Об испепелении сатанинской башни молились старцы в Оптиной пустыни, в Псковских Пещерах, в Киевской лавре и на Афоне. Молились отшельник в Костромских лесах, молчальник на Валдае, странствующий монах на Чуйском тракте. Бог внял молитве. Башня горела так, будто огромная ведьма в косматой юбке летала над городом. Дым был цвета и запаха преисподней. Огненные капли серы и фосфора окропляли место, где когда-то было кладбище самоубийц, а ныне множество искусных садистов десять лет терзают народ. Впрыски- вают в него внутривенное из трупных ядов, отчего народ покрывается пятнами, воет, сходит с ума, кидается с мостов, вешается на крюках, вскрывает себе вены. Однажды, осенью 93-го, не выдержал и пошел штурмом на проклятую иглу, у которой его переколотили из пулеметов во славу хорошеньких дикторш с личиками смазливых вампиров, и телеведущих, косматых и страшных, как сон утопленника.
Что-то не выдержало в природе вещей - в медном кабеле или в сердце ангела небесного. Быть может, последних мерзостей, которые вытворяло ОРТ с североморскими вдовами. Или гадостей НТВ, которое показывало Хангу девственницам, натерев ее чесноком и ртутью. Башня дымила, превращаясь то в огромную Новодворскую, бранящую коммунизм, то в Киселева, воздающего хвалу войскам НАТО. Черным облаком из башни вылетал Попцов, изображавший уродами ветеранов войны. Дядюшка Познер, как пастор, верхом на метле, в кальсонах, носился вокруг иглы. Голова Сванидзе, пугая пожарных, одна, без щуплого тела, мерцала белками, держа в зубах туфлю Наины Иосифовны. И только Швыдкой, зацепившись за башню подтяжками, был невозмутим, как причинное место голого прокурора.
Когда замолчала эта огромная бетонная сука, как испугались олигархи, заверещали политологи, жалобно закурлыкали журналисты, завыли нечеловечьими голосами певички, загуркали активисты Еврейского конгресса, скукожились носатые куплетисты, заерзали хвостатые святоши. Еще бы - ведь сгорело их главное оружие, которым они погубляли народ. Лопнула электронная пушка, из которой расстреливали безоружных людей. Заклинило стенобитную машину, которой долбили Россию.
В эти дни, пока молчит чудище, легче воюется солдатам в Чечне, работается водолазам в Баренцевом море. Люди вдруг услышали, как растет трава, капает дождь, звенит гармошка. Как дядя Вася поет русскую песню, а девочка Тоня читает стих Пушкина.
Господи, сделай так, чтобы внутри башни вместо сгоревших кабелей вырос зеленый плющ до неба, а весь легион, населивший стекляшку "Останкино", остался навсегда без работы. Чтобы Доренко превратился в безвредного салонного сноба, а Киселев снова поступил на службу в Пятое управление, где подавал бы начальнику бутерброд к чаю. Ну зачем нам телевидение, Господи, ведь мы и так знаем, что Шнитке - самый великий музыкант, а Бродский - самый великий поэт, а Зиновий Гердт - самый великий актер, а Жванецкий - самый смешливый одессит, а Чубайс - самый способный электрик, а Гайдар - самый румяный людоед, а Глеб Павловский, поселившийся в кремлевских курантах, немножко жульничает, ежесуточно переводя стрелки на три минуты вперед.
То горим, то тонем. То нас взрывают, то зарывают. Ельцин пропил и проел весь советский запас. Передал Путину пустой овин, где обитает большая тучная мышь реформ. Если эту мышь запрячь в карету Петра I, посадить вместо кучера Грефа, гикнуть и свистнуть, то как раз где сел, там и слезешь.
До слез жаль людей, гибнущих в пламени, в ледяном море, в подземных переходах метро. Жаль миллиона русских, ежегодно исчезающего из списка живых. Бог вырвал у мучителей останкинское жало. Теперь им нужно связать руки и ноги и кинуть в кратер Везувия.
Инопланетяне, опустившиеся на поле пшеницы под Витебском, подобравшие колоски, чтобы посеять их в других мирах, просили передать Президенту Путину, дабы прогнал Грефа, Кудрина и Клебанова, пригласил ну хоть Маслюкова, чтобы знал, как гайки подтягивать. А не то будет поздно. Уже тлеет коврик в Кремлевском дворце от папироски Касьянова, а огнетушителей нет. Когда Кремль реставрировали, вместе с другим добром унесли. Большой может случиться пожар. Пошибче останкинского.
