В рамках рубрики «Исторический календарь» мы продолжаем наш историко-популярный проект, посвященный приближающемуся 100-летию революции 1917 года. Проект, названный нами «Могильщики Русского царства», посвящен виновникам крушения в России самодержавной монархии ‒ профессиональным революционерам, фрондирующим аристократам, либеральным политикам; генералам, офицерам и солдатам, забывшим о своем долге, а также другим активным деятелям т.н. «освободительного движения», вольно или невольно внесшим свою лепту в торжество революции ‒ сначала Февральской, а затем и Октябрьской. Продолжает рубрику очерк, посвященный яркому деятелю революционного движения - террористу и писателю Б.В. Савинкову, сыгравшему не последнюю роль в революционных событиях 1917 года.
Борис Викторович Савинков родился 19 января 1879 года в Харькове в семье товарища прокурора окружного военного суда в Варшаве, впоследствии отправленного в отставку за свои либеральные взгляды и скончавшегося в психиатрической лечебнице. Его мать ‒ Софья Александровна ‒ журналистка и драматург, была сестрой художника Н.А. Ярошенко. Окончив гимназию в Варшаве, Борис поступил на юридический факультет Петербургского университета, из которого в 1899 году был исключен за участие в студенческих беспорядках.
В 1897 году 18-летний Борис был впервые арестован за революционную деятельность. В юности он входил в социал-демократические группы «Социалист» и «Рабочее знамя», печатался в газете «Рабочая мысль» и некоторое время работал в группе пропагандистов в «Петербургском союзе борьбы за освобождение рабочего класса», пока в очередной раз не был арестован и в 1902 году выслан в Вологду.
В ссылке на мировоззрение молодого революционера повлияла Е.К. Брешко-Брешковская, после общения с которой он решил изменить тактику борьбы с самодержавием. «Социал-демократическая программа меня давно уже не удовлетворяла, ‒ вспоминал Савинков. ‒ Мне казалось, что она не отвечает условиям русской жизни: оставляет аграрный вопрос открытым. Кроме того, в вопросе террористической борьбы я склонялся к традициям "Народной Воли"».
В июне 1903 года Савинков бежит из ссылки. Перебравшись через Архангельск в Норвегию, а оттуда ‒ в Женеву, он присоединяется к неонародникам ‒ Партии социалистов-революционеров (эсеров). Эсер В.М. Зензинов вспоминал: «В Женеве я с ним встретился через несколько месяцев после его приезда туда. Он очень отличался от других революционеров. Тщательно, даже франтовски одевался, держался в стороне от других. Во всей его натуре ярко сказывался индивидуализм».
«Я первый раз увидел Савинкова, если не ошибаюсь, в 1900, а, может быть, и в 1901 году, ‒ вспоминал лидер партии эсеров В.М. Чернов. ‒ Он был тогда юношей, социал-демократом левого крыла, неудовлетворенным политическими буднями "экономизма", жаждавшим "политики" и полным столь необычайного среди тогдашних марксистов пиетета к борцам Народной Воли. Это был редкий случай: социал-демократ, ищущий встречи не только со своими заграничными учителями, но и с социалистами-революционерами (как тогда, еще до образования нашей партии, заграницей называли себя члены небольшой группы X. Житловского, у которого я Савинкова и встретил). Он произвел на меня впечатление симпатичного, скромного, быть может, слишком сдержанного и замкнутого юноши. От этой "скромности" впоследствии не осталось и следа. Впрочем, сам Савинков не раз впоследствии со смехом вспоминал об этой нашей первой встрече, сознаваясь, что он тогда ужасно робел, чувствуя себя, как на экзамене, перед лицом "таких революционных генералов"».
Вскоре Савинков стал членом Боевой организации партии эсеров ‒ автономной структуры, ставшей наиболее результативным террористическим формированием начала XX века. В беседе с одним из эсеровских лидеров М.Р. Гоцем Савинков заявил, что желает не просто принять участие в террористической деятельности партии, а собирается сконцентрировать всю свою работу исключительно на ней, поскольку придает террору решающее значение. И вскоре Борису Савинкову довелось принять участие в подготовке ряда громких терактов на территории России: убийство министра внутренних дел В.К. Плеве, московского генерал-губернатора Великого князя Сергея Александровича, покушения на министра внутренних дел П.Н. Дурново и на московского генерал-губернатора, героя Русско-турецкой войны адмирала Ф.В. Дубасова. Савинков также стал одним из инициаторов убийства священника Георгия Гапона, заподозренного в сотрудничестве с Департаментом полиции, а в 1906-м подготавливал в Севастополе убийство командующего Черноморским флотом вице-адмирала Г.П. Чухнина. В планах Савинкова было и цареубийство, которое он считал необходимым осуществить, даже если партия выскажется против, однако эта цель оказалась для него слишком сложной.
Решительный и смелый террорист быстро стал заместителем руководителя Боевой организации Е.Ф. Азефа, а после его разоблачения как провокатора ‒ руководителем. «В партии было принято считать Савинкова человеком, лишь ищущим острых впечатлений жизни, некоторые называли его "спортсменом революции", "кавалергардом революции" (так, между прочим, называла его А.Н. Чернова, урожденная Слетова, первая жена В.М. Чернова), считали его чуть ли не бретером, который любит рисковать своей жизнью, ‒ вспоминал Зензинов. ‒ Савинков рядился порой в тогу мистика, любил декламировать "под Сологуба" декадентские непонятные стихи, утверждал, что ‒ морали нет, есть только красота...» Некоторых эсеров не мог не возмущать аморализм Савинкова, которым он всячески бравировал. «Вождем у нас мог быть Савинков, но он был совсем другой ориентации, ‒ вспоминала эсерка Б. Бабина. ‒ И потом, это был совсем аморальный человек, у него не было этики. Помните, он проповедовал: "Почему нельзя убить мужа своей любовницы, но можно убить министра? Если вообще можно убить человека, то безразлично, кого и по каким мотивам". (...) Вся наша эсеровская молодежь была глубоко возмущена».
В 1906 году, после покушения на вице-адмирала Чухнина, террористическая деятельность Савинкова едва не закончилась: он был арестован в Севастополе, однако террористу-революционеру удалось совершить смелый побег из под стражи и скрыться от правосудия в Румынии.
Перебравшись из Румынии в Венгрию, а оттуда ‒ в Германию, Савинков пытался возродить Боевую организацию, но тщетно, ‒ ни одного успешного теракта в этот период ему организовать не удалось. К тому же в его мировоззрении наступил кризис. «Меня мучит совесть, ‒ писал он. ‒ Мучит за все несчастья и за все неудачи. Вся вина лежит, конечно, на мне. Не формальная только вина, гораздо хуже: я разбил корабль о подводные камни, как плохой кормчий... я устал, какою-то столетней усталостью устал. Не знаю. Но что-то худо».
Переехав во Францию, Савинков завязал знакомство с Д.С. Мережковским и З.Н. Гиппиус, ставших его литературными покровителями, и занялся писательством. В эмиграции в 1909 году он написал «Воспоминания террориста», в которых достаточно подробно описывал свою революционную деятельность, рассказывал о наиболее громких терактах и о своих товарищах. В том же 1909 году увидела свет первая повесть Савинкова «Конь бледный», написанная под влиянием идей Мережковского и Гиппиус, в основу сюжета которой были положены реальные события ‒ убийство И.П. Каляевым (под руководством Савинкова) Великого князя Сергея Александровича. Позже Савинков написал романы «То, чего не было», «Конь вороной» (продолжение «Коня бледного», действие которого разворачивается уже в условиях Гражданской войны в России), ряд публицистических работ и стихотворений. Любопытно, что Савинков-литератор, как справедливо замечали современники, своим творчеством конфликтовал с Савинковым-террористом, ибо рассуждал о греховности террора, о слабости вождей революции, отрицательно показывал партию эсеров, что не могло не навлечь на него критики соратников, требовавших его изгнания из своих рядов.
«Психологический отрыв Бориса Савинкова от партии начался давно, ‒ вспоминал Чернов. ‒ В сущности, настоящим партийным человеком он никогда не был. Он был скорее "попутчиком" в партии."Я ведь, В.М., собственно говоря, не эсер, а народовол", ‒ заявил он как-то раз и принялся обращать многих боевиков в "народовольчество", которое в изменившейся и усложнившейся обстановке было, как программа, уже не живым, а историческим словом. Попытка объясниться показала, что Савинков просто скептик по отношению ко всем партийным теориям, скептик не по какому-нибудь более глубокому подходу, а по недосугу вдуматься и неимению для этого серьезной подготовки (...) "Я, В.М., ведь в сущности анарх", ‒ с каким-то смешком заявил Савинков после поездки в Лондон и нескольких разговоров с П.А. Кропоткиным. Если бы Савинков всерьез мог сделаться анархистом, он, конечно, выбрал бы не коммунистический анархизм Кропоткина, а какую-нибудь разновидность анархо-индивидуализма. Эстетство и духовный аристократизм потом бросили Савинкова на время в сторону "христиан третьего завета", Мережковского и Зинаиды Гиппиус, тогда почему-то вообразивших, что они должны создать какое-то "религиозное народничество" и сделать религию душой революции. (...) После опубликования Савинковым, под псевдонимом В. Ропшин, "Коня Бледного", впервые раздались с разных сторон даже требования об его исключении из партии: морально-политическая сущность этого произведения одними воспринималась, как оплевывание террористов и партии, другими ‒ как претензии на сверхчеловечество и проповедь аморализма. Савинков резко высмеивал все эти нападки, основанные на незаконном смешении героя рассказа, Жоржа, с автором, а остальных персонажей ‒ с разными его товарищами по боевой работе».
В эмиграции Савинков стал поддаваться религиозно-мистическим настроениям, характеризуя в одном из писем посещавшие его в это время мысли как «почти католически-церковные». Как отмечала эсерка М.А. Прокофьева, Савинков, по собственному признанию, «умом дошел до необходимости религии, но не дошел до веры», причем под религией он подразумевает не мистицизм вообще, а «историческую религию и именно христианство». В связи с этим, к 1911 году Савинков практически полностью отошел от работы в партии.
«Военный» 1914 год Б.В. Савинков встретил во Франции. Придерживаясь «оборончества», он добровольцем вступил во Французскую армию, участвовал в боевых действиях, работал военным корреспондентом. Его корреспонденция публиковалась в таких известных российских либеральных газетах как «Биржевые ведомости», «День», «Речь». Что же касается политики, то, по собственному признанию в письме к М.А. Волошину, он провел годы войны с ощущением политического бездействия и чувством, что у него «перебиты крылья».
Февральскую революцию Савинков встретил с полным сочувствием, охарактеризовав ее в письме к Г.В. Плеханову как счастливейший день своей жизни. «Да здравствует свободный русский народ! ‒ восклицал Савинков, но тут же высказывал небезосновательные тревоги, ‒ Я боюсь, что Чернов, Ленин и т.п. своей агитацией испортят так блестяще сделанное дело, и мы снова окажемся у разбитого корыта».
Вернуться в Россию Б.В. Савинкову удалось лишь в апреле 1917-го, ‒ он приехал в революционный Петроград тем же поездом, что и В.И. Ленин. По его собственному признанию, он тогда был «всей душой с Керенским». Бывший террорист был назначен комиссаром Временного правительства в 8-й армии, а с конца июня 1917 г. ‒ комиссаром Юго-Западного фронта, став наряду со своим патроном А.Ф. Керенским «главноуговаривающим» стремительно распадавшейся и не желавшей воевать «до победного конца» Русской армии. Савинков активно поддерживал генерала Л.Г. Корнилова, предлагавшего ввести на фронте смертную казнь, и советовал Керенскому заменить Главковерха генерала А.А. Брусилова Корниловым как человеком с одной стороны решительным и заслужившим доверие офицерства, а с другой ‒ честно защищавшим завоевания революции.
Как отмечал генерал А.И. Деникин, Савинков составлял исключение среди комиссаров Временного правительства: «Не будучи военным по профессии, но закаленный в борьбе и скитаниях, в постоянной опасности, с руками, обагренными кровью политических убийств, ‒ этот человек знал законы борьбы и, сбросив с себя иго партии, более твердо, чем другие, вел борьбу с дезорганизацией армии; но при этом, вносил слишком много личного элемента в свое отношение к событиям. Что касается личных качеств комиссаров, то за исключением нескольких, типа близкого к Савинкову, никто из них не выделялся ни силою, ни особенной энергией. Люди слова, но не дела».
19 июля Савинков был назначен товарищем военного министра А.Ф. Керенского. «Первой задачей моей деятельности по Военному министерству является восстановление в армии железной дисциплины, ‒ сообщал Савинков журналистам. ‒ Необходима самая суровая и действительная борьба с разлагающими армию элементами вроде так называемых большевистских течений и большевиков». Назначение решительного человека, каковым, несомненно, являлся Савинков, породило у некоторых современников надежды, что бывшему террористу суждено сыграть «чрезвычайную роль» и сказать «одно из последних слов в русской смуте», но этих чаяний новый товарищ военного министра не оправдал.
Продолжая поддерживать Корнилова в мероприятиях по наведению порядка на фронте, Савинков вместе с тем заявлял генералу, что если тот когда-либо ополчится на революцию и ее достижения, «то встретит его ‒ Савинкова ‒ по ту сторону баррикад». Между тем продолжавшийся развал фронта и тыла, неспособность Керенского контролировать ситуацию, постоянные сомнения и колебания власти, вынудили Савинкова пригрозить отставкой, и лишь после согласия Керенского объявить Петроград и его окрестности на военном положении и на прибытие в столицу военного корпуса для реального осуществления этого положения, согласился остаться на своем посту.
Для осуществления этой задачи Савинков был отправлен в Ставку для переговоров с Корниловым. 24 августа состоялись его встречи с генералом, в том числе и с глазу на глаз. Позиция Савинкова в «Протоколе» встреч была изложена следующим образом: «Лавр Георгиевич, ваши требования будут удовлетворены Временным правительством в ближайшие дни, но при этом правительство опасается, что в Петрограде могут возникнуть серьезные осложнения. Вам, конечно, известно, что примерно 28 или 29 августа в Петрограде ожидается серьезное выступление большевиков. Опубликование ваших требований, проводимых через Временное правительство, конечно, послужит толчком выступления большевиков, если последнее почему-либо задержалось. Хотя в нашем распоряжении и достаточно войск, но на них мы вполне рассчитывать не можем. Поэтому прошу вас отдать распоряжение о том, чтобы 3-й конный корпус был к концу августа подтянут к Петрограду и был предоставлен в распоряжение Правительства. В случае, если, кроме большевиков, выступят и члены Совета рабочих и солдатских депутатов, то нам придется действовать против них».
Когда же стало ясно, что Керенский испугался выступления генерала Корнилова, Савинков стал по прямому проводу убеждать генерала подчиниться Временному правительству, одновременно настаивая на том, чтобы глава этого правительства ликвидировал недоразумение. 27 августа в Петрограде было объявлено военное положение, а Савинков получил пост военного губернатора города с одновременным исполнением обязанностей командующего войсками Петроградского Военного округа и оставлением в должности управляющего Военным министерством.
В разговоре с генералом Л.Г. Корниловым по прямому проводу Савинков в тот же день заявил: «Все попытки мои... связать Вас тесной связью с демократией российской, осуществляя именем признанного ее вождя (т.е. Керенского. ‒ А.И.) программу, Вами предложенную, не увенчались успехом, смею сказать, не по моей вине, а единственно по Вашей вине». В связи с этим Савинков предлагал Корнилову подчиниться Временному правительству, сдать должность и уехать из действующей армии. А когда от генерала последовал отказ, Савинков заявил, что он является противником военной диктатуры. 29 августа в газетах появилось обращение военного губернатора Петрограда к населению: «В грозный для Отечества час, когда противник прорвал наш фронт и пала Рига, генерал Корнилов поднял мятеж против Временного правительства и революции и стал в ряды их врагов».
Как вспоминал меньшевик Н.Н. Суханов, Савинков 29 августа «был занят введением в столице военного положения. Он составлял приказы такого содержания. В одном воспрещалось в органах печати предавать гласности распоряжения мятежников, а также неофициальные мероприятия законной власти, затем воспрещались призывы к низвержению и ложные сведения, сеющие панику. (...) В другом приказе новый громовержец воспрещал всякого рода собрания на улицах и площадях, а равно и подстрекательство к таким собраниям, причем виновные и т.д.» «Очевидно, ‒ иронизировал Суханов, ‒ бунтующие генералы и биржевики делали попытки собираться на площадях и подстрекали рабочих собираться вместе с ними. Однако дело-то в том, что писания господина Савинкова были в то время никому не только не любопытны, но и не заметны. Никому ничего он воспретить не мог, и не было в столице ни старого, ни малого, кому бы пришло в голову его послушать. Никакой тут власти не было».
На следующий день Савинков подал в отставку в связи с тем, что не сочувствует государственной политике Керенского. Позже свои действия он объяснял тем, что он был совершенно согласен с Л.Г. Корниловым в его целях, но разошелся с ним в средствах их достижения. «Сильный, жестокий, чуждый каких бы то ни было сдерживающих начал "условной морали"; презиравший и Временное правительство, и Керенского; в интересах целесообразности, по-своему понимаемых, поддерживающий правительство, но готовый каждую минуту смести его, он видел в Корнилове лишь орудие борьбы для достижения сильной революционной власти, в которой ему должно было принадлежать первенствующее значение», ‒ так отзывался о роли Савинкова в августовских событиях 1917 года генерал А.И. Деникин.
В эти же дни Савинков был окончательно исключен из рядов Партии социалистов-революционеров, поскольку отказался давать какие-либо объяснения ее Центральному комитету по «корниловскому делу», отметив, что руководство партии не имеет для него «ни морального, ни политического авторитета».
Октябрьскую революцию Борис Савинков встретил враждебно, воспринимая приход к власти большевиков «не более как захват власти горстью людей, возможный только благодаря слабости и неразумию Керенского». Савинков предпринял попытку помочь Временному правительству, обратившись за помощью к бывшему Верховному главнокомандующему генералу М.В. Алексееву. Разыскав генерала ночью с 25 на 26 октября, Савинков обсуждал с ним возможность собрать хотя бы небольшую вооруженную силу, чтобы дать бой большевикам, однако осуществить этот план не удалось. Уехавший вслед за Керенским в Гатчину, Савинков был назначен комиссаром Временного правительства при отряде генерала П.Н. Краснова, а после провала печально известного наступления Керенского ‒ Краснова на Петроград, бежал на Дон, где вошел в состав «Донского гражданского совета», созданного при Добровольческой армии. Свое сотрудничество с белыми Савинков объяснял так: «Один бороться не мог. В эсеров не верил, потому что видел полную их растерянность, полное их безволие, отсутствие мужества. Кто же боролся? Один Корнилов. И я пошел к Корнилову».
В феврале 1918 года Савинков прибыл в Москву, где на базе организации гвардейских офицеров создал «Союз защиты Родины и Свободы», целью которого было свержение Советской власти и установление военной диктатуры. «Союз» в июле 1918 года организовал Ярославское, Рыбинское и Муромское антибольшевистские восстания, также им готовились восстания в Москве и Казани, но аресты ряда членов этой организации, сорвали их. После провала заговора Савинков некоторое время находился при отряде В.О. Каппеля, затем приехал в Уфу, а оттуда был направлен главой Директории Н.Д. Авксентьевым с военной миссией во Францию. За границей бывший эсер возглавлял колчаковское бюро печати «Унион», во время советско-польской войны в 1920 году был председателем «Русского политического комитета», участвовал в подготовке на территории Польши антисоветских военных отрядов под командованием С.Н. Булак-Балаховича, совершавших оттуда рейды на советскую территорию; издавал газету «За свободу!», лично встречался с Ю. Пилсудским и У. Черчиллем, ища у них помощи для продолжения антибольшевистской борьбы.
Однако вскоре Савинков разочаровался в перспективах антибольшевистского движения и возможностях эмиграции. В конце 1921 года в Лондоне состоялась его тайная встреча с советским дипломатом Л.Б. Красиным, который считал возможным сотрудничество Савинкова с коммунистами. Не отметал такого сотрудничества и сам Савинков, но при трех условиях: уничтожения ЧК, признания большевиками частной собственности и введения свободных выборов в советы. Вместе с тем, он искал контактов и с фашистами, встречался с Б. Муссолини, что позволило философу Ф.А. Степуну заключить, что Савинков «был, скорее фашистом, типа Пилсудского, чем русским социалистом-народником».
В августе 1924 года Савинков нелегально приехал в СССР, куда был завлечен в результате спецоперации ОГПУ, и практически сразу же арестован как «один из самых непримиримых и активных врагов рабоче-крестьянской России». В своих показаниях Савинков, называя себя человеком «всю жизнь работавшего только для народа и во имя его», заявлял, что пошел против коммунистов по ряду причин: «Во-первых, по своим убеждениям я был ‒ пусть плохой, ‒ но эсэр, а, следовательно, был обязан защищать учредительное собрание; во-вторых, я думал, что преждевременно заключенный мир гибелен для России; в-третьих, мне казалось, что если не бороться с коммунистами нам, демократам, то власть захватят монархисты; в-четвертых, кто мог бы в 1917 году сказать, что русские рабочие и крестьяне в массе пойдут за РКП?.. (...) Будущее мне показало, что я был неправ во всем. Учредительное собрание выявило свою ничтожность; мир с Германией заключила бы любая дальновидная власть; коммунисты совершенно разбили монархистов и сделали невозможной реставрацию в каком бы то ни было виде; наконец, ‒ это самое главное, ‒ РКП была поддержана рабочими и крестьянами России, т. е. русским народом». Не отрицая своей вины, Савинков заключал:
«...Пять лет я борюсь. Я всегда и неизменно побит. Почему? Потому ли только, что эмиграция разлагается, эсэры бездейственны, а генералы не научились и не могут научиться ничему? Потому ли только, что среди нас мало убежденных и стойких людей, зато много болтунов, бандитов и полубандитов? Потому ли только, что у нас нет денег и базы? Потому ли только, что мы не объединены? Потому ли только, что наша программа несовершенна? Или еще и прежде всего потому, что с коммунистами русские рабочие и крестьяне, т. е. русский народ? Я впервые ответил себе: "да, я ошибся; коммунисты ‒ не захватчики власти, они ‒ власть, признанная русским народом. Русский народ поддержал их в гражданской войне, поддержал их в борьбе против нас. Что делать? Надо подчиниться народу"».
Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к расстрелу. Но Верховный суд ходатайствовал перед Президиумом ЦИК СССР о смягчении приговора и в итоге расстрел был заменен 10-летним тюремным сроком. В заключении Савинков написал следующие строки: «После тяжкой и долгой кровавой борьбы с вами, борьбы, в которой я сделал, может быть, больше, чем многие другие, я вам говорю: я прихожу сюда и заявляю без принуждения, свободно, не потому, что стоят с винтовкой за спиной: я признаю безоговорочно Советскую власть и никакой другой».
Нарком просвещения А.В. Луначарский, знавший Савинкова еще со времен царской ссылки, так отозвался на помилование бывшего «рыцаря террора»: «Как хорошо, что Савинков остался жить. Подумайте только, если этот человек, обладающий, несомненно, талантливым пером, в тиши невольного уединения, когда ему придется свою неуемную энергию направить невольно по кабинетному руслу, займется писанием мемуаров о своей жизни, соприкасавшейся с таким невероятным количеством лиц и учреждений, порой весьма крупных и влиятельных, подумайте только, если он со свойственной ему ядовитостью обольет все это соусом ненависти и презрения, накопившихся в нем за время его странствования, ‒ какой памфлет, вольный и невольный, возникнет таким образом перед глазами всего мира! Если Савинков сколько-нибудь искренен, когда говорит, что самое тяжелое для него ‒ это осуждение рабочими и крестьянами, которых он предал, то у него действительно есть блестящая возможность загладить свою вину ‒ это со всей искренностью и яркостью рассказать все как было, во всех подробностях. И это будет хороший урок для людей чужого лагеря. Они охотно шли на то, чтобы использовать Савинкова, они хотели опереться на эту острую трость, ‒ трость не только согнулась, но проткнула им ладонь».
Но этим пожеланиям Луначарского не суждено было воплотиться в жизнь. 7 мая 1925 года в здании ВЧК на Лубянке Савинков покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна с пятого этажа (по неофициальной версии, его вытолкнули из окна чекисты).
Подводя итог жизненного пути Бориса Савинкова, уместно привести два ярких отзыва о нем, принадлежащих писателю А.И. Куприну, оказавшемуся в годы Гражданской войне в стане белых, и советскому наркому А.В. Луначарскому. Обе эти характеристики написаны в 1924 года, когда Савинков был еще жив, и обе они, ничуть друг другу не противореча, довольно точно рисуют психологический потрет этого незаурядного «спортсмена революции».
«...Игроком, несомненно, был Савинков, только в размерах почти грандиозных, ‒ писал Куприн. ‒ Горький прозвал его когда-то "сентиментальным палачом". Неверное, неумное и потому даже незлое сравнение. Нет. Савинкову совсем не были свойственны те истерические сладкие слезы, на которые так легко падок Горький. Вряд ли он ощущает разницу между добром и злом, а если ощущал, то или забыл ее, или считал пустяком. Но разницу между красивым и уродливым он всегда помнил. "Я сумею умереть красиво!" Бог дал ему много даров; из них самый малоценный в его глазах был его несомненный большой литературный талант. Стиль его - хотя и не везде собственный - благороден, точен, богат и ясен. Сама природа, точно по особому заказу, отпустила на него лучший материал, из которого лепятся ею авантюристы и конквистадоры: звериную находчивость и ловкость; глазомер и равновесие; великое шестое чувство - чувство темпа, столь понимаемое и чтимое людьми цирка; холодное самообладание наряду с почти безумной смелостью; редкую способность обольщать отдельных людей и гипнотизировать массы; инстинктивное умение разбираться в местности, в людях и в неожиданных событиях. Трудно определить, во что верил и что признавал Савинков. Гораздо проще сказать, что он не верил ни в один авторитет и не признавал над собой никакой власти. Несомненно, в нем горели большие вулканы честолюбия и властолюбия. Тщеславным и надменным он не был. Вполне понятно, что, сделав быструю и блестящую революционную карьеру, он не замедлил пойти вразрез и совсем разойтись с партийными олимпийцами. В нем совершенно отсутствовала доблесть подчинения. Ему, как своевольному баловню и любимцу, разрешали каперство, а он самовольно выкидывал когда хотел, на своем судне черный флаг с адамовой головой. Отчетов в своих делах и тратах он не любил давать никому. В своих романах он не щадил своих прежних пестунов и их символ веры... Конечно, ему суждено было остаться одиноким, с группой заколдованных его волей и обаянием савинковцев, жизни которых он тратил с небрежным равнодушием. (...) Савинков уже не мог жить без стремительного движения, без яростной борьбы, без хождения по ниточке между жизнью и смертью, без громадных чувств напряжения и победы. Это - страсти сильнее и неотвязнее всех наркотиков. Бессознательная инерция движения довела его до московского судилища и... позора».
«Борис Савинков ‒ это артист авантюры, человек в высшей степени театральный, ‒ отмечал А.В. Луначарский. ‒ Я не знаю, всегда ли он играет роль перед самим собою, но перед другими он всегда играет роль. (...) Для него призыв к революции означал особо эффектную сферу для проявления собственной оригинальности и для своеобразного чисто личнического империализма. Савинков влюбился в роль "слуги народа", служение которому, однако, сводилось к утолению более или менее картинными подвигами ненасытного честолюбия и стремлению постоянно привлекать к себе всеобщее внимание. Как истерическая женщина не может спокойно посидеть минуту в обществе, потому что ей нужно заставить его вращаться вокруг себя, так точно и Савинкову нужно было постоянно шуметь и блистать. Однако, это не просто идеологический франт. Это ‒ не шарлатан авантюры, а ее артист. У Савинкова всегда было достаточно вкуса, он умел войти в свою роль. (...) Подумайте, сколько романтики! Подумайте, как все это эффектно! Вся эта езда на коне бледном! И вокруг Савинкова создались и узкие и широкие круги поклонников. (...) В его роль входила и холодная отвага, и циничная расчетливость, и непрерывная трудоспособность, чеканные фразы оборонительного и наступательного характера, и многое другое, что было, конечно, полезно партии и что приводило иногда к крупным политическим результатам, если вообще считать крупным то, чего можно достигнуть на самом авантюристском пути из всех революционных путей ‒ на пути террора».
Подготовил Андрей Иванов, доктор исторических наук
