Любовь светлая Виктора Лихоносова

От том, что Виктор Иванович Лихоносов — подлинный классик Русской Литературы, я догадался давно и тогда, когда его вряд ли таковым считали даже самые ревностные почитатели и почитательницы, не говоря уже о друзьях по писательскому цеху. Ну какой классик при жизни и в 39 лет?!

Хотя с первой публикации в «Новом Мире» А.Т.Твардовского его рассказа «Брянские» в 1963 году исключительность его литературного дарование сразу была замечена не только Александром Трифоновичем, но и критиками, и читателями. Позже А.Т.Твардовский отмечал: «… проза Лихоносова светится, как у Бунина».

Читал «Брянских» и я в ту пору, когда с шестого по десятый класс, а потом в год работы в Историческом музее и на первом курсе журфака «проглатывал» литературу целыми собраниями сочинений, а также почти полным комплектом «Нового Мира» с 1961 года, который выписывала моя Мама и сохраняла при всех неоднократных наших переездах. Были дома и множество разрозненных номеров «Нашего Современника» прошлых лет. Храню те журналы до сих пор.

Но «Брянские», «Чалдонки», «Осень в Тамани» и некоторые другие читаные «ранние» вещи В.И.Лихоносова хотя и были замечены мной в бурном потоке литературного чтения, какого-то исключительного впечатления на меня первоначально не произвели. Но я хорошо помню день, точнее, вечер и ночь, когда по-настоящему «открыл» для себя прозу В.И.Лихоносова. Дело точно было перед майским праздниками 1975 года, возможно, в тот самый день, когда Виктору Ивановичу исполнилось всего тридцать девять лет.

В.И.Лихоносов. 2016-й

В ту пору напряженно готовился к сдаче вступительных экзаменов на истфак МГУ. Приходилось себя немного ограничивать в чтении художественной литературы. История и особенно английский требовали многих сил и времени. В ту пору я не очень ревностно трудился в Государственном историческом музее на Красной площади. Английский и вузовские учебники истории зубрил и на работе, и дома. Но всякая новая книга, оказывавшаяся тогда в руках, когда от неё ещё исходил неповторимый «букет» из аромата типографской краски, столярного клея и материала обложки, оказывала притягательное магическое действие, хотя тогда я ни в какую магию не верил: был материалистом и рационалистом, но с развитым воображением и эмоциональным восприятием.

У моего Отца был начальник — редактор «Известий» по отделу пропаганды Михаил Иванович Тюрин, Отец был его замом. М.И.Тюрин, как номенклатурный работник, по абонементу ЦК мог приобретать дефицитные книжки в «Академкниге» на улице Горького — как раз напротив «Известий». Часть из них, неинтересных ему, он предлагал выкупать Отцу. Таким путем к нам в дом и попал сборник «“Наш Современник”: Избранная проза журнала 1964–1974» (М.: Современник, 1975). Редкие для обычных книжных магазинов подобные «номенклатурные» новинки ценил особо и решил посвятить вечер «постороннему» чтению.

Полагаю, книжку составлял либо сам главред «Нашего Современника» — поэт Сергей Васильевич Викулов (13 Сентября 1922 — †1 Июля 2006), либо после подготовки кем-то из опытных редакторов краткого списка кандидатов и произведений он сам тщательно перебрал и обдумал «звёздный» состав книги и написал к ней совсем краткое, но весьма емкое предисловие «Первая веха».

Открывала книгу пронзительная повесть Евгения Ивановича Носова «Шопен, соната номер два», она публиковалась в третьем номере «Нашего Современника» за 1973 год, я уже слышал о ней от Мамы, но сам погрузился в неё впервые, чапая по грязи вместе с духовым оркестром, забытым под дождем в поле после открытия обелиска на могиле 49 павших воинов. Звуки траурного марша, сыгранного в доме крестьянки-вдовы, муж которой пропал без вести, вспоминаются и сейчас.

Героем следующей повести — «Где-то возле консерватории» Юрия Марковича Нагибина оказался профессор археологии, недовольный своей научной карьерой, да и судьбой. Археологом тогда собирался стать и я.

Ещё не знал, что, как и в прошлом 1974-м, после экзаменационного сочинения на тройку явно буду не проходить по баллам. Не знал, что Отец потребует от меня отнести документы на журфак, где ещё шел творческий конкурс… Годы спустя я благодарил судьбу, что археологом так и не стал, иначе бы спился к сорока годам и вряд ли бы дотянул до докторской.

Нагибинская проза с её лирическим трагизмом, добротная, но хорошо знакомая мне по другим вещам, немного увлекала, но её можно было листать в режиме просмотра, приходя в себя после шока от Евгения Носова.

«Постой в Кудеярове» Григория Коновалова и «Первый гонорар» Александра Яшина понравились. Повесть Валентина Распутина об умирающей старухе Анне «Последний срок» успел прочитать ещё школьником, поэтому на отрывке из неё, помещенном в сборнике, не стал останавливаться.

А уже хорошо знакомый рассказ Василия Белова «Кони» о коноводе Лабуте и его конях, сданных колхозом в город — на мясо, с удовольствием перечитал. Прочитал славный рассказ Георгия Семенова «Серый олень», затем историю Владимира Сапожникова «Плачут глухари». Отрывок из «Бима» Гавриила Троепольского пропустил, повесть читал прежде, но восторги других от неё не разделил.

«Где-то я слышал, будто в час синих сумерек рождаются ангелы и умирают грешники. Умирают, стиснув зубы, без стона, чтоб не потревожить печальную тишину…» — это был уже полюбивший мне Виктор Астафьев, его великолепный рассказ «Синие сумерки».

Наступила ночь. Слышал, что наши соседи по коммуналке успокоились, потушил настольную лампу, чтобы её свет не мешал спать сестре, и отправился на кухню покурить, решил проскочить нескольких авторов и перед собственным сном прочитать печальную «Пашу» Владимира Солоухина. Остальное думал отложить на потом.

Но ко сну не клонило, через полуоткрытое окно, утягивающее дым «Пегаса», на восьмой этаж доносился уже совсем негромкий ночной шум весеннего Университетского проспекта, можно сказать, наступила городская тишина.

Краткое ироничное переосмысление гётовского сюжета в страданиях молодого Жоры Ваганова у Василия Шукшина пошло сходу. Однако с блеском исполненное переложение сюжета известного анекдота «Да пошла ты со своим утюгом!» как-то покоробило мою память о недавно ушедшем Василии Макаровиче, поэтому неприятное послевкусие решил «заесть» самым последним рассказом в сборнике — «Свечечка» Юрия Казакова, книгу которого «Осень в дубовых лесах» полюбил «давно уже» —класса с восьмого.

Юрий Павлович Казаков

Не знал теперь, что Юрий Павлович в своей даче в Абрамцево уже переживает многолетний смертельный кризис, хотя ему жить оставалось ещё семь с лишним лет.

Мы со школьными друзьями прежде — в девятом и десятом классах — несколько раз ездили на пикники в Абрамцево. В лесочке жарили шашлыки, а чаще просто пекли картошку, пили дешевое сухое вино, что-то задорное пели, и даже не заходя в музей, веселой гурьбой отправлялись на электричке обратно. Мне было неведомо, что один из дорогих моему сердцу светлых прозаиков тут неподалеку горько спивается. Проникновенный рассказ о сыне «Свечечка», написанный в Декабре 1973 года в Гаграх, был выражением глубокого чувства вины перед собственным ребенком. Ю.М.Нагибин потом вспоминал о заключительном периоде в жизни Ю.П.Казакова: «Казалось, он сознательно шел к скорому концу. Он выгнал жену, без сожаления отдал ей сына, о котором так дивно писал, похоронил отца... С ним оставалась лишь слепая, полуневменяемая мать…»

Но чтение, начатое с дождевой слякоти у Евгения Носова, не хотелось завершать казаковским пассажем: «…Мне пришла вдруг на память поздняя осень на Севере и одинокие мои скитания. Однажды я возвращался с охоты вечером, и была такая же тьма, как и сегодня, вдобавок еще дождь моросил, и я заблудился. Отшагал за день я не меньше сорока километров, ружье и рюкзак казались мне до того тяжелыми, что готов был бросить их. Я уж потерял всякую надежду выйти к жилью, но не это меня угнетало, хоть кругом на сотни километров были глухие леса! — а угнетало то, что все было мокро, под ногами чавкало, и не было никакой возможности развести костер, отдохнуть и обсушиться…»

Ещё читая «Содержание» сборника обратил внимание на заглавие повести «Люблю тебя светло» Виктора Лихоносова. Оно первоначально показалось мне «манерным», «выспренним», и намерился её листание оставить. Как-нибудь в другой раз. А тут после нескольких кружек крепчайшего чая и выкуренной полпачки «Пегаса» все же решил хотя бы бегло просмотреть нечто о светлом. С первых двух абзацев отчего-то забыл всё, что читал вечером и ночью в сборнике до того:

«Ты посадил меня на “Енисей” и пошел по своей Москве привычно-торопливым шагом. Может, ты думал обо мне, а может, вообще о чем-то ласково-летнем, но близком расставанию, потому что всегда так: проводишь кого-нибудь, и сам в мыслях помчишься куда-то к своим берегам.

Я удалялся от нашего короткого свидания на московских горах, глядел на первые подмосковные поляны, еще соединенный с тобой прощальными словами и сожалением, соединенный уже и с миром попутчиков, с солнечными зайчиками на пыльных окошках, на бревнах, с хмурой сибирской родиной, куда полетела с утра моя телеграмма. А ты шел по надоевшей столице мимо машин, мимо спрятанного во дворе страдающего Гоголя и домов, в которых живут знакомые постаревшие вдовы русских писателей, повторял, может быть, свое тайное выражение, что у нашей литературы остались одни вдовы, и тебе смертельно хотелось унестись поскорее в белые чумацкие степи к свежим ночам над черной дорогой, по которой, мнилось тебе во тьме, совсем будто недавно пропылили и княжеские полки, и калмыцкие кони твоих дедов, и тачанки»[i].

Вроде бы совсем ничего особенного не было в тех фразах теплого воспоминания о расставании после какого-то, надо полагать, дорогого лирическому герои общения. Предельно простое соединение слов, выстраданное с творческой мукой, а скажу сейчас, возможно, и с молитвой, содержит неведомую силу, которая, как весенний талый поток, и увлекла меня в свою стремнину. Никакой «манерности» в названии повести я уже не чувствовал. Именно так, только так она и должна была назваться! Дочитал в конце до слов о старушке в есенинском Константиново:

«Я ухожу далеко по улице, а она еще бредет, стукая палочкой, ко двору, цепляя подолом траву. Что видела, что слышала, что думала и пела — все уже далеко от нее, будто не на этом свете. Но пусть еще долго живет. Раз уж не достается протяжной доли избранникам, хоть матерям бы, Арине Родионовне или простоволосой соседке отпустил Бог безсрочную жизнь. Мы бы все-все почувствовали, глядя на них, мы бы со слезами на глазах шли к их воротам от самого края земли. Шли бы и думали: “Это еще оттуда… от его времени… Это еще Русь…” Вот, дорогой мой историк, о чем я подумал на прощание».

И… вернулся к началу повести. Однако, прервав повторное чтение в начале, в предутреннем полумраке сходил в родительскую комнату, стащил у Отца пачку «Явы», вернулся на кухню, заварил очередную кружку крепкого-прекрепкого чая и вернулся к повести. Читалось так, будто её только что вовсе не прочитывал. Слова звучали во мне совсем по-новому, омутно глубже и одновременно небесно выше. Вот тогда-то, в свои семнадцать с небольшим, и подумал, что такой должна быть современная Русская Литература, которую потом обязательно назовут классикой.

Мне было непонятно, откуда возникло такое чувство, как было непонятно многое в самой повести… Кто такой историк и писатель Ярослав Юрьевич Белоголовый: реальный человек или обобщенный образ? О том же самом вопрошал и по поводу Кости Олсуфьева. Если последнее, есть ли у них прототипы? Поскольку вся вещь была пропитана глубоко личностным мотивом от первого лица и главный герой, как и автор, зовется Виктором. Конечно, однозначно понимал, что повествуется о дружбе с какими-то реальными людьми.

Но сколько ни интересовался потом у Отца, хорошо знакомого со столичной творческой жизнью, у широко начитанной Мамы, позже сам — в литературной и журналистской среде, никто не знал историка и писателя Я.Ю.Белоголового, никто не слышал и о прозаике Косте Олсуфьеве. Повесть В.И.Лихоносова читали многие мои знакомые, но тайна годами оставалась тайной.

Потом уже во время учебы на журфаке, в пору более глубокого ознакомления с историей русской литературы, узнал, что в XIX веке был позабытый писатель со знакомой фамилией Белоголовый. Думал, может быть, кто-то из детей или внуков стал героем В.И.Лихоносова.

Сейчас легко навести в Сети справку и узнать: уроженец Иркутска из купцов Николай Андреевич Белоголовый (17 Октября 1834— +18 Сентября 1895) — врач, общественный деятель, писатель, автор мемуаров о С.П.Боткине, Н.А.Некрасове, М.Е.Салтыкове-Щедрине, декабристах А.П.Юшневском, А.В.Поджио, братьях Борисовых. Долго жил в эмиграции, но умер в Москве и был похоронен на кладбище Покровского монастыря. В советское время кладбище сравняли с землей, но приблизительное место захоронения Н.А. Белоголового известно.

О дворянском и даже графском роде Олсуфьевых тоже попадались упоминания, но о литераторах с такой фамилией ничего не слышал. Теперь на запрос «Константин Олсуфьев» Интернет откликается: Олсуфьев Константин Петрович, родился в 1880 году, окончил Александровский лицей в 1904-м, чиновник Министерства Двора Его Императорского Величества и Уделов, умер в Симбирске, то есть до Января 1924 года, когда Симбирск стал Ульяновском. Был ещё Петр Петрович Олсуфьев (1842—+1900) — цензор Главного Цензурного комитета в Санкт-Петербурге, возможно, отец К.П.Олсуфьева. К Косте Олуфьеву советского времени они могли относиться весьма опосредованно…

Стал перечитывать всё, что принадлежало перу В.И.Лихоносова, — сначала дома, потом все его книги, какие были в ближайшей районной библиотеке, потом и в «некрасовке». Влюбился в «Брянских», очаровывался «Осенью в Тамани». А сборник «Нашего Современника» только из-за повести «Люблю тебя светло» стал повсюду возить с собой, в дорогах урывками перечитывая куски из неё.

После восьми лет житья в двух комнатах коммуналки на Университетском в конце 1975 года наша умножающаяся семья — родители, беременная сестра с мужем — получила большую отдельную квартиру в известинском доме на Селезневке, рядом с небольшим живописным прудом Антропова яма. Тут когда-то стояла кузня некоего Антропа. Вниз вдоль трамвайной линии попадал на Самотёку с уголком Дурова. Когда-то его основатель дрессировщик Владимир Дуров водил на неглубокую Антропову яму купать слона. Совсем как в басне Ивана Крылова: «По улицам Слона водили, Как видно, напоказ…» (1808). Поскольку купание слона в рекламных целях из года в год совершалось в определенные дни и часы, толпы зевак с детьми на безплатное зрелище собирались со всей Москвы. Ну а детишки уже потом уговаривали родителей посетить и сам уголок. Мне об Антроповой яме, старинной кузне, о дуровском слоне когда-то рассказывал в прошлом старожил здешних мест Илья Владимирович — отец моего рано ушедшего факультетского друга фотографа Александра Викторова (1957 — +1996).

Были на Самотёке и другие достопримечательности. Памятник маршалу Федору Ивановичу Тобухину (1894 — + 1949) и прижизненный бюст летчику-асу, дважды Герою Советского Союза Виталию Ивановичу Попкову (1922 — +2010). В Самотёчном сквере любил в хорошую погоду посидеть на скамейке с книжкой в руках или просто так. Напротив был книжный магазин «Поэзия». В нём-то и приобрел в 1976 году новенький зеленый с просинью четырехсотстраничный томик В.И.Лихоносова «Элегия»[ii].

Книги В.И.Лихоносова в московских книжных никогда не залеживались, а часто и вовсе не попадали на прилавок, так как были в числе «дефицитных», хотя и тиражом в астрономические 150 тысяч экземпляров. Для тогда вовсю читающего и собирающего книги в домашних библиотеках Союза такой тираж был каплей в море… Когда в магазине увидел «Элегию», даже глазам не поверил. Поэтому считал свое приобретение настоящим счастливым случаем, чудом. «Элегия» с той поры стала моим то ли «талисманом», то ли «оберегом» в моих разнообразных странствиях. При моем материалистическом суеверии если, выходя из дома в дальний путь, вдруг вспоминал, что не взял с собой «Элегию», то мог с полдороги на вокзал вернуться домой, чтобы захватить заветную книжку, потому что знал: в поезде не засну, если не прочту хотя бы несколько страниц оттуда. Сколько дорог от прилавка «Поэзии» с той поры прошла со мной дорогая сердцу книжка? Тысячи верст, да пожалуй, и десятки тысяч. Сначала в моих студенческих поездках. Только в Ташкент и обратно она сопровождала меня не меньше трех раз. На три «картошки», на практике — в первых журналистских командировках. И потом она колесила со мной в редакционных заданиях, побывала со мной в Болгарии, Молдавии, Эстонии, Латвии, Литве, Каракалпакии, Таджикистане, во Львове и Ужгороде, на Урале. Потом уже — в Дивеево, Жировицах и Псковских Печорах — в первых моих паломничествах. И на отдыхе — в Юрмале, там же на семинаре литературных критиков. В 1980–1990-е годы, даже когда бывал загружен журналистскими делами, в пути всегда находилось время прочесть несколько страниц, а то и лежа на верхней полке перечитать её всю целиком.

В отличие от некоторых других книг, которые я иногда таскал с собой, «Элегия» затрепалась не сильно, так как обращался с ней бережно, заворачивал в полиэтиленовый пакет, и только потом укладывал в дорожную сумку или рюкзак. Давно уже в командировки и паломничества никуда надолго не езжу, и «Элегию» не открывал лет пять, наверное. А сейчас отрыл, стародавнее всколыхнулось на таком знакомом месте: «…Не донкихотствовать… Не потакать улице… По мере сил способствовать осуществлению безспорных положений добра. Их немного. Беречь их как сокровище». Слова из повести «Люблю тебя светло…». Когда в середине восьмидесятых воцерковлялся, то думал, что В.И.Лихоносов так прикровенно пишет о Заповедях Божиих из Ветхого и Нового Заветов…

С Виктором Ивановичем познакомился сначала заочно через Отца Сергия Разумцова в девяностые. Тогда Виктор Иванович сопровождал по Кубанским достопримечательностям Ольгу Николаевну Куликовскую-Романову.

Матушка Ольга Николаевна. Екатеринбург, Покров 1992 года

Мне тогда поехать с Матушкой на Юг не довелось. Но и Отец Сергий, и Матушка Ольга Николаевна сказали что-то заветное обо мне Виктору Ивановичу, возможно, о том, каким горячим почитателем его творчества являюсь. А вскоре Виктор Иванович сам был в Москве, и я познакомился с ним очно. Не помню уже, было ли это в общественном месте или на одной из квартир, где проживала в Москве Ольга Николаевна.

Нынешним 1 Мая исполняется годовщина со дня Её кончины. Царствие Небесное Болярыне Ольге!

Мой тогдашний восторг и робость от общения с живым классиком трудно передаваемы словами и сейчас. В очередной из приездов Виктора Ивановича в Москву Отец Сергий привел знаменитого и любимого писателя ко мне домой на Бутырку. Виктор Иванович держал себя со мной как уже со старым знакомым и очень быстро сократил дистанцию моего взволнованного пиетета к нему. Как главный редактор журнала «Родная Кубань» он предложил мне что-нибудь дать для журнала. Понимая, что мои царистские материалы вряд ли заинтересуют кубанских читателей, чтобы не ставить его в последующем в неловкое положение возможным отказом, сразу распечатал для него несколько своих старых «лирических» миниатюр. Через некоторое время они были опубликованы в лихоносовском журнале[iii].

С тех пор раз в два-три года или даже чаще мы встречаемся хотя бы ненадолго во время приездов Виктора Ивановича в Москву. Иногда обмениваемся письмами. Но, несмотря на «простецкий» по видимости и доверительный характер нашего общения, никогда не забываю исключительное, уникальное достоинство Виктора Ивановича Лихоносова в Русской Литературе и в Русской Жизни. Какого-то панибраства себе никогда не позволял. Но был один случай, когда я позволил себе некоторую «развязность». Лет десять назад Отец Сергий Разумцов повез нас на Крещение Господне на Истру, в Дарну. После морозного окунания в освященной проруби мы отправились в Крестовоздвиженский храм к Отцу Константину на ночную службу. Как обычно, после службы Батюшка Настоятель устроил для прихожан и гостей застолье. Наверное, я выпил лишнего и на обратном пути в машине, пользуясь полумраком дороги, безцеремонно спросил Виктора Ивановича, кто же именно в его повести «Люблю тебя светло» подразумевается под фигурой Ярослава Юрьевича Белоголового, ведь такого историка и писателя с таким именем не было. Виктор Иванович ответил коротко:

— Юрий Домбровский… Но не только он…

Уже в проговоре вопроса хмель у меня стал слетать, я ощутил крайнюю дерзость и уже никаких уточняющих вопросов задавать не стал, а Виктор Иванович тему не продолжил. Несмотря на досаду из-за своего обывательского любопытства, из-за безтактности, я все же и благодарен собственному нахальству, что для меня раскрылась столь важная сторона любимого мной повествования.

С ранней юности читал в старом «Новом Мире» и роман Ю.Домбровского «Хранитель древностей», с гораздо большим жизнеутверждающим сочувствием читал о строительстве железной дороги «Салехард — Игарка», чем «Один день Ивана Денисовича». И многое для меня в лихоносовском повествовании «встало на свои места».

Юрий Осипович Домбровский

Конечно, в своей изумительной повести Виктор Иванович пишет о большой Любви к Русской Земле, Русской, Литературе, Русской Культуре, Русской Истории. Вот что в ней главное и поучительное. Его дружба или добрые отношения с писателями — Александром Трифоновичем Твардовским, Юрием Осиповичем Домбровским, Олегом Николаевичем Михайловым, Юрием Павловичем Казаковым, Василием Ивановичем Беловым, Юрием Львовичем Прокушевым, Валентином Григорьевичем Распутиным, Юрием Ивановичем Селезневым, Сергеем Артамоновичем Лыкошиным, его заочная дружба с Георгием Викторовичем Адамовичем и Борисом Константиновичем Зайцевым, дружба с детства с великим русским актером Юрием Владимировичем Назаровым являются лишь средствами выражения такой необъятной Любви.

И потому Ярослав Белоголовый и Костик Олсуфьев не только прикровенное изображение Юрия Домбровского и Юрия Казакова, но их образы несут в себе черты и душевные лучи сейчас названных людей, а больше и от неназванных.

Ещё же в большей степени образы Ярослава и Костика в их лучших чертах - сам Виктор Иванович в том человеческом идеале, к которому он стремился и стремится по сей день в свои восемьдесят пять.

Оттого-то и вышла в небольшой по размеру с озерцо повести такая неисчерпаемая глубина и небесная высота. И Любовь Виктора Ивановича к такому глубокому и высокому во многом воспитала и меня, а возможно, и приблизила к духовной Надежде и Вере, к Святому Крещению. И чувству благодарности за это к великому русскому писателю — нашему современнику.

В.И.Лихоносов у дуба Болконского

Простите, Дорогой Виктор Иванович, если в своих суетных чувствах как-то неловко рассказал о Вас и постарался объяснить моё отношение к Вам.

Дай, Боже, рабу Твоему Виктору доброго здравия, многая и благая лета! Дай, Боже, ему сил успешно и далее творить, воплощать в Слове свою жизненную мудрость и Любовь.

Леонид Евгеньевич Болотин, научный редактор Информационно-исследовательской службы «Царское Дело»