Вблизи от огня

Способность творить - Божий дар, но как часто этот дар становится искушением для его носителей - людей, которые слышат и видят то, что недоступно... так и хочется сказать - «простым смертным», и какие горькие плоды приносят заблуждения, связанные с якобы особым духовным положением художника!

О путях преодоления творческих соблазнов мы беседуем с поэтом и прозаиком Олесей Николаевой.

- Олеся Александровна, говорят, что монахи - самые искушаемые люди. Как Вы считаете, можно ли то же самое сказать о людях творческого склада?

- Есть такое присловье, не помню, кому оно принадлежит: «Кто вблизи от Меня, тот вблизи от огня, а кто вдали от Меня, тот далек от спасения». Это в случае с монахами.

А что касается творческих людей, то, как правило, это люди со специфической психикой и нервной системой, порой с повышенной эмоциональностью, восприимчивостью и реактивностью. Такой душевный склад с легкостью рискует стать «игралищем страстей» и «вместилищем хаоса», который, по словам Ницше, может «родить звезду». Но такие люди, должно быть, вслед за монахами, особенно интересуют лукавого. Ведь он сам, как свидетельствуют святые отцы, не имеет никакой творческой силы и может лишь паразитировать на человеке, обладающем таковой.

Как-то раз я спросила одного мудрого монаха: «А почему человек так нужен лукавому, что тот никак не может его оставить в покое?». И монах мне ответил: «Враг рода человеческого не обладает способностью творить. И человек ему нужен для создания новых форм зла».

Кроме того, художник не вполне принадлежит миру сему: порой в моменты творческого подъема и озарения он чувствует, что и дар его - не вполне его собственность. Вообще, состояние, которое называют вдохновением, на философском языке может быть обозначено как «трансцензус»: выход за пределы своего эмпирического «я», возрастание над самим собой, обретение особого пути познания, прикосновение к Царству идеальных ценностей. И врагу рода человеческого подобное проявление творческого начала в человеке ненавистно. Он пытается уловить такого счастливца разными способами. Во-первых, обольстить той красотой души, которая открылась художнику в минуты наивысшего взлета, и внушить мысль о его избранности, исключительности, «сверхчеловечности», вложить идею о соперничестве с Богом! Во-вторых, соблазнить его, искусив разными предложениями: сделать себе из своего дара пьедестал, встав на который возвыситься над простыми смертными. Или, напротив, нашептать ему, что никто его здесь не понимает, не ценит, ввергнуть в отчаяние. Недаром Блок написал о поэтах: «Друг к другу мы тайно враждебны». Во всех случаях здесь будут возбуждены гордыня и тщеславие - корни всех прочих пороков. Ну, это, конечно, очень упрощенно, хотя и вполне достоверно.

Возможно, люди, лишенные таких даров или отказавшиеся от них, люди, «прикрытые плотью», связывающие свои устремления исключительно с наличным земным существованием - с достижением успеха и комфорта, с добычей денег - не столь подвержены подобным искушениям. Да и что их особенно искушать, если они сами, по своей свободной воле, предали себя целиком и полностью во власть «мира сего». В житии святого Антония Великого есть такой эпизод, когда бес ему жалуется, что люди сваливают всю вину на его происки, и говорит: «Да я их и не искушал, это они сами, по собственной воле!».

- Есть ли у людей творческих какие-то специфические духовные проблемы или они общие для всех: зависть, гордость, тщеславие? Как Вы считаете, духовные проблемы, которые ставит современная культура перед художником, новы, они рождены безбожным XX веком, или они были такими всегда?

- Специфика духовных проблем - в особой чувствительности душевных рецепторов, в особой оптике, которая и позволяет прозревать сквозь очевидное - новую реальность, понимать ее язык, рождать новые формы. Но в этой повышенной восприимчивости без дара «различения духов», который был лишь у святых людей, есть и свои опасности, ведь внушения могут прийти и от темных сил.

Что касается современной культуры, то тут всё более «технологично»: еще в ХХ веке начался спрос на безбожные произведения. К концу этого века возник институт «кураторов», то есть промоутеров, которые «раскручивают» такое произведение, обеспечивают ему широкую рекламу, придают ему знак престижности и достоинства по всем правилам рынка и «впаривают» такой товар доверчивому обывателю. Эти люди сделались главными на арене искусства, а теперь уже и литературы. Поэтому многое из того, что с их легкой руки стало брендом современного искусства, является просто успешным коммерческим проектом. И сейчас, если ты хочешь прославиться в этой сфере, тебе нужно что-нибудь отчебучить в людном месте, предварительно разжившись такими кураторами, которые обеспечат информационное сопровождение и объяснят, что это такое «новое слово» в культуре. Ну, и конечно, в твоем перформансе должна быть изрядная доля похабства, кощунства и русофобства. Но для этого в принципе не нужно никаких творческих способностей.

- Существует ли искушение ложным духовным поиском? Как возникают квазирелигиозные произведения, такие как «Даниэль Штайн, переводчик», если брать раньше, то «Мастер и Маргарита», неподцензурная поэзия 70-80-х годов XX века, в которой религиозные поиски порой граничили с кощунством?

- Ну, ложный духовный поиск уже сам по себе искусителен. И я бы не ставила здесь в один ряд произведения, столь разные по своему масштабу, качеству и значению. Поэтому я скажу не о них.

Есть одна причина, по которой писатели обращаются к попыткам романных интерпретаций евангельских текстов: это заведомо будет интересно широкой читательской массе, что может гарантировать писателю успех в любом случае. Завиральность, отсебятина, опошление святых для христианина образов и, напротив, возвеличивание врагов Христа - всё это объявляется нам потом «художественным» вымыслом, авторским видением и творческим подходом к материалу.

Пока на этом пути мы видели лишь профанации священного текста. И, пожалуй, самым успешным из таких интерпретаторов оказался Жозе Сарамаго, который за свой унылый роман об Иисусе Христе получил Нобелевскую премию.

- А какие искушения постигают художников вполне, казалось бы, православных и воцерковленных?

- Искушения есть везде и во всем. Ни одна сфера человеческой деятельности, сколь бы возвышенной и богоугодной они ни была, не избавлена от этого. Есть искушения, конечно, и у художников, которых можно считать добрыми христианами. Прежде всего существует опасность «автоматизма» воспроизводимых в произведении христианских символов и смыслов.

Что я имею в виду? Христианство - чрезвычайно художественная религия, оно очень эстетично, прекрасно, совершенно в своих формах. Христианские образы воздействуют на душу человека и объединяют людей своей красотой. Но может произойти такое, что художник (или просто дилетант) начнет их использовать в «готовом виде», не рождать изнутри, а просто брать в качестве неких знаков, понятных и дорогих для каждого сердца. Таким образом, он рассчитывает на множество реальных и виртуальных единомышленников и единоверцев, которые откликнутся на это как на некий звоночек. Но уловка тут в том, что даже священный образ, будучи введенным в художественный текст, каждый раз нуждается в своей актуализации, то есть в том, чтобы он был заново пережит и рожден автором из глубин творческого процесса, вместе с контекстом, органично, в силу художественной необходимости. Иначе получится то, что может быть названо благонамеренным, но мертворожденным произведением, где, скажем, евангельская цитата или молитвенное восклицание механически прикреплены либо даже насильно, по авторскому произволу, вставлены в него. Это всегда чувствуется как профанация. Буква вроде та же, а духа в ней нет. Бунин писал, что у поэтов Ангел теперь что-то вроде курицы или иной домашней птицы.

- Церковное искусство - иконопись, пение на клиросе, богослужебная поэзия - требует от художника аскетического подвига, очищения сердца. Нужна ли особая аскеза светскому писателю или поэту, который в своем творчестве касается вопросов веры?

- Изучая биографии поэтов и писателей, а также наблюдая на протяжении десятилетий жизнь творческих людей, моих приятелей и коллег, я думаю, что самоограничение необходимо для любого художника: многие из них от богемного образа жизни, от буйства страстей, пьянства или просто душевной распущенности быстро иссякли, спились, впали в уныние, исписались. Кто-то, как Николай Рубцов, погиб в пьяной ссоре, кто-то, как Геннадий Шпаликов или Борис Рыжий, покончил с собой, не имея на то никаких социально-политических причин, какие были, скажем, у Есенина, Маяковского или Цветаевой...

А кто-то просто от безудержной и лихой жизни промотал свой дар и теперь плачет на его могиле: ведь даже и понуждая себя к прежнему творчеству, в лучшем случае используя прежние технические навыки, он может выдавить из себя какие-то бесцветные и малокровные строки.

У Ахматовой есть о поэтах такие слова:

Нам свежесть чувств и мысли
простоту
Терять не то ль, что живописцу -
зренье
Или актеру - голос и движенье,
А женщине прекрасной - красоту?

Но чтобы в мутном потоке дней сохранить свежесть чувств и мысли простоту, следует блюсти свою душу, не позволяя ей «отщетиться» и утерять дары, которыми она обладает. Поэтому, как говорит Николай Заболоцкий: «Не позволяй душе лениться». Душа поэта должна оставаться чуткой и нежной, чтобы не потерять способности слышать неслышимое физическим ухом и способности видеть сквозь сцепление случайностей таинственную подкладку происходящего. К великому сожалению, тенденции нынешнего века этому совсем не способствуют и это совсем не приветствуют.

Что же касается собственно церковных художников, то для них по-прежнему необходимы и сугубо аскетическая жизнь, и молитва, и церковные таинства. Из таких - церковных - поэтов я бы отметила иеромонаха Василия (Рослякова) - одного из тех трех оптинских монахов, которые были убиты на Пасху. Я имею в виду не его «светские стихи», которые, на мой взгляд, при всей их несомненной искренности не слишком высокого качества, а именно его церковное творчество, в частности «Покаянный канон». Честно говоря, писать такой канон после канона, который мы читаем к Причастию, а уж тем паче после Великого Покаянного канона преподобного Андрея Критского - большое дерзновение, которое можно объяснить лишь сильной духовной потребностью, тем изнутри идущим императивом, который свидетельствует как раз о подлинном характере творения. И действительно, здесь каждое слово настолько пропущено через собственное сердце и через молитвенный опыт, настолько выстрадано и оплачено покаянным чувством, что Господь оживотворил этот новый образец церковного творчества.

- А какие творческие искушения оказались главными для Вас?

- В разное время жизни - самые разные. В отрочестве я была обольщена Цветаевой: «Одна из всех - за всех - противу всех». И вообще - романтизмом: поэт - это герой-одиночка, бросающий вызов миру, бунтующий против обыденщины и пошлости жизни. Потом, когда я в двадцать лет вышла замуж и у меня один за другим родились двое детей, моя жизнь пришла в страшное противоречие с этой творческой установкой, и оно могло быть преодолено лишь через кризис. Потом, когда я в двадцать три года покрестилась и стала ходить в храм, у меня полностью изменилось мироощущение, в том числе и отношение к творчеству, для которого я не могла найти форму. Всё это были периоды мучительной немоты и попыток нащупать какую-то новую интонацию, выразить в слове ту новую музыку, которая звучала во мне, но никак не могла воплотиться. И это очень отравляло жизнь, поднимало со дна души какую-то муть.

И в какой-то момент я поняла, и придерживаюсь этого убеждения и сейчас, что надо примирить между собой Психею (душу) и Музу (то есть творческую сторону личности, собственно - талант), чтобы они не разорвали тебя на части. Это и есть залог гармонии личности. Ведь стихотворение - это не комментарий к твоей душе, не рассуждения по ее поводу, это - сама твоя душа, выраженная в сплетении слов и звуков, даже если само стихотворение - совсем о другом.

Журнал «Православие и современность» № 35 (51)

Олеся Николаева
Беседовала Екатерина Иванова