Государевы лета

 

 

 

Автор этой книги — человек­загадка. Чем не понравилась ему собственная фамилия? Почему он выбрал столь странный псевдоним? По какой причине защищал честь Царицы Александры Феодоровны, стреляя в Милюкова, но активно сотрудничал с Пуришкевичем, ненавидевшим и поносившим Государыню? Что заставило его служить у нацистов? И, наконец, почему свои беллетристические произведения он называл былями? 

Вопросы, вопросы, вопросы. И чем больше стараешься найти ответы, тем больше недоумеваешь.

Вкратце жизненный путь дворянина Петра Николаевича Попова (а именно так он именовался по рождении) таков: Родился 5 мая 1893 года в Кисловодске. Первая мировая война застала его в Харькове, где он учился в университете. Оставив студенческую скамью, Попов отправился добровольцем на фронт и начал службу прапорщиком в Ингушском конном полку Кавказской туземной дивизии. Дважды или трижды был ранен (Имя прапорщика Попова Петра Николаевича значится в списках раненых, опубликованных в газете «Русское слово» № 8 от 12 (25) января 1916 года, когда он поступил во 2-й Двинский запасной полевой госпиталь, расположившийся в здании московского ресторана «Яр», и в журнале «Разведчик» № 1327 от 12 апреля 1916 года. А по данным главного специалиста Госархива республики Ингушетия Б.Д. Газикова, одно из ранений прапорщик Попов получил 15 июля 1916 года при взятии д. Езераны). Войну закончил корнетом. 

В ноябре 1917 года Попов был арестован по делу «монархической организации В.М. Пуришкевича». «Нам первым выпало на долю в анархической России громко назваться монархистами», — не без гордости признавался он. Ревтрибунал приговорил его к девяти месяцам общественных работ, но в заключении он пробыл лишь четыре месяца.

Выйдя на свободу в мае 1918 года, Петр Николаевич предпринял попытку освободить Царскую Семью, но опоздал… Поверив слухам, будто убийство Царской Семьи было лишь инсценировано, а сама она спаслась, Попов решил разыскать ее. Расспрашивал о Государях в Самаре, в Петрограде, в Москве, в Киеве… После того как «мать городов русских» была занята Петлюрой, эмигрировал в Германию. 

В 1919–1920 годах проживал в Берлине и Мюнхене, зарабатывая на жизнь литературной работой. Редактировал монархический литературно­политический журнал «Луч света», принимал участие в издании газеты «Призыв», печатался в журнале русских монархистов «Двуглавый орел».

Весной 1922 года по приглашению Гессена в Берлин прибыл бывший лидер кадетов П.Н. Милюков, чтобы прочесть три доклада. Первый из них состоялся 28 марта 1922 года. В завершение выступления Милюков предложил присутствующим подавать ему записки с вопросами. В этот момент из второго ряда поднялись С.В. Таборицкий и П.Н. Шабельский и принялись стрелять. Милюков упал (позже он говорил корреспондентам, что бросился на пол, чтобы укрыться от выстрелов). Другой кадет, В.Д. Набоков, сидевший за столом президиума, напротив, вскочил, и смертельная пуля в сердце досталась именно ему. Милюков же нисколько не пострадал. Шабельский кричал, что он мстит за Царскую Семью. Берлинский суд присяжных приговорил стрелявших к 15 годам заключения, однако через пять лет, 1 марта 1927 года, оба они были амнистированы. 

Петр Николаевич вернулся к литературным занятиям. Главной темой его сочинений оставалась монархическая идея как идеал обустройства общества и прежде всего России. Он много пишет о Государях, особенно о Николае II Александровиче и Павле Петровиче. Собирает богатый материал в виде книг, портретов, грамот, медалей, записок и сувениров Павловской эпохи. И хотя достаточных средств на приобретение подобных раритетов у Шабельского не было, вещи, по словам его друга В.Н. Зверева, «поступали сами собой», особенно к памятным датам. Петр Николаевич верил, что сам Павел Первый таким образом благодарит его. 

После того как в 1935 году генерал-майор А.В. Туркул создал Русский национальный союз участников войны (РНСУВ), издававший газету «Сигнал», Шабельский-Борк стал его заместителем. 

Гитлера, как и некоторые иные русские эмигранты, Попов­-Шабельский воспринял как возможного спасителя России от богоборческого ига. В 1937 году он начал работать секретарем начальника Управления по делам русской эмиграции в Берлине генерала В.В. Бискупского. В его обязанности входила помощь десяткам тысяч русских беженцев, оказавшимся на территории III Рейха: обеспечение их работой, жильем и социальной поддержкой. Участвовал Шабельский также в создании нацистских групп из русских эмигрантов. Кроме того, он собирал пожертвования на сооружение и украшение православного храма в Берлине… 

Разделял ли он взгляды нацистов? Думается, нет. Во всяком случае его непосредственный начальник и даже «начальник­друг», как называл его Шабельский в сказании «Павловский гобелен», Василий Викторович Бискупский говорил: «Как монархист, я не могу быть нацистом, потому что идея монархии и идея нацистского государства не совпадают. Но меня лично примиряет с нацизмом факт существования опасного общего врага — коммунизма… Рейх, конечно, рано или поздно поразит мировой коммунизм, и его поражение будет означать возникновение русской монархии». 

Весной 1945 года Попов-­Шабельский­-Борк переезжает в Буэнос-Айрес. В Аргентине он продолжает литературную деятельность, печатается в монархических и православных изданиях, в том числе во «Владимирском вестнике» (Сан­Пауло). Но со временем ранение в легкое, видимо, дает о себе знать: Петр Николаевич заболевает туберкулезом и 18 августа 1952 года, будучи в санатории Sta. Maria, оканчивает свой земной путь.

Итак, его настоящая фамилия — Попов. Петр Николаевич позаимствовал ее у Елизаветы Александровны Шабельской (1855–1917) — как и он сам, дворянки Харьковской губернии, бывшей замужем за врачом-психиатром Алексеем Николаевичем Борком. П.Н. Попов называл Елизавету Александровну своей крестной матерью, хотя вряд ли она могла быть его восприемницей от святой купели — в 1893 году, когда он родился, Елизавета Александровна уже десять лет как пребывала за границей: сначала играла на Венской сцене, затем перебралась в Берлин, где была представителем суворинской газеты «Новое время». 

В области нравственной Шабельская­-Борк тоже никак не могла послужить П.Н. Попову «крестной матерью» — в обществе было хорошо известно (и сама она этого не скрывала) ее пристрастие к морфию, винопитию и «трагедийной канители», как называла она свои любовные романы. 

Следовательно, духовное родство Попова и Шабельской-­Борк лежит скорее всего в сфере не религиозной и не нравственной, а идеологической. Вероятно, их близкое знакомство произошло на закате первой русской революции, ибо в начале той смуты Петр, тогда еще подросток, вряд ли был способен разбираться в политических нюансах, да и Шабельская­-Борк вместе с супругом только еще начинали заявлять о себе как сторонники самодержавной, неограниченной монархии. Борк сделался сначала старшиной общества «Братство свободы и порядка», затем, в 1906 году, вступил в члены Русского Собрания (РС), а позднее перешел в ряды Союза Русского Народа (СРН), как и Елизавета Александровна, которая сотрудничала в «Русском знамени» (газете Главного Совета печатного органа СРН) и в ежедневной политической, общественной и церковной газете «Колокол», издававшейся видным правым деятелем В.М. Скворцовым. В «Русском знамени» в 1911 году в виде фельетонов был опубликован ее роман «Красные и черные», в котором автор попыталась вскрыть тайный смысл русской революции 1905 года, а в «Колоколе» — роман «Сатанисты ХХ века», посвященный обличению масонства и агрессивного иудаизма. 

Будучи женщиной насколько прагматичной, настолько и решительной, Елизавета Александровна еще в 1909 году просила товарища министра внутренних дел и командира корпуса жандармов П.Г. Курлова подарить ей револьвер, мотивируя это тем, что «проклятые револьверы дороги», а «без оружия страшно нашему брату черносотенцу». Вскоре ей действительно были высланы револьвер системы «Смит и Вессон» и пять патронов. С «гидрой заговора» Елизавета Александровна готова была сражаться с оружием в руках.

Вероятно, именно эта решимость немолодой уже женщины сражаться с врагами Самодержца не только словом, но, если потребуется, и оружием, вдохновила юного Попова. Впрочем, неизвестно, насколько подробно мог он знать об этой стороне жизни своей «крестной» — вряд ли они имели возможность видеться часто, ведь жили они в разных местах. Шабельская­-Борк — в Петербурге, а Попов — сначала в Малороссии, а затем на фронтах Первой мировой войны. Скорее всего, юноша был по большей части знаком с газетными публикациями Шабельской-­Борк и изредка видел ее на собраниях Союза Русского Народа, членом которого Попов также являлся. В Петербург он попал лишь в марте 1917­го. Возможно, именно тогда, перед отъездом в Новгородскую губернию, бездетная Елизавета Александровна, предчувствуя близкий конец (она скончалась 15 августа 1917 года, и краткий некролог, опубликованный в «Новом времени», подписали «убитые горем крестный сын и друзья»), попросила Попова взять ее фамилию, чтобы она имела продолжение? Или это было его собственное решение? Бог весть. Но во всяком случае год спустя, в конце июня 1918 года, когда юноша отправился в Екатеринбург, по документам он значился как комиссар флотилии Шабельский. С тех пор он так и представлялся — иногда с прибавкой Борк, иногда без прибавки…

Но прежде чем отправиться на Урал, Петр Попов попытался бороться с новоявленной властью в столице. С этой целью он вступил в тайную организацию В.М. Пуришкевича, яростно ненавидевшего как Временное правительство, так и сместивших его большевиков. Впрочем, еще раньше Пуришкевич был преисполнен ненависти к Царице Александре Феодоровне, которую считал «оставшейся немкой на Русском Престоле и чуждой стране и народу», писал, что она «распоряжается Россией, как своим будуаром», и мечтал «заточить в монастырь женщину, которая губит его [Царя] и Россию, являясь злым гением русского народа и династии Романовых». 

Знал ли Попов-­Шабельский об этой его ненависти? Не мог не знать. Что же тогда заставило его вступить в организацию к человеку, обагрившему руки «во имя спасения России» кровью сибирского крестьянина Распутина, который в воспаленном мозгу Пуришкевича делил спальню с Государыней и смещал министров? Нет ответа…

Офицерско­юнкерскую организацию Пуришкевич создал еще при Временном правительстве. Он убеждал ее членов в необходимости «ударить в тыл и уничтожать их [захватчиков власти] беспощадно: вешать и расстреливать публично в пример другим. Надо начать со Смольного института и потом пройти по всем казармам и заводам, расстреливая солдат и рабочих массами». Пуришкевич рассчитывал примкнуть к войску генерала Каледина, которого ожидал в Петрограде.

Однако вышло иначе. 3 ноября 1917 года красногвардейцы задержали 17­летнего юнкера Евгения Зелинского, который пытался выкрасть для организации Пуришкевича бланки штаба Петроградского военного округа. В Следственной комиссии его допросили, и на основании показаний Зелинского было возбуждено дело против Пуришкевича и его единомышленников. Всего к суду революционного трибунала было привлечено 14 человек. П.Н. Попову вменялось не только соучастие в заговоре монархической организации, но и дезертирство — «как самовольно оставившему действующую армию и скрывающемуся». «Действующей армии я не покидал, — объяснял впоследствии корнет, — ушел из бездействующей…»

На суде, происходившем с 28 декабря 1917­го по 3 января 1918 года, обвиняемые утверждали, что никакого заговора они не затевали, а собирались лишь «для бесед на политические темы». Сам Пуришкевич, называвший себя «убежденнейшим монархистом», оправдывал свержение Самодержавия, утверждая, что это «оскорбленный, изуверившийся в царской власти народ заставил ее [самодержавную власть] уйти» и называл Царицу женщиной, имени которой он спокойно слышать не может. 

Неужели только тогда, выслушав бурную трехчасовую речь Пуришкевича в суде, Попов­-Шабельский усомнился в его «правизне», да и в правоте тоже? 

Суд над организацией Пуришкевича был, по сути, первым политическим процессом в большевистской России. Просуществовав у власти всего лишь месяц, красные комиссары еще не вполне усвоили директивы своего вождя — «расстреливать как можно больше…» Поэтому приговор был вынесен на удивление мягкий. Кроме того, в связи с амнистией, объявленной большевиками в 1918 году в честь дня международной пролетарской солидарности, все узники оказались на свободе.

Еще одна загадка: в 1921 году Попов-Шабельский-Борк все еще верил, что Царская Семья спасена. Это тем более удивительно, что он лично находился в Екатеринбурге в те черные для России июльские дни. Ехал он на Урал в составе группы офицеров под начальством генерала Дмитрия Ивановича Аничкова — также прежде входившего в организацию Пуришкевича. Добирались небольшими группами, однако в Перми почти все были арестованы, и в Екатеринбург Шабельский прибыл один — как раз накануне злодейского убиения Августейших узников, 16 июля. 

Когда именно Попов-Шабельский-Борк убедился в трагической кончине Царской Семьи? Вероятно, вскоре после встречи 4 июня 1921 года с судебным следователем по особо важным делам Н.А. Соколовым, расследовавшим убийство последнего Самодержца. Во всяком случае год спустя, когда он стрелял в Милюкова, Шабельский велегласно объяснял свой поступок местью за Августейшую Семью…

За границей Шабельский­-Борк начал пробовать себя на литературном поприще и вскоре, оставив фамилию Шабельский-­Борк для жизни, придумал себе для журнально-газетных публикаций новый псевдоним — Старый Кирибей, иногда — Кирибеевич, соединив в своем новом имени два корня: «кир» — царь и «бей» — глава родового ополчения в общеплеменном войске. Попросту говоря, Царский опричник. 

Друзьям и единомышленникам­монархистам, делившим вместе с Шабельским-­Борком участь эмигрантов, пришлось по душе творчество их «милого корнета». Они даже придумали название жанру, в котором тот работал, — лубки. У Старого Кирибея «очень своеобразный стиль высокохудожественного лубка, опирающегося на огромную историческую эрудицию автора», — писал И.Л. Солоневич («Наша Страна» № 45 за 1950 год). «В своих коротких рассказах, которым почивший любил придавать форму художественного лубка, Петр Николаевич порой возвышался до подлинного пафоса, и лубки “Старого Кирибея” нередко вызывали благодатно­просветленную слезу на глазах взволнованных читателей», — вторил ему В.Н. Зверев («Наша Страна», 4 октября 1952 года, № 142). 

Что же такое лубок? Лубки — это картинки, предназначенные для массового распространения, для которых характерен гротеск и некоторая наивность. В лубках художники намеренно деформировали изображения, выделяя главное наиболее крупным планом — как в детских рисунках. В период первой мировой войны лубок активно использовали для возгревания патриотизма. Например, генерал Е.В. Богданович (член Совета министра внутренних дел, староста Исаакиевского собора) наладил выпуск брошюр в серии «Кафедра Исаакиевского собора». И хотя сюжеты картин с изображением исторических событий, выполненных по заказу Богдановича, нередко были далеки от исторических реалий, но таковыми они создавались намеренно — в целях укрепления верноподданнического духа и патриотизма. 

Итак, лубок — пожалуй, наиболее точное определение жанра произведений Шабельского-­Борка. В них писатель намеренно деформировал события, стремясь донести до читателя главную мысль: самодержавие — единственно благословенная Богом власть, а самодержавный Царь — единственно благословенный и непререкаемый вождь на земле. Все остальное происходит по попущению Божиему. И все остальное (действующие лица, их поступки, были они в действительности или не были) — неважно. Именно поэтому, отталкиваясь от реалий, писатель по собственному произволению создавал для своих персонажей ситуации, которые в действительности не имели места, и приводил к Царям героев, которые либо вовсе не существовали, либо не делали того, что вкладывало в них творческое вдохновение автора… 

Возьмем, к примеру, «Сказание о затворнике Агапее». Нам не удалось выяснить, подвизался ли в действительности в Сарове такой затворник — Агапий (именно так правильно звучит это имя). Однако достоверно известно, что Император Николай Александрович ехал в Саров из Арзамаса совершенно иной дорогой, нежели это описывает Старый Кирибей. Первый привал на шестичасовом пути в монастырь Августейшие паломники совершили у села Глухово, где пили чай в специально приготовленной для этого палатке, и еще раз делали остановку ради их торжественной встречи на границе Нижегородской и Тамбовской губерний. Не было никакой остановки в Княжевке — якобы «последнем перегоне до Сарова», куда рассказчик (а рассказчиком в повествовании Шабельского предстает Василий Николаевич Зверев — арзамасский землевладелец, член IV Государственной Думы, член Союза Русского Народа, член Филаретовского общества народного образования) «имел счастье доставить Царскую Фамилию на моих тройках». И ехали члены Дома Романовых в Саров не на тройках, а на четверках, как это известно из официальных источников и хорошо видно на снимках 1903 года. А, следовательно, если не было остановки в Княжевке–Княгинине-Княжихе, значит, не мог там Агапей-Агапий видеть Государя и читать акафист ему. 

Переместить описанные Старым Кирибеем события в Глухово или, скажем, в Балыково, к границе двух губерний, тоже не представляется возможным — прославление преподобного Серафима получило слишком подробное освещение и на страницах дневников Августейших паломников, и в официальной печати, и нигде в этих документальных повествованиях нет даже намеков на встречу Государя с неким саровским отшельником.

Но для творчества Попова­-Шабельского­-Борка это было неважно. В стремлении воспеть идеал самодержавной монархии для него был гораздо «дороже нас возвышающий обман», подобно пушкинскому Герою. И это вполне допустимо. В художественной литературе творческий полет мысли является необходимой составляющей. Более того — именно богатство или скудость фантазии писателя определяет художественную ценность произведения. Лубки Старого Кирибея, как верно заметил его соратник по перу эмигрант­монархист В.Н. Зверев, действительно способны вызвать светлые слезы умиления. Важно только помнить, что в ярких образах своих персонажей Попов-­Шабельский-­Борк воссоздавал не реальные исторические события, а воспевал тот идеал, ради которого он жил, воевал, писал, даже совершал ошибки, но в который он безгранично верил и которому служил: Самодержавная власть — Богом благословенная власть на земле, и русские государи — самые верные, самые благодатные носители этой власти.