мрачно поминать воспетые им стройки века, гибельные для сибирской тайги и реки Ангары, а прежде для самобытного крестьянского мира с его суровыми и праведными нравами. Вчера вдохновенно воспевавший индустриализацию страны, великие стройки и детей орлиного племени, ныне осерчало бранит железную поступь Народной Империи, и в сей брани, в сем плаче о патриархальном, крестьянском мире вершина – гениальная повесть «Прощание с Матерой».
Отныне Валентин Распутин – певец деревенского мира на его трагическом исходе. Впрочем, голос родной земли властно звучал и в юной душе бывшего сельского жителя, а посему одновременно с комсомольскими очерками Валентин Распутин пишет и о деревне. Уже в 1967 году «Литературная Россия» печатает рассказ «Василий и Василиса», а в альманахе «Ангара», в журнале «Сибирские огни» увидела свет повесть «Деньги для Марии».
Запоздалым эхом комсомольской юности отзвучала лишь повесть «Нечаянные хлопоты. История, слышанная в Усть-Илиме» (1969), сочинённая Валентином Распутиным в соавторстве с Вячеславом Шугаевым, коего, кстати, тоже открыла читательскому миру «Забайкальская осень». О сей повести, посвящённой комсомольцам, возводившим гигантскую Усть-Илимскую гидростанцию, вспоминал главный редактор «Нашего современника» Сергей Викулов в книге «На русском направлении»: «К вам двое молодых людей из Иркутска», – доложила секретарша, войдя в мой кабинет. Вошли, представились: Шугаев. Распутин. «Так вот ты какой, Распутин! – подумал я, приглядываясь ко второму, – Сколько же тебе лет?». О его повести «Деньги для Марии», опубликованной журналом «Сибирские огни», в Москве уже говорили, даже писали. Удалось прочесть ее и мне, и поэтому я чаще бросал взгляд все-таки на него, чем на Шугаева. «Мы вам принесли повесть» – сказал Шугаев, доставая из портфеля рукопись. Взял, глянул на титул – «Валентин Распутин. Вячеслав Шугаев. Нечаянные хлопоты. Повесть». «Это как? В соавторстве?» – спросил я. Меня не радовало соседство двух имен на рукописи: «бригадный метод» в литературном творчестве я не признавал, хотя знал, что было и такое… «Любопытно… – добавил без особого энтузиазма. – Ну что же, буду читать…». Через два дня соавторы снова сидели передо мной. «По теме – сказал я, – повесть нас устраивает. «Наш современник», как никакой другой журнал, должен запечатлевать современность, название обязывает. И с этой стороны все в порядке. Боялся я другого – разностильности. Ведь человек – это стиль. Два человека – два стиля… Не знаю, кого из вас заслуга, но резких перепадов в письме, в интонации я не почувствовал. И характеры тоже довольно определённые. Будем печатать!» Молодые сибиряки, конечно, обрадовались: как-никак, первая публикация в столичном журнале! Через год мы печатали уже первую повесть Валентина Распутина «Последний срок», блестяще подтвердившую необыкновенную одарённость автора… Имея в виду большую литературу, критики в один голос отмечали: в нашем полку прибыло!...».
Охладевший к имперской индустриализации, и, сочтя комсомольские рассказы газетной подёнкой, писатель не включал их в будущие книги, будь то художественная проза либо публицистика. Хотя даже на творческом закате Валентин Распутин с земным поклоном вспоминал читинский литературный семинар «Забайкальская осень», где высоко оценили его оды комсомольским стройкам и одарили путёвкой в большую литературу: «Для меня… читинский семинар – одно из самых памятных и этапных событий в жизни».
Именитые сочинители производственных романов, ратующие за мощную индустриализацию рабоче-крестьянской империи, увы, без восторга читали распутинские плачи по родному деревенскому миру, что канул на дне Братского водогноилища, когда советский народ запустил Братскую ГЭС, некогда воспетую комсомольским очеркистом Валентином Распутиным. Даже Александр Проханов, выдающийся русский писатель, талантливо творивший в жанре индустриального и военно-политического романа, остро ощущал идейные расхождения с прославленным крестьянским писателем, о чем поведал в прощальном слове: «В литературном, духовном, идейном отношении я не близок к Распутину. В каком-то смысле – даже антагонист его, хотя мы были… ровесниками и прожили в литературе бок о бок добрых полвека. (…) На мой взгляд, это было следствием… кардинального расхождения между нами. Он был певцом народа, а я – певцом государства. Распутин в своём творчестве… остро и страстно поставил русский вопрос как проблему русского народа, измученного… государством. Народа, который израсходовал себя в строительстве этого государства, – в том числе и, особенно, за советский период, когда проходили коллективизация с индустриализацией, потом была грандиозная по потерям и разрушениям Великая Отечественная война, потом послевоенное восстановление страны и строительство "мировой системы социализма". Всё это шло за счёт русского народа, было его несчастьем, было его жертвой, которая шла от понимания необходимости такого государства. Русский народ сознательно или бессознательно понимал, что без сильного, мощного государства он пропадёт, его растерзают более многочисленные соседи. Его погубят, его растворят, его завоюют, его вышвырнут за пределы коренной России, его уменьшат в десять раз».
Имперские советские государственники, подобные Проханову, с неким сомнением относились даже к природоохранной деятельности Распутина, ибо тогдашнее экологическое движение изрядно политизировалось и сблизилось с антисоветским, прозападным. Запад в «холодной войне» поддерживал экологическое движение в рабоче-крестьянской державе, навязывая лукавые выводы: мол, советская власть, в индустриальной гонке скоро угробит горемычный народ, голый, но с атомной бомбой, угробит и природу, а посему чем быстрее страна освободится от сей власти, тем спасительней для страны. Рьяные советские природозащитники, кляня отечественную индустрию, гробящую природу, обычно ставили в пример буржуазную западную: дескать, в буржуйской Европе тоже могучая индустрия, а вода в реках, чиста, яко слезинка, и воздух целительный.
Взлелеявшая голосистого певца комсомольских строек, советская власть, очевидно, озадачилась нежданным-негаданным плачем писателя о патриархальном крестьянском и природном мире, что сокрушался богатырскими стройками. Ладно бы, обратившись к деревне, как Шолохов запечатлел в повестях колхозное село с радостями и горестями, с посевами и жатвами; но сибирский писатель, если и упоминал колхозы, то мимолётно; в повестях ожили деревенские старухи с ликами стемневших древних икон.
Валентин Распутин не слыл откровенным антисоветчиком, но идеи, заложенные в деревенские повести, были противны идеологии Красной Империи, в могучей индустриализации видевшей спасение от натиска враждебного Запада. Мало того, подобно Фёдору Абрамову, деревенский писатель дерзко и прилюдно бранил советскую власть; и помню, после вручения ему золотой звезды Героя Социалистического Труда на встрече с иркутянами в зале филармонии принародно заверил власть: «Не заткнёте мне рот звездою…».
Помнится, о ту же пору в писательских кругах, из уст в уста гулял слух про то, как Герой Социалистического Труда дерзко обошёлся с отечественной госбезопасностью. Некая буржуазная держава, враждебная рабоче-крестьянской империи, пригласила Распутина в свои земли. Родная советская власть советовала писателю отказаться от сего путешествия, о чем Распутин и написал в некую державу. Сотрудник госбезопасности тут же оповестил писателя, что письмо в их недрах, и добавил: «Вы же догадывались: письмо не уйдёт за рубеж, а попадёт в наши руки…». «Так я вам и писал…». Советская интеллигенция, творческая и научная, восхищённо глядящая на Запад, с восторгом, на разные лады пересказывала сей слух, где правда туго сплелась с вымыслом.
Валентин Распутин благоволил лагерным антисоветчикам, подобным Александру Солженицыну, Леониду Бородину, Варламу Шаламову, Олегу Волкову, и, спасая озера и реки, обороняя крестьянство, бранил родную власть в хвост и гриву. А власть высокими наградами оценивала сочинения вчерашнего комсомольского, ныне крестьянского писателя: орден «Знак Почёта» (1971); орден Трудового Красного Знамени (1981); орден Ленина (1984); Герой Социалистического Труда (1987); к сему писатель дважды удостоился Государственной премии СССР (1977, 1987). Идеологически чуждая мировоззрению писателя, советская власть уже и не видела иного отношения к творчеству Валентина Распутина, поскольку повести его стремительно издавались в Европе, Америке, Азии.
Иркутская стенка. Когда Валентин Распутин с комсомольским задором входил в литературу, доживали творческий век довоенные писатели и процветали военные, проповедующие высокий моральный облик строителя «земного рая» и самоотрешённую любовь к Отечеству – «…раньше думай о Родине, а потом о себе»… Паслась в сих поколениях и властная заурядь, полонившая книжные прилавки кирпичами многотомных сочинений, но не таились в тени и писатели, любимые народом, подобные Константину Седых и Алексею Звереву.
О ту пору и вломилась в сибирскую литературу плеяда писателей, что горделиво повеличала себя иркутской стенкой. Близкий друг Распутина, прозаик Альберт Гурулёв, коего вписали в стенку, морщился и утверждал: мол, не было сплочённой иркутской стенки, а были разношёрстные писательские компании. Согласен, хотя для удобства изложения всё же буду поминать стенку…
Идейно смутная, дерзкая, вольная, хмельная, любострастная стенка резко пошатнула моральные устои, что утверждали писатели сталинского закала; но даровитая, с романтическим безсребреничеством, свято чтущая мужскую дружбу и честность в литературе, стенка подарила русской прозе талантливые сочинения.
То была пора яркого и азартного рассвета художественной прозы в Иркутске, когда, раздвигая молодыми, дюжими плечами стареющих, бледнеющих былым дарованием, ворчливых литературных генералов, один за другим вырывались в заглавный литературный ряд Распутин, Вампилов, Пакулов, Гурулёв, Шугаев, Машкин, Суворов, Китайский и прочие, коих всех скопом и, похоже, опрометчиво вписали в стенку. О ту пору книгочеи ещё гадали на кофейной гуще, кто из сей писательской стаи вскрылит к небесам, к тогдашним литературным «небожителям»; но уж Распутину, Вампилову, Машкину, Шугаеву пророчили имперскую славу, а может… и мировую.
Увы, лишь Распутин и Вампилов всесветно прославились; увы, несмотря на сибирскую медвежью хватку, даже писатели, украшавшие стенку, не покорили Москву, хотя ранними произведениями и подивили столицу, – скажем, Шугаев и Машкин. Хотя стремительной взлёт писателя Машкина с его повестью «Синее море, белый пароход» растянулся на десятилетнюю инерцию, выраженную в московской издательской благосклонности. Но помянутые писатели стенки избранными, вершинными сочинениями все же полноправно вошли в сибирскую литературу.
Впрочем, писательские судьбы, подобно житейским судьбам, неисповедимы, и, скажем, Алексей Зверев, вчерашний фронтовик, потом учитель словесности, в шестидесятые годы скромно и укромно доводивший до ума ранние повествования, чуждый литературной богеме, нежданно-негаданно в семидесятые и восьмидесятые годы создал книгу сельских и фронтовых повестей и рассказов, что не уступали произведениям Абрамова, Астафьева, Носова, уже всемирно известных народных писателей. Или, вспомним, писатель Глеб Пакулов, литературной дар коего, воплощённый в исторических поэмах, ярко засветился уже в распутинскую пору, но затих на долгие годы, утаился в литературной тени. А потом вдруг былое дарование запечатлелось в романе «Гарь» – в сочинении воистину классическом.
В сопоставлении с нынешними, литературно омертвелыми временами, произведения Распутина в благую писательскую пору печатались сказочными тиражами и на рассвете иркутской писательской стенки обрели ярых почитателей. Распутин по-молодости не чурался здешней богемы, но, кажется, нравом не вписывался в лихую стенку; и, характером созвучный деревенским старухам, чудился мне святым, сошедшим с побуревших старообрядческих икон.
В иркутской писательской стенке Валентин Распутин творчески близко сошёлся лишь с Александром Вампиловым. Оба подвизались на журналистском поприще в газете «Советская молодёжь» – вдохновенный приют иркутских писателей – и, случалось, напару колесили по великим стройкам, при свете таёжных костров запечатлев жизнь строителей в записных книжках. Но вскоре оба отшатнулись от комсомольских строек; Распутин убрёл в деревенский мир, Вампилов – в мир интеллигенции, смутной, искушённой буржуазным западом, утратившей почтение к родной рабоче-крестьянской державе.
Ничто не ново в подлунном мире, всё суета сует и томление духа; «шли годы, бурь порыв мятежный развеял прежние мечты…», и обветшала литературная стенка – постарели, отшумели вчерашние юнцы, вчерашние новоявленные витии; и с летами писательская судьба, что ветреная дева, иных осмеяла, иных обласкала, осыпала наградными крестами – жухлыми осенними листьями. Словом, кому ордена и кресты, а кому буйной головушкой в мрачные кусты. Творчество иных сподобилось российского и мирового звучания – Валентин Распутин, Александр Вампилов. Иные же, по молодости сверкнув по столицам, пошумев у стенки, к двадцать первому веку, не обретя мудрости и любви, на тряском писательском просёлке рассеяли былое словесное дарование, и, ленивые невежи, зарылись, словно караси в густую тину, в свирепую графомань. Иные же, избранные, не избалованные мирской славой, не шумя и не пыля на литературных путях и перепутьях, тихо и сокровенно осмысляли прошлое – дальнее, ближнее, и гадали над нынешним, пытались прозреть душевными очами, что сулит народу день грядущий; и благословенно трудились над словом, поучаясь у великой по духу и красе народной речи, дабы их письменное слово не уничижало народное.
Да, были времена: писатели, читатели, кроме потаённых русонавистников, коих звали диссидентами, редко спорили о политике, а дни и ночи читали прозу и поэзию, рассуждали о родном народе, о русском искусстве и русской природе, о верной дружбе и жертвенной любви. Избранные верили в мировое величие Красной Империи…
Смыло величие шалой волной на изломе столетий, когда западники ухитили власть, и одичало литературное поле, заросло лихой дурнопьяной травой, чтобы после лихолетья чудом возродиться, как взрастает на былых таёжных гарях сосняк и березняк.
Анатолий Григорьевич Байбородин, член Союза писателей России, январь 2022 года
