У каждого своя дорога к Богу. В начале этого пути человек идет по ней не задумываясь, и лишь потом, оглянувшись, видит вехи и удивляется промыслу Создателя, приведшего свое чадо таким замысловатым и чудным путем к цели. Момент прозрения подобен удару грома. Человек помнит цепь своих рассуждений, приведших к выводу, перевернувшему жизнь, но этому выводу предшествует череда, казалось бы, не связанных между собой эпизодов.
Так и автор этих строк, уверовавший не где-нибудь, а на семинаре по истории КПСС, в октябре 1988 года, на втором курсе Военно-политической академии, от неожиданности оглянулся и вспомнил, как он, за два месяца до того, будучи на охоте, был поражен видом огромной колокольни Николо-Берлюковского монастыря, с все еще сияющим на солнце золоченым крестом, внезапно открывшейся ему на крутом берегу Вори, впервые в жизни перекрестился. Как, сделав это почти невольно, под влиянием внезапного чувства родства с этой величественной красотой, ощутил прилив счастья. Да, связь очевидна, а что же было еще раньше, однажды задумался он, и память вдруг вынесла из самой глубины мотив и слова бабушкиной колыбельной:
"Дам тебе я на дорогу образок святой,
Ты его, моляся Богу, ставь перед собой...".
Хочется верить, что здесь начало, но дистанция велика... И вот недавно понял, что было еще в жизни событие из тех, что готовят душу к принятию главного в жизни решения.
Давно это было, в самом начале службы. С тех пор те места не быльем, а, должно быть, лесом поросли. И внутренние войска стали совсем не те, и той страны нет, и век другой, но длится, покуда, жизнь, и память хранит дорогое.
***
В закамском, северо-западном Предуралье есть одно удивительное место. Маленькая возвышенность, песчаный бугор среди болот, всего-то километров шесть с севера на юг разделяет как бы две разных страны. На запад - огромные, зарастающие березняком и осинником вырубки, куски мрачной, мшистой, еловой и пихтовой с кедром тайги по заболоченным низинам, тонущие в зарослях смородины и кипрея черные бараки давно заброшенных лагерей, гниющие бревна в черной воде извилистых речек, бесконечные, никуда не ведущие дороги, на которых росомаший след встретишь чаще человечьего. На восток - песчаные проселки, сосновые боры и березовые перелески, на буграх поля, иногда - обработанные, а с краю, у дороги, развалины бывших деревень. Дальше на восток Колва, там, над речной кручей, дремлет былая столица Перми Великой - Чердынь. Северная оконечность гряды лежит на равнине, среди ельников, мощной крутоокруглой горой, южная - полого сходит в болото, и стоят на обоих концах ее два старинных села.
Одно общее свойство на все стороны света есть у этой земли - заброшенность. Как Мамай прошел по ней, четыреста лет не знавшей вражеских набегов. Сказать точнее, мамаев было тут легион и каждый в отдельности не стоил ломаного гроша, но вместе оказались они пострашней Орды.
Пришел мой срок покинуть этот грустно-прекрасный край. Телефонная трубка пропела походной трубой долгожданный сигнал, и вот, иду прощаться. Не близок путь до сельсовета, где предстоит "выписываться", километров тридцать по узкоколейке, ну, да кто-нибудь догонит, подвезет. Под утро собрался, взял ружье и вышел в промозглую темень.
Долго ли, коротко ли шел под моросящим дождиком, пока не услышал позади характерный сдвоенный перестук. Вот уже гулко отозвался мостик, пройденный пять минут назад и вскоре из-за мокрых кустов выкатилась дрезина, этакая полуторка "на курьих ножках" маленьких железных колес, кажущаяся непривычному глазу несерьезной, игрушечной, как и вся эта "дорога жизни" лесных поселков.
С железным, звонким гулом и лязгом, в которых, казалось, после звука одиноких шагов было что-то веселое, пролетели мы оставшиеся километры. Только шарахались в сторону кусты на поворотах, потряхивало на разухабистых стыках, да гудели под колесами мосты. Вот и Купчик. Серой кучкой прилепилось к круче село. На краю башней высится пустая квадратная изба в два этажа на подклети, под четырехскатной крышей, мутными окошками подслепо смотрит в сизую еловую даль.
Название говорит само за себя. Видно, когда-то приезжал сюда, на границу полей и чашобы, из Чердыни ухарь-купец, торговал у охотников шкурки, сотнями скупал мороженных рябчиков, а в глухую заполночь, когда угомонятся подгулявшие лесовики, принимал за закрытыми дверями молчаливого ксенофонтовского старовера, и блестело матово на столешнице золотишко. Наверное вон в том, поповском, либо кулацком доме все и происходило, а сейчас над ним бледно-розовый флаг. Сюда-то мне и надо. Низкие двери, кованые, витые кольца, резные столбики крыльца, по крутой лестнице наверх, там, в верхних сенях лавки, сундуки в углу не меняли своих мест с незапамятных времен. В очередных дверях снова "кланяюсь хозяевам"...
Формальности немного времени отняли, а за окном погода разгулялась. Напротив магазина, в котором угадывается Божий храм, толпятся мужики. Похоже, "привоз" совпал с получкой. Это так, мимолетные наблюдения, скорее печать поставить - и вниз, из дверей на волю. Уже невмоготу. Подумать только, целых две недели прошло, как открыли охоту, а я впервые вырвался. Воистину: "У офицера два выходных, один в летнем периоде обучения, а другой - в зимнем...".
Счастливое, пьянящее чувство - после долгой нелегкой работы ты наконец-то предоставлен самому себе. Ты волен как ветер в поле. Но сегодня есть цель поважнее, чем дичь. Сегодня даже охота - лишь попутная прогулка с обычной мыслью: "Может что-то попадется". Скорее туда, на южный конец, там ждет встреча с красотой, с чудом и теперь уже эту встречу никто не отменит и не перенесет....
Становится жарко. Солнышко сжалилось, улыбнулось в последний летний день. Быстро сохнут травы. Обхожу опушки, надеясь вспугнуть отдыхающих в эти часы горлинок. Дорога идущая по краю восточного склона спускается в овраг. Осматриваю песчаный берег ручья - "речки" по-уральски, - где когда-то видел медвежьи следы, и вдруг... С чем сравнить, где взять слова, чтобы передать этот звук - внезапный и резкий, близкий крик журавлей. Кажется, что вот они, рядом, за ближним перелеском, или левее, под горой у речки. Вот бы посмотреть, но некогда отвлекаться, да и не стоит беспокоить осторожных птиц, отдыхающих перед отлетом.
Иду дальше, колеи малоезженого проселка разбегаются между перелесками. Снова ни звука вокруг, и всюду грибы. Куда ни глянь, на светлом мху среди редкой травки и лишайников, покрывающих твердую песчаную почву, под сосенками в затвердевших колеях - рыжики, волнушки, сыроежки. Рослые подберезовики видны издалека, некоторые прямо-таки, как маяки, как вешки на дороге. Эх, будь время, ведра бы отсюда увез, нет ведра, так набил бы рюкзак и ягдташ, как не раз бывало на неудачной охоте. Где вы, люди, ведь столько добра пропадает! Оглядываюсь, слушаю, поражаясь тому, что некому уже несколько дней нагнуться к этим россыпям прямо на дороге, но тишина стоит вокруг, старая "шишкинская" сосна среди поля уронила нижние лапы в спутанные некошеные травы...
Сколько времени уже бреду я, словно один на всей земле? Дорога все выше. Слева верхушки близких высоких елей выглядывают из-за крутого склона, а дальше простор такой, что, кажется, не вместить его в себе. Леса синими волнами уходят к горизонту, а там, далеко-далеко на востоке высится Полюдов Камень, одинокий в своей дикой красоте. Где-то там, на берегах Вишеры, в неведомом городке разворачивается новая часть, там скоро надлежит мне быть, но все это - потом.
Переполненный впечатлениями, что-то сбился я с пути, скрадывая стайку горлинок, опустившуюся впереди, сбоку от дороги. Иду полем, путаясь сапогами в высокой густой траве.
Глядя под ноги, не сразу я понял то, что услышал. Это можно было бы сравнить с шумом прибоя: метрах в восьмидесяти поднималась просто гигантская стая журавлей! Птицы медленно распрямляли голенастые ноги. Как на замедленной съемке разводили в стороны огромные крылья и медленно отрывались от земли. Дыхание перехватило, а в мозгу молнией: такое раз в жизни увидишь. Во все глаза глядел я, внезапно пораженный величественной картиной. На миг показалось, что время остановилось, и птицы замерли с поднятыми к небу крыльями. Так пронзительно захотелось запомнить все, до мелочей, навсегда.
И вдруг они закричали. Воздух наполнился хаосом острых и тонких, звонких и хрупких как стекло, звуков. Поднимаясь все выше, журавли закружились в посеревшем снова небе. Их было, наверное, около двухсот. Кружась, они начали разбиваться на группы, должно быть, выводки, семьи. Не переставая кричать, основная часть стаи опустилась за лес, а десяток, построившись клином, потянулся на юго-запад.
Поля отсюда полого спускались к югу и за дальним сжатым полем показалась главка янидорской церкви. Подняв глаза, отыскал журавлей, серых на сером, и соединилось все это в такой вид, что никаким эпитетом не выразишь.
Тишиной встретило умирающее село. Крапива по пояс захватила брошенные дворы. На бывших огородах стеной встала лебеда. В некоторых домах еще теплятся признаки жизни, висит белье, бродят куры, на лужайке белеет коза, но это уже распад. В окружении высоких берез стоит пустая, красиво срубленная школа, утонув по подоконники в крапиве и зияя провалами окон. Пара проводов на столбах еще связывает это печальное место с остальным миром.
В мае довелось переночевать здесь вместе с розыскной группой. В пустую избу пустил нас приехавший из Купчика молодой хозяин. Помню, как вооружившись "Дружбой", превращал он в дрова родительский дом. Ревела злая машинка в руках человека, чадила синим угаром, а он, распилив поветь, спускался ниже. Толстенные бревна распадались на чурбаки и открывались дневному свету углы закутов, кладовок, все премудрое нутро большого северного дома, сложенного, должно быть, в надежде на долгую и счастливую жизнь в нем детей и внуков. Наполнив прицеп, хозяин уже через час тарахтел обратно, и споро принялся за дело, методично переходя от одной стены к другой. Как и тот, давний строитель, был он сноровист и деловит, но, кажется, на иной лад. Позже, уже в сумерках, пришел к нам на чай, и читал, положив рядом со стаканом хрестоматию по истории древнего Рима, с печатью растащенной библиотеки...
Улица кончилась и вот она, цель похода. Среди разбросанных по пологому склону изб поднималась навстречу церковь Преображения. На высоком, как и все здешние постройки, подклете, с пятистенной алтарной апсидой, клиновидной высокой кровлей, увенчанной "крещатой" "бочкой", кокошники которой смотрят по сторонам света, с тонкошеей главкой, крытой осиновым "лемехом". Кровля апсиды, как у древних теремов, такой же невиданной нами в жизни бочковидной формы и тоже крыта лемехом, а на ней вторая главка. Время выбелило доски кокошников, зубчатый лемех цветом стал как старое серебро, на крутом изгибе бочковидной кровли, где задерживалась дождевая влага, порос мхом.
Теперь можно было не торопиться и медленно, не отрывая взгляда, стал я обходить церковь, глядя, как она меняет свои очертания на фоне уже снова голубого неба. Ее древние формы были, как сказка наяву. Сама ее прочность и сохранность среди развалин жилья казались чудом.* В ней одновременно чувствовались древняя грубость и нежная красота, поразительная, кажущаяся невероятной в здешней грубой жизни, утонченная пропорциональность.
Память снова возвращала в ту майскую ночь, когда проинструктировав и распределив бойцов по сменам - наблюдать за опушкой леса, откуда мы ожидали появления сбежавших с пильвенской лесобиржи зэков, обычно передвигающихся по ночам,- себе выбрал сектор наблюдения конечно же с Ней. Как поразительно, строго чернела она той призрачной майской ночью, среди темных домишек, а позади нее, над зубчатым еловым окоемом на севере все тлела белесая всенощная заря.
Подошел вплотную, погладил шершавый, зарубленный когда-то топором теплый на солнце торец бревна. Дотронулся до окаменевшей, желтой от времени бересты, проложенной когда-то между венцами, теперь расколотых витыми трещинами... Как будто само время под рукой, ведь ей скоро триста лет. Подумать только! Где-то, на другом краю огромной державы, за полторы тысячи верст, под пушечный гром сдавались крепости, в дыму фрегаты с треском сходились бортами, а здесь перестукивались топоры в тиши, и кто-то думал о спасении души. Не музейный экспонат в заповеднике, не игрушечный теремок, стояла она, ровесница Петербурга, такая неожиданная и родная, перекликаясь острой высокой своей кровлей с верхушками елей, памятником русскому духу и мастерству.**
Наверху раздалось воркованье, и крупный вяхирь безбоязненно выглянул из-за карниза, внимательно посмотрев на посетителя. Понял, должно быть, что сегодня тот уже ни на кого не поднимет ружья.
Возвращался пустынными полями напрямик, оглядываясь, унося с собой навсегда точеную главку, синие дали и журавлей над ними.
Думал тогда, что ходил прощаться и лишь спустя годы осознал, что то была встреча.
* Церковь Преображения в с. Янидор Чердынского района была в шестидесятых годах отреставрирована.
** В настоящее время этот храм перенесен под Пермь, в музей-заповедник деревянного зодчества Хохловка, на берегу Камы.
Известному военному историку и журналисту, в недавнем прошлом редактору газеты "Победа, победившая мiр" Юрию Сухареву исполняется 50 лет. Поздравляем юбиляра. От души желаем Юрию Валентиновичу долголетия, творческих удач, новых статей и книг. Его во многом исповедальный очерк навеян воспоминаниями о первых годах офицерской службы во Внутренних Войсках, на далеком Севере.
http://www.pobeda.ru/biblioteka/suharev.html
Так и автор этих строк, уверовавший не где-нибудь, а на семинаре по истории КПСС, в октябре 1988 года, на втором курсе Военно-политической академии, от неожиданности оглянулся и вспомнил, как он, за два месяца до того, будучи на охоте, был поражен видом огромной колокольни Николо-Берлюковского монастыря, с все еще сияющим на солнце золоченым крестом, внезапно открывшейся ему на крутом берегу Вори, впервые в жизни перекрестился. Как, сделав это почти невольно, под влиянием внезапного чувства родства с этой величественной красотой, ощутил прилив счастья. Да, связь очевидна, а что же было еще раньше, однажды задумался он, и память вдруг вынесла из самой глубины мотив и слова бабушкиной колыбельной:
"Дам тебе я на дорогу образок святой,
Ты его, моляся Богу, ставь перед собой...".
Хочется верить, что здесь начало, но дистанция велика... И вот недавно понял, что было еще в жизни событие из тех, что готовят душу к принятию главного в жизни решения.
Давно это было, в самом начале службы. С тех пор те места не быльем, а, должно быть, лесом поросли. И внутренние войска стали совсем не те, и той страны нет, и век другой, но длится, покуда, жизнь, и память хранит дорогое.
***
В закамском, северо-западном Предуралье есть одно удивительное место. Маленькая возвышенность, песчаный бугор среди болот, всего-то километров шесть с севера на юг разделяет как бы две разных страны. На запад - огромные, зарастающие березняком и осинником вырубки, куски мрачной, мшистой, еловой и пихтовой с кедром тайги по заболоченным низинам, тонущие в зарослях смородины и кипрея черные бараки давно заброшенных лагерей, гниющие бревна в черной воде извилистых речек, бесконечные, никуда не ведущие дороги, на которых росомаший след встретишь чаще человечьего. На восток - песчаные проселки, сосновые боры и березовые перелески, на буграх поля, иногда - обработанные, а с краю, у дороги, развалины бывших деревень. Дальше на восток Колва, там, над речной кручей, дремлет былая столица Перми Великой - Чердынь. Северная оконечность гряды лежит на равнине, среди ельников, мощной крутоокруглой горой, южная - полого сходит в болото, и стоят на обоих концах ее два старинных села.
Одно общее свойство на все стороны света есть у этой земли - заброшенность. Как Мамай прошел по ней, четыреста лет не знавшей вражеских набегов. Сказать точнее, мамаев было тут легион и каждый в отдельности не стоил ломаного гроша, но вместе оказались они пострашней Орды.
Пришел мой срок покинуть этот грустно-прекрасный край. Телефонная трубка пропела походной трубой долгожданный сигнал, и вот, иду прощаться. Не близок путь до сельсовета, где предстоит "выписываться", километров тридцать по узкоколейке, ну, да кто-нибудь догонит, подвезет. Под утро собрался, взял ружье и вышел в промозглую темень.
Долго ли, коротко ли шел под моросящим дождиком, пока не услышал позади характерный сдвоенный перестук. Вот уже гулко отозвался мостик, пройденный пять минут назад и вскоре из-за мокрых кустов выкатилась дрезина, этакая полуторка "на курьих ножках" маленьких железных колес, кажущаяся непривычному глазу несерьезной, игрушечной, как и вся эта "дорога жизни" лесных поселков.
С железным, звонким гулом и лязгом, в которых, казалось, после звука одиноких шагов было что-то веселое, пролетели мы оставшиеся километры. Только шарахались в сторону кусты на поворотах, потряхивало на разухабистых стыках, да гудели под колесами мосты. Вот и Купчик. Серой кучкой прилепилось к круче село. На краю башней высится пустая квадратная изба в два этажа на подклети, под четырехскатной крышей, мутными окошками подслепо смотрит в сизую еловую даль.
Название говорит само за себя. Видно, когда-то приезжал сюда, на границу полей и чашобы, из Чердыни ухарь-купец, торговал у охотников шкурки, сотнями скупал мороженных рябчиков, а в глухую заполночь, когда угомонятся подгулявшие лесовики, принимал за закрытыми дверями молчаливого ксенофонтовского старовера, и блестело матово на столешнице золотишко. Наверное вон в том, поповском, либо кулацком доме все и происходило, а сейчас над ним бледно-розовый флаг. Сюда-то мне и надо. Низкие двери, кованые, витые кольца, резные столбики крыльца, по крутой лестнице наверх, там, в верхних сенях лавки, сундуки в углу не меняли своих мест с незапамятных времен. В очередных дверях снова "кланяюсь хозяевам"...
Формальности немного времени отняли, а за окном погода разгулялась. Напротив магазина, в котором угадывается Божий храм, толпятся мужики. Похоже, "привоз" совпал с получкой. Это так, мимолетные наблюдения, скорее печать поставить - и вниз, из дверей на волю. Уже невмоготу. Подумать только, целых две недели прошло, как открыли охоту, а я впервые вырвался. Воистину: "У офицера два выходных, один в летнем периоде обучения, а другой - в зимнем...".
Счастливое, пьянящее чувство - после долгой нелегкой работы ты наконец-то предоставлен самому себе. Ты волен как ветер в поле. Но сегодня есть цель поважнее, чем дичь. Сегодня даже охота - лишь попутная прогулка с обычной мыслью: "Может что-то попадется". Скорее туда, на южный конец, там ждет встреча с красотой, с чудом и теперь уже эту встречу никто не отменит и не перенесет....
Становится жарко. Солнышко сжалилось, улыбнулось в последний летний день. Быстро сохнут травы. Обхожу опушки, надеясь вспугнуть отдыхающих в эти часы горлинок. Дорога идущая по краю восточного склона спускается в овраг. Осматриваю песчаный берег ручья - "речки" по-уральски, - где когда-то видел медвежьи следы, и вдруг... С чем сравнить, где взять слова, чтобы передать этот звук - внезапный и резкий, близкий крик журавлей. Кажется, что вот они, рядом, за ближним перелеском, или левее, под горой у речки. Вот бы посмотреть, но некогда отвлекаться, да и не стоит беспокоить осторожных птиц, отдыхающих перед отлетом.
Иду дальше, колеи малоезженого проселка разбегаются между перелесками. Снова ни звука вокруг, и всюду грибы. Куда ни глянь, на светлом мху среди редкой травки и лишайников, покрывающих твердую песчаную почву, под сосенками в затвердевших колеях - рыжики, волнушки, сыроежки. Рослые подберезовики видны издалека, некоторые прямо-таки, как маяки, как вешки на дороге. Эх, будь время, ведра бы отсюда увез, нет ведра, так набил бы рюкзак и ягдташ, как не раз бывало на неудачной охоте. Где вы, люди, ведь столько добра пропадает! Оглядываюсь, слушаю, поражаясь тому, что некому уже несколько дней нагнуться к этим россыпям прямо на дороге, но тишина стоит вокруг, старая "шишкинская" сосна среди поля уронила нижние лапы в спутанные некошеные травы...
Сколько времени уже бреду я, словно один на всей земле? Дорога все выше. Слева верхушки близких высоких елей выглядывают из-за крутого склона, а дальше простор такой, что, кажется, не вместить его в себе. Леса синими волнами уходят к горизонту, а там, далеко-далеко на востоке высится Полюдов Камень, одинокий в своей дикой красоте. Где-то там, на берегах Вишеры, в неведомом городке разворачивается новая часть, там скоро надлежит мне быть, но все это - потом.
Переполненный впечатлениями, что-то сбился я с пути, скрадывая стайку горлинок, опустившуюся впереди, сбоку от дороги. Иду полем, путаясь сапогами в высокой густой траве.
Глядя под ноги, не сразу я понял то, что услышал. Это можно было бы сравнить с шумом прибоя: метрах в восьмидесяти поднималась просто гигантская стая журавлей! Птицы медленно распрямляли голенастые ноги. Как на замедленной съемке разводили в стороны огромные крылья и медленно отрывались от земли. Дыхание перехватило, а в мозгу молнией: такое раз в жизни увидишь. Во все глаза глядел я, внезапно пораженный величественной картиной. На миг показалось, что время остановилось, и птицы замерли с поднятыми к небу крыльями. Так пронзительно захотелось запомнить все, до мелочей, навсегда.
И вдруг они закричали. Воздух наполнился хаосом острых и тонких, звонких и хрупких как стекло, звуков. Поднимаясь все выше, журавли закружились в посеревшем снова небе. Их было, наверное, около двухсот. Кружась, они начали разбиваться на группы, должно быть, выводки, семьи. Не переставая кричать, основная часть стаи опустилась за лес, а десяток, построившись клином, потянулся на юго-запад.
Поля отсюда полого спускались к югу и за дальним сжатым полем показалась главка янидорской церкви. Подняв глаза, отыскал журавлей, серых на сером, и соединилось все это в такой вид, что никаким эпитетом не выразишь.
Тишиной встретило умирающее село. Крапива по пояс захватила брошенные дворы. На бывших огородах стеной встала лебеда. В некоторых домах еще теплятся признаки жизни, висит белье, бродят куры, на лужайке белеет коза, но это уже распад. В окружении высоких берез стоит пустая, красиво срубленная школа, утонув по подоконники в крапиве и зияя провалами окон. Пара проводов на столбах еще связывает это печальное место с остальным миром.
В мае довелось переночевать здесь вместе с розыскной группой. В пустую избу пустил нас приехавший из Купчика молодой хозяин. Помню, как вооружившись "Дружбой", превращал он в дрова родительский дом. Ревела злая машинка в руках человека, чадила синим угаром, а он, распилив поветь, спускался ниже. Толстенные бревна распадались на чурбаки и открывались дневному свету углы закутов, кладовок, все премудрое нутро большого северного дома, сложенного, должно быть, в надежде на долгую и счастливую жизнь в нем детей и внуков. Наполнив прицеп, хозяин уже через час тарахтел обратно, и споро принялся за дело, методично переходя от одной стены к другой. Как и тот, давний строитель, был он сноровист и деловит, но, кажется, на иной лад. Позже, уже в сумерках, пришел к нам на чай, и читал, положив рядом со стаканом хрестоматию по истории древнего Рима, с печатью растащенной библиотеки...
Улица кончилась и вот она, цель похода. Среди разбросанных по пологому склону изб поднималась навстречу церковь Преображения. На высоком, как и все здешние постройки, подклете, с пятистенной алтарной апсидой, клиновидной высокой кровлей, увенчанной "крещатой" "бочкой", кокошники которой смотрят по сторонам света, с тонкошеей главкой, крытой осиновым "лемехом". Кровля апсиды, как у древних теремов, такой же невиданной нами в жизни бочковидной формы и тоже крыта лемехом, а на ней вторая главка. Время выбелило доски кокошников, зубчатый лемех цветом стал как старое серебро, на крутом изгибе бочковидной кровли, где задерживалась дождевая влага, порос мхом.
Теперь можно было не торопиться и медленно, не отрывая взгляда, стал я обходить церковь, глядя, как она меняет свои очертания на фоне уже снова голубого неба. Ее древние формы были, как сказка наяву. Сама ее прочность и сохранность среди развалин жилья казались чудом.* В ней одновременно чувствовались древняя грубость и нежная красота, поразительная, кажущаяся невероятной в здешней грубой жизни, утонченная пропорциональность.
Память снова возвращала в ту майскую ночь, когда проинструктировав и распределив бойцов по сменам - наблюдать за опушкой леса, откуда мы ожидали появления сбежавших с пильвенской лесобиржи зэков, обычно передвигающихся по ночам,- себе выбрал сектор наблюдения конечно же с Ней. Как поразительно, строго чернела она той призрачной майской ночью, среди темных домишек, а позади нее, над зубчатым еловым окоемом на севере все тлела белесая всенощная заря.
Подошел вплотную, погладил шершавый, зарубленный когда-то топором теплый на солнце торец бревна. Дотронулся до окаменевшей, желтой от времени бересты, проложенной когда-то между венцами, теперь расколотых витыми трещинами... Как будто само время под рукой, ведь ей скоро триста лет. Подумать только! Где-то, на другом краю огромной державы, за полторы тысячи верст, под пушечный гром сдавались крепости, в дыму фрегаты с треском сходились бортами, а здесь перестукивались топоры в тиши, и кто-то думал о спасении души. Не музейный экспонат в заповеднике, не игрушечный теремок, стояла она, ровесница Петербурга, такая неожиданная и родная, перекликаясь острой высокой своей кровлей с верхушками елей, памятником русскому духу и мастерству.**
Наверху раздалось воркованье, и крупный вяхирь безбоязненно выглянул из-за карниза, внимательно посмотрев на посетителя. Понял, должно быть, что сегодня тот уже ни на кого не поднимет ружья.
Возвращался пустынными полями напрямик, оглядываясь, унося с собой навсегда точеную главку, синие дали и журавлей над ними.
Думал тогда, что ходил прощаться и лишь спустя годы осознал, что то была встреча.
* Церковь Преображения в с. Янидор Чердынского района была в шестидесятых годах отреставрирована.
** В настоящее время этот храм перенесен под Пермь, в музей-заповедник деревянного зодчества Хохловка, на берегу Камы.
Известному военному историку и журналисту, в недавнем прошлом редактору газеты "Победа, победившая мiр" Юрию Сухареву исполняется 50 лет. Поздравляем юбиляра. От души желаем Юрию Валентиновичу долголетия, творческих удач, новых статей и книг. Его во многом исповедальный очерк навеян воспоминаниями о первых годах офицерской службы во Внутренних Войсках, на далеком Севере.
http://www.pobeda.ru/biblioteka/suharev.html
