150 лет назад, 17 февраля 1870 года, в семье волостного писаря из малороссийских казаков Аполлона Гапона родился мальчик Георгий. Георгий Гапон вошел в русскую историю как «бывший» - бывший священник, бывший председатель Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга, бывший революционер, бывший сотрудник «охранки».
Не так уж и много людей остаются в памяти потомков. Порой, чтобы шагнуть в бессмертие, требуется совершить великий подвиг или страшное преступление, достичь высот в политике, науке и искусстве. В чем же феномен безвестного священника-расстриги, мелькнувшего на сцене истории лишь в воскресный январский день 1905 года? Ведь и спустя сто лет нет-нет да и помянут всуе имя Гапона, когда захотят поставить кого-то в ряд с Иудой Искариотом или Геростратом.
Кстати, в фамилии Гапон нет ничего странного, это украинский вариант имени Агафон. Еще в детстве Георгий, по воспоминаниям современников, «почти религиозный мистик», его религиозность носила фанатический характер. Пишут, что огромное впечатление на ребенка произвёл рассказ о святом Иоанне Новгородском, которому удалось оседлать беса и съездить на нём в Иерусалим. Георгий стал мечтать о том дне, когда и ему представится случай «поймать чёрта». Впрочем, бывает и так, что чёрт сам седлает человека…
По окончании Полтавской духовной семинарии некоторое время служил земским статистиком в полтавской губернии. Женившись, принял священнический сан, служил сначала на Полтавщине, затем переехал в столицу Империи, где поступил в Петербургскую духовную академию. Примечательно, что у Гапона был талант легко сходиться с людьми. Но, видимо, ему не удавалось понять собеседника до конца, увидеть его внутренний мир. Потому удивительная череда знакомых Гапона – толстовец Исаак Фейнерман и будущий патриарх Сергий (Страгородский), обер-прокурор Константин Победоносцев и художник Василий Верещагин, знаменитый священнослужитель Иоанн Кронштадтский и инженер из эсеров Пинхус Рутенберг, министр юстиции Николай Муравьев и лидер революционеров Владимир Ленин. А ещё жизнь свела Гапона с Плехановым, Зубатовым, Горьким, Азефом, Савинковым, Крупской. Ничему – ни хорошему, ни плохому – не научился у них поп Гапон, оставаясь всё тем же провинциальным священником с замашками Наполеона.
Но удачная карьера не сложилась. В этот период о. Георгий пережил тяжелый психологический надлом - умерла его молодая жена. Затем еще одна трагедия - молодого вдовца изгоняют из церкви женского приюта Синего креста на 22-й линии Васильевского острова. Шли глухие сплетни о неподобающем поведении священника, о растратах. Что оставалось делать? Предстать перед церковным судом, пережить унизительное для гордеца покаяние, быть сосланным в монастырь? О. Георгий выбрал другой путь. Он предложил свои услуги шефу столичной «охранки» Сергею Зубатову, человеку неординарному, но неискреннему, с хитрецой, снискавшему в чиновном мире славу за умение мыслить нешаблонно.
Как и многие тогдашние разночинцы Гапон соединял в себе взаимоисключающие крайности: радикализм бунтаря, крестьянское народничество, слепая вера в доброго царя-батюшку, странная смесь искренней религиозности и анархизма. Боюсь, что такого рода смешение идей и до сей поры свойственно иному россиянину. Провинциал из небогатой семьи видел и чувствовал беды и страдания народа, понимал необходимость перемен. Правда, как и многие маленькие диктаторы-раскольниковы, стремился заставить народ войти в «светлое царство свободы», не считаясь с чаяниями самих русских людей. Себя же Гапон видел новым пастырем для овец, неким Моисеем, который будет увлекать людей на долгие походы. Правда, по-своему понимая народные нужды, Гапон самого народа чурался и как дойти до него, не знал.
Были у молодого честолюбца и иные, весьма далеко идущие планы. Вот подлинные слова Гапона, сказанные уже после «кровавого воскресенья»: «Если бы царь принял нашу делегацию, я упал бы перед ним на колени и убедил бы его при мне же написать указ об амнистии всех политических. Мы бы вышли с царем на балкон, я прочел бы народу указ. Общее ликование. С этого момента я первый советник царя и фактический правитель России. Начал бы строить царство Божие на земле... Чем династия Готторпов лучше династии Гапонов? Готторпы - династия Гольштинская, Гапоны - хохлацкая. Пора в России быть мужицкому царю... А ловко это было бы. Все же я почище Николашки...».
А еще позднее, в эмиграции, Гапон заявил финскому революционеру: «Почем знать! Может быть, я буду русским Наполеоном!»
Но в этом о. Георгий пока признавался себе лишь в мечтах. Гапон тщетно надеялся, что его вкрадчивая и гладкая речь произведет должное впечатление на опытного жандарма. Зубатов уже понял, что священник будет разменной монетой в большой игре сильных мира сего. С Гапоном решили, пользуясь жандармской терминологией, сыграть втёмную (или, как принято сейчас говорить, «как кошка с мышью»). Думаю, что для Департамента полиции было не столь принципиально, «отвадит» ли о. Георгий рабочих от революционных идей, уведет ли в сторону от баррикадной борьбы или же поднимет пламенными речами на бунт. И в том, и в другом случае процесс будет управляемым, неожиданностей не будет. В результате первой встречи было дано разрешение на создание Собрания русских фабрично-заводских рабочих.
Гапон взялся за дело с какой-то фантастической яростью и упорством, словно нечистый в него вселился. За полгода Собрание открыло 11 отделений по всей столице, его численность достигла тысячи человек, десятки тысяч рабочих (по некоторым данным, свыше двухсот тысяч) сочувствовали движению. На собраниях рабочих царила атмосфера религиозного экстаза: со снятыми шапками рабочие слушают духовного витию, голосуют со сложенными в крестном знамении пальцами, ставят на петицию доброму царю печать Собрания с крестом посередине. Женщины плачут, старики присваивают Гапону потустороннюю силу, мужики готовы разорвать в клочья агитатора любой партии, вступившего в полемику с попом. В напряженной, наэлектризованной атмосфере достаточно лишь чиркнуть спичкой...
Историки до сих пор спорят, знал ли сам Гапон о принимаемых мерах по усмирению «бунта». Вероятно, знал, но надеялся на авось, что все разрешится само собой. К авантюре подталкивали и новые знакомые, «профессиональные революционеры», вроде эсеров Рутенберга и Дикгофа-Деренталя, за спинами которых маячили тени «короля террора» Савинкова и «короля провокации» Азефа. Кажется, что именно под их диктовку Гапон составил своего рода ультиматум царю - если не примешь нас, то нет у нас больше царя.
...Утром 9 января многотысячная толпа рабочих направилась к Зимнему дворцу, несмотря на мороз, шли с непокрытыми головами, пели церковные гимны, над головами реяли хоругви. Раздались выстрелы…
Рутенберг увлек обезумевшего Гапона в питерские подворотни. Их охраняли несколько боевиков-эсеров. Во дворе-колодце Рутенберг (инженер!) заранее приготовленными портняжными ножницами обкарнал длинноволосого священника. Стоявшие рядом рабочие хватали остриженные волосы Гапона как некую святыню...
Все те же странные спутники вывезли находившегося в прострации Гапона сначала на конспиративную квартиру, затем в телеге под рогожей в пригород, затем в благополучную заграницу.
Заграница встретила теперь уже бывшего священника неласково. Быстро потеряли интерес к «знаменитости» газетчики, руководители марксистов В.Ленин и Г.Плеханов разобрались, с кем имеют дело. «Отче Гапоне, поучиться надо!» - посоветовал расстриге Плеханов.
И снова Гапон ищет пути для встречи с представителями русской резидентуры. Теперь он клянется изображать из себя раскаявшегося революционера («покаянника» в терминологии тех дней; «покаянниками» называли матросов, прошедших через горнила корабельных бунтов и под угрозой сурового наказания зарекшихся выступать против власти), сообщать всем о своем «прозрении». Получив разрешение вернуться, Гапон пишет письмо премьеру С.Витте: «9 января - роковое недоразумение... Густой туман, окутавший было мой ум и мое сердце, начал развеиваться». Витте, полагая, что «отбросов нет, есть кадры», выделил Гапону немалые «подъемные» - тридцать тысяч рублей (серебреников!). Вице-директор Департамента полиции Рачковский предложил Гапону еще большую сумму на развал Боевой организации эсеров.
Гапон простодушно предложил «подзаработать» Рутенбергу. Не считая заманчивой перспективу оказаться на каторге, руководство партии эсеров поручило Рутенбергу ликвидировать бывшего священника. 28 марта Рутенберг заманил Гапона на пустующую дачу Звержицкой в окрестностях Петербурга, в Озерках. Он и еще несколько боевиков, назвав себя «рабочей комиссией», повесили отчаянно отбивавшегося Гапона на бельевой веревке. Полиция, видимо, хорошо информированная, не искала лишенного сана священника. Почерневший труп с выбитым глазом и сломанным носом был случайно обнаружен местным урядником месяц спустя. Гражданской жене с малолетним ребенком Гапона осталось незавидное наследство – 8 рублей…
3 мая на Успенском (ныне Северном) кладбище состоялись похороны. Согласно полицейскому докладу, «обедня началась в 10 часов утра и к этому времени стал стекаться рабочий народ, которого было до 200 человек... Собравшиеся рабочие пропели похоронный марш, начинающийся словами: «Вы жертвою пали...», а затем стали говорить на могиле речи... о том, что Гапон пал от злодейской руки, что про него говорили ложь, и требовали отмщение убийцам. Затем послышались среди присутствующих крики: месть, месть, ложь, ложь». Вскоре на могиле Гапона рабочие установили памятник с металлическим белым крестом. На памятнике было написано: «Спокойно спи, убит, обманутый коварными друзьями, пройдут года, тебя народ поймет, оценит, и будет слава вечная твоя». И несколько лет спустя на памятнике можно было видеть венки с надписями: «Дорогому учителю и другу от Нарвского района», «Вечная память вождю и учителю Гапону в день годовщины от рабочих», «Истинному вождю всероссийской революции 9 января».
В общем каждый получил по заслугам. Зубатов, верный пёс империи, пустил себе пулю в лоб еще в дни февраля. Дикгоф-Деренталь после революции занялся сочинением текстов оперетт (это занятие было прервано в 1937 году). Рутенберг организовал сионистскую партию и занялся электрификацией подмандатной Палестины.
Белый крест на могиле Гапона еще долго белел на пригородном кладбище. Кто-то оставил надпись на могиле: «Ты жил только для себя и поэтому нет тропинки к твоей могиле». Затем памятник снесли, но и сегодня старожилы укажут место упокоения Гапона. А лет пятнадцать назад снесли неказистый двухэтажный дом, в котором было совершено преступление. Помню, перед домом росли четыре чахлые ели, искривленные, как жизнь и душа Георгия Гапона. Затем и их срубили, на освободившемся месте построили шикарный коттедж.
У меня к Гапону личное отношение. Он - наш сосед по Озеркам, дом, где его повесили, был в пяти минутах ходьбы от нашей комнаты. А его могила (точнее, её остатки) в пяти минутах ходьбы от могил моего отца и деда. Гапон - на старом участке, а мои - на Коммунистической площадке.
О чем задумываешься в стопятидесятилетнюю годовщину? О том, что и самая искренняя набожность не спасает, когда сгнила душа? Что опасен путь человека без внутреннего стержня, бросающегося за помощью ко всякого рода проходимцам? Об извечной доверчивости и легковерности нашего народа? Что цель не оправдывает средства? Или о чем-то еще?
Константин Борисович Ерофеев, правовед, публицист, Санкт-Петербург
