Дорогой Володя!
Вчера съездил в город и достал из почтового ящика твоё письмо. А сегодня уже отвечаю – невиданное усердие! Но завтра в ящик не отпущу, а только дня через три. Доживаем со Светланой на даче последние дни, в начале той недели еду опять в Аталанку, с племянником, сыном Геннадия, он сразу вернётся, а я постараюсь с недельку пожить.
Да, Володя, навалилось на тебя. Две операции одновременно да ещё и третья грозит…такого и у меня не бывало. В молодости это переносится легче, но и теперь надо перетерпеть. Какие наши годы?! Я-то разваливаюсь по известной причине: уж очень постарался для этого, а ты ещё крепок и Богом защищён крепче. По поводу того, что в Иркутск не сможешь поехать – не переживай. Такая возможность ещё будет не однажды.
У нас паника и межвластие, один губернатор уходит, а что из себя представляет второй, никто не знает. Для меня это будет удобная возможность полностью отойти от всяких праздников. И устал, надоело, но больше всего – нельзя уже себя показывать, пора скрываться и от своих, и от чужих.
Писал Василию Ивановичу и получил от него ответ. Пишет рассказ под названием «Чубайсиада» на манер, как он добавляет, Гомера. Это в его духе, но дальше уже не в его, когда сообщает, что на него напали и сломали обе руки и нос. Кто в Вологде может напасть на Вас. Ивановича! Плохо верится. И заподозрить его в фантазии нельзя. Но не принимает ли он за действительность представления свои? Храни его Господь, он это заслужил.
Я нынче впервые за многие и многие годы не съездил за ягодой. А год урожайный, всего вдоволь, но распадается уже наше братство. Коля Есипёнок пьёт, Алик (Гурулёв, писатель – В.К.) трясётся над своей новой машиной, которую ему подарила дочь, тоже жительница Калифорнии. Но машина из «жигулей», проходимость не ахти какая, это верно, но дело не в этом, а в том, что рушатся и большие и малые традиции, горловина жизни становится все уже.
Лето прошло впустую. Поманили меня переизданием «Сибири», прежний губернатор давал деньги, и я взялся подтягивать очерки к настоящему времени, с добавлением «Транссиба» и «Кругобайкалии», а даст ли новый губернатор – как знать! Да и «Кругобайкалка» не «едет», списывать у других не хочется, а отделываться картинками и чувствованиями – несерьёзно. Никак не могу взять ноту.
Васю Козлова (редактор ж-ла «Сибирь») так до сих пор и не видел. Но уверен, что рассказ твой он поставит.
К сожалению, я забыл о юбилее Толи Заболоцкого и не поздравил его. Записывать памятки не приучен, а памяти уже никакой. Евдокимова жаль, но первое, что высеклось из моей головёнки, когда услышал я о его гибели, было: вот как суждено было выйти из безвыходного положения. Явно не за своё дело он взялся.
Давай, Володя, выбирайся из своих болезней, залечивай раны. Удивить мир и даже остаток своих читателей нам, по-видимому, уже не суждено, но для упрочения того главного, ради чего мы были, мы ещё нужны.
Обнимаю. Наде кланяюсь.
Пусть она побережёт себя тоже.
В.Распутин.
Дорогой Володя!
Я так и не вошёл в необходимые темп и ритм жизни, а потому продолжаю бездельничать, в тяжких муках пытаясь выдраться из этого состояния. Это уже и не лень, а беспомощность. Надеялся, что засел ещё за один очерк о Транссибе (о Кругобайкалке), но даже и по рельсовому пути движения нет. Как не было его долго от порта Байкал до Култука. Жду, когда наступят для меня конец 1904 г. – начало 1905-го, когда сдана была эта дорога в эксплуатацию, но и понимаю, что меня-то запустить уже невозможно. И пора окончательно зачехлять перо.
По этой же причине и не отвечал тебе долго на последнее письмо. Но рассказ прочёл сразу. Хороший рассказ, неторопливый, спокойный, грустный и точный. Цепляться к чему-то не хочется (мог бы к названию, мог бы к признанию, хоть и пьяному, двоюродного брата, что сознательно столкнул тебя с лодки на погибель), да это всё не суть важно. Рассказ получился, зажил, кровь у него пульсирует прекрасно и по тем местам, которые я заподозрил в случайности, - ну и хорошо, пусть и будут. По рассказу видно, что и сила у тебя есть, и вкус, и чутьё к слову и движению рассказа.
Я передал его Васе Козлову, но по летнему времени не видел его больше двух недель. В город выезжаю не часто, а он тоже не сидит там. 9 августа буду в Иркутске, тогда и опущу в почтовый ящик это письмо и поищу Козлова. Но я не сомневаюсь, что он ставит рассказ или уже поставил в журнал.
Ездил в Аталанку и получил больше огорчений, чем радости. Хотя есть чему и радоваться: домишко наш по распоряжению губернатора ещё осенью отремонтировали, школу строят, притом, каменную, просторную. Строят армяне и корейцы (северные). А земляки мои воруют или уродуют строит. материалы и куражатся пьяные и трезвые: а нам школа и не нужна, нам нужна дорога. Дорога и верно тоже нужна, но что лучше – или что-то иметь, или ничего не иметь. Зрелище тяжёлое, больше трёх дней я не вынес. Побыл с сестрой Агой, она к этому времени тоже подъехала, и отбыл. Надо снова ехать, потому что рабочие от такого отношения к ним могут тоже отбыть, а это уже совсем крах.
И ни разу нынче не сходил за ягодой. Хотя год урожайный, и всё, буквально всё наросло и нарастает в тайге, но друзья-ягодники помалкивают, разбежавшись по своим загородным щелям. Я их тоже не тормошу. Кончилась и в этом, недавно ещё столь радостном, деле прыть, как и во многих других.
Приедешь ли ты в Иркутск? Я дважды звонил – никто не отвечает. Но нынешний год – окончательно последний в моей затянувшейся и никому не нужной просветительской затее. Я понимаю твоё недоумение, почему не бросил раньше? – но ведь брось только – и подхватят чужие руки. А теперь уже деваться некуда, надо сдаваться.
Мария пробыла три недели и на остаток отпуска уехала с консерваторскими друзьями в Крым. Сергей всё лето со своим лагерем на Байкале, сейчас начинается уже пятый сезон, по десять дней каждый. И всё никак не может рассчитаться за взятую несколько лет назад в барке ссуду на аренду и обустройство подвала под свою школу.
А где я? – не знаю. Местонахождением на даче, но местонахождение только тогда оправдано и может быть называемо за таковое, когда оно даёт результат. А нынче результата никакого, то болел, то выполнял дворницкие обязанности после осеннего ремонта, то хандрил, то тыкался безрезультатно в бумагу.
Но надо и эту пору, и эту расхлябанность, и это бессилие пережить и смириться. И, кажется, я начинаю спокойно смотреть в своё пустое будущее. Силёнки ушли раньше, чем надо бы, но винить в этом, кроме самого себя, некого.
Прости за грустный тон. А другого ждать не стал.
Наде кланяюсь. Обнимаю вас обоих. В.Распутин.
P.S. Г. Пакулов написал очень неплохой роман о протопопе Аввакуме. По языку, который сохранился в нём генетически, потому что сам Пакулов, кажется, не особенно себя развивал. Но своё сохранил.
03.08.06.
Иркутск.
Дорогие Надя и Володя!
Пишу вам первым (хотелось бы сказать – после обморочного состояния, но оно продолжается, и ничего, ничего совершенно не желается и не хочется – ни работы своей, с которой, по-видимому, на этом и расстанусь, никаких побед и достижений. Всё думаю: куда бы уехать, но куда бы ни уехал, даже в Аталанку, легче не будет, да и Светлану не бросишь. Сергей постоянно на Байкале, приезжает раз в неделю, судорожно делает закупки для своего лагеря и опять туда. Тоньку мать увезла на юг, но уже дней через пять она вернулась и на похороны успела. Ночуем то в городе, то на даче; и в городе не найти места, и на даче тоже. Я говорил, кажется, что из маленького моего домика построили мы большой дом (ещё не достроили, но жить по-летнему в нём можно да и печка есть), консультации, как и что сделать, шли с Марией постоянно, к её приезду даже обставили немного, чтобы она могла поехать, её сюда и должны были, встретив, привезти Сергей со Светланой. А я там ждал.
Плакать научился. Взгляну на фотографию – и мокрота. «100% термитные ожоги тела» - это в свидетельстве о смерти. Гонишь – гонишь картину, как они там метались, молишься – молишься, а она снова лезет.
Ну да ладно: выживали. Выживем и мы. Но пока не знаю, зачем. Всё у нас держалось на Марии, она и стирала, и порядок наводила, и ни с того ни с сего звонила в Москве: как твой ноу-бук (так ли пишется, уже не знаю) и взяла с собой это ноу-бук.
Сергей добрый парень (мужик уже), очень добрый и отзывчивый, но у него своя жизнь, уже много лет он крутиться как в колесе со своей школой, которая даёт ему очень скромные деньги, а бросить не решается. А Мария атмосферу создавала, с ней всегда было легко.
Тонька сейчас перебралась к нам и помогает… фактом своего присутствия. Но ленива, что называется, безынициативна и сама не знает, что ей нужно. Университет свой скоро уже заканчивает, а дурацкое это менеджерское дело не любит и работать на сём пути не будет. Но, слава Богу, не слишком испорчена и всесветской молодёжной дурости чурается.
Когда в Москву – не знаю. Марии там ещё больше, я и ехать боюсь. Но придётся, никуда не денешься. Но и зачем нам теперь московская квартира. Всё впереди.
Спасибо вам за поддержку и дружбу, спасибо Наде за родственные слёзы, Володе за отчаянные порывы хоть чем-нибудь помочь. В Иркутске я как-то быстро и неожиданно остался один. Гурулёв в своей Америке, от Кости устаю, Вася Козлов в своих делах – и всё, и какой-то новый народ идёт мимо.
Обнимаю вас. Володе и его малым приветы. Катя, поди, опять далеко.
Ваш В. Распутин.
09.08.07.
Дорогой Володя!
На этот раз отвечаю сразу же, потому что чуть замешкайся – и опять пропало. Спасибо, что звонишь, пишешь. А я в это лето чувствую себя хуже, и намного хуже, чем в прошлое. Тогда я мог держаться, а нынче расплылся – расползся на какие-то полуживые части. Никакой воли, никаких желаний, ну и, разумеется, никаких живых результатов. Началось, думаю, это ещё до Марии, а она, похоже, вспомнила обо мне в самую последнюю секунду (везла деньги на затеянное строительство, но, наверное, не только поэтому) – вспомнила и невольно самую живую часть мою унесла с собой.
Странно, что вот уже второй год мне не только она не снится, всё перестало сниться, даже какой-нибудь пустячок. Всякая проводимость исчезла.
В Аталанке ещё не был, собираюсь недели через две вместе с батюшкой, который покрестит тамошних ребятишек. Церковь в Усть-Уде не пустует, когда открывают её, а случается это раз в неделю, а то и раз в две недели, потому что батюшка на два храма, а новенького рекомендовали – оказался хвор и очень скоро уехал.
Сергей наш по обыкновению со своей школой всё лето на Байкале. Это далеко, за Селенгой в Бурятии, и мечется туда – сюда беспрерывно. Антонина живёт с нами, и хоть соблазнилась нынче на Турцию (как же! – отдохнуть надо было!), но всё-таки не огорчает нас. И Светлане помогает, и ко мне по-родственному. Без неё нам пришлось бы совсем плохо.
Возможно, приеду в сентябре ненадолго, а вероятней всего, в ноябре на зиму.
Составил книгу публицистики по просьбе Сапронова. И это последнее, что у меня было. Ничего свежего я не напишу. Говорю об этом без всякого огорчения. Извилины превратились в мякину, а являть это во всей немощи не хочется. Всё сошлось в одну пору: и в семье, и в себе.
Ты не написал, что у вас с Толей с Афоном? И какие планы?
Старое письмо, Володя, я теперь не найду. Скорей всего, выкинул. Но вот это по горячим следам отправляю.
Обнимаю. Наде кланяюсь. Как хорошо, что есть вы со всеми малыми и большими.
Ваш В.Распутин.
Это и есть то письмо, которое решил не отправлять (чего излишне беспокоить Марию?), а потом, когда Володя попросил всё-таки прислать, в завалах найти не мог и решил, что выбросил. А теперь вдруг нашлось. Ни плохого ничего, ни хорошего в нём нет, пусть и за это, что нет ничего, простится.
Дату тогда не поставил, их Египет должен подсказать, когда писалось.
Обнимаю вас.
В.Распутин
28.08.07.
Дорогие Володя и Надя
то бишь Надя и Володя!
Дня не проходит, чтобы не вспоминал о вас со стыдом, что такой-сякой не соизволю даже на письмо отозваться. А такое было искреннее письмо. Волга, канал, теплоход, Север Василия Ивановича; попытался сейчас отыскать теперь это письмо и не нашёл. Завалы в квартире, завалы на даче – стыдно, стыдно, но после Москвы ни одного ответа никому не дал и вороха «убитых» уже не хотят и на глаза мне показываться. Половина, положим, того и достойна, но другая-то половина от близких и родных людей... И всё равно не мог отзываться, и смогу ли – не знаю.
Почти две недели отлежал в больнице. Там же, где в прошлом году, но тогда показалось, что полегчало, теперь точно нет. За год слишком заметно стало, как пала наша медицина. Говорю не о лекарствах, которые полностью стали твоей заботой, не об уходе – а какой мне особенный нужен уход! – а об атмосфере, о климате, о каком-то всеобщем «похолодании». Не помню, кто из великих появившиеся в начале ХХ века миноноски называл мимоносками, так и тут: зарядят капельницу (а была их уйма), ткнут иголку не в вену, а под кожу, рука разбухает, а дозваться никого нельзя. И всё люди милые, не обругают, что не вену подсунул, а ненужную плоть… Вот и выходит, что и ты мимоноска, и она, и всё заведение, а хорошо подумать, так и вся страна.
Есть новость и поприятней, но теперь, когда она превращена или почти превращена в нечто весомое, называемое собственностью, всё больше понимаешь: а зачем она? Знаете вы, наверное, что ещё при Марии начали мы строить дом рядом со старым на берегу залива. Год назад стены, окна, двери, электричество – всё уже было на месте, разумеется, без отделки. Тут и ждал я Марию. Сергей со Светланой из города чуть свет в аэропорт, и меня разбудили: «Вставай, объявили посадку». Всё остальное известно. Стройку до поздней осени забросили, не зная, что с ней делать. Потом решили продолжать, тут и деньги за Марию «с того света» пришли, и у меня оказались деньги, и Сергей на что-то копил. Когда мы вернулись, та же бригада, которая начинала, уже работала. Сейчас дело подходит к концу. Дом получился, должно быть, ради Марии на славу. Не так, конечно, как у олигархова племени, но аккуратный, какой-то странной, но и приятной архитектуры. Приезжайте посмотреть.
Переберёмся ли мы в него, привыкнем ли, уживёмся ли рядом с Марией (а она ведь и не была в нём) – ничего пока неизвестно. И смотрю я на него сквозь Марию: и нет её, и есть она. Вот и дом: и есть он и не должно быть его.
Лето будет нелёгкое. Надавал обещаний быть и там, и там, а силёнок нет. В Аталанку надо. На Лену, Енисей, где опять принимаются за ГЭС, на БАМ. Как на печке пора летать, но вот там-то, на печке, и снятся беспомощным людям иногда «голубые города». Наобещаешь, а сам вспомнить не можешь, как же называется этот город – селение, куда ты завтра собираешься.
Помог бы Господь, унял последние волнения – страсти.
Обнимаю вас, дорогие.
А вдруг по дороге из Египта заглянете?
Ваш В. Распутин
30.08.07.
Дорогой Володя!
На днях отыскал, делая глубокую раскопку, старое своё письмо вам с Надей и отнёс на почту. А облегчив совесть, легче и за следующее письмо взяться, тем более, что ты намекнул, что, быть может, окажешься в Иркутске, чтобы встретить Володю, возвращающегося из алеутских краёв. Алеутов мы тут недавно встречали в Анге, на родине Иннокентия – Святителя.
Я хоть и плохо помню себя, доходил почти до того, что я не знаю, кто я такой, но всё-таки по горячим следам кой-какие движения проплывают сквозь память. Съездили на днях с Костей Житовым и усть-удинско-саянским батюшкой в Аталанку для крещения тамошнего населения. Человек на сорок православных стало больше. В разрушенном едва не полностью народе это было кстати, особенно для ребятишек. Костя так вошёл в роль, что готов был подменять батюшку, пока я не догадался турнуть его на кладбище, чтобы он разогнал оттуда коров: батюшка и кладбище решил освятить. И всё так хорошо вышло. Вечером уже проводили батюшку на катер (до Усть-Уды на катере больше четырех часов), а сами принялись в ограде на железной печке жарить рыжики. Их нынче, правда, маловато, но Роман всё-таки штук 15-20 нагрёб.
Обживаем новый дом на даче. Он, и верно, хорош, хотя всяких недоделок хватает. Комната, которая предназначалась Марии, перешла к Тоньке, и на удивление она любит бывать здесь. (Сегодня с группой подружек отправляется в Монголию, на озеро Хубсугул, где мы с тобой бывали: до Кутулика на электричке, от Кутулика до границы на автобусе, а дальше километров тридцать пешком с полной туристской выкладкой. И это при том, что она нынче побывала уже в Турции. Сергей только кряхтит, обеспечивая её передвижения.
У меня же радостей не бывает. Я и всегда-то был довольно безрадостным человеком, а теперь всё через силу живу. С литературой покончено, больше ни строчки. Через месяц выйдет всё у того же Сапронова книжка публицистики – и всё. Окостенел окончательно. И как-то без боли принимаю предстоящее, лишь бы самый конец не был мучительным.
Не помню, рассказывал ли я тебе. После похорон на сороковинах наш архиерей Вадим спросил меня, снится ли мне Мария. Нет, она мне не снилась. И не снится. Я не решился спросить, так должно быть всегда после такой гибели, или не достаёт моего духовного притяжения, чтобы хоть смутно увидеть её.
Скорей всего, последнее.
Наде поклон. Вездесущий Костя, видимо, звонил и говорит, что она болеет. Пусть поправляется.
Обнимаю вас.
P.S. Светлана уехала провожать Тоньку. С утра было мрачно, а сейчас солнышко.
Ваш В. Распутин
14.09.09.
Дорогой Володя!
Совсем я обнищал – ни силы воли, ни трудов, ни обязанностей. Всё забросил. И на ваше с Надей тёплое письмо отвечаю спустя как не два ли месяца. Но письмо писалось, затем в ворохе моих бумаг затерялось; когда отыскал далеко не сразу – совсем оказалось пустое и жалобное. Не стал отправлять. Спустя ещё немалые сроки сажусь за это, зная заранее, что и оно не лучше.
Отвели годовщину Марии, спасибо за сочувствие. Но не успели к годовщине даже и памятника поставить. У фирмы что-то застопорилось, какая-то сверлильная машина отказала, и пришли опять только к венкам. Но был, слава Богу, батюшка с хором. И прямо от могилы с откоса сияла такая красота по Иркуту, что было и сладко, и больно.
Я становлюсь слезливым, это значит конец работе. Даже и попыток не делаю садиться за стол. Правда, закончили наконец дом на даче, и вышел он, что называется, по всем статьям бравым и солидным. Помогла Мария: деньги за неё (конечно, не от убийцы-компании) пошли сюда, и мои гонорары и пенсии, и Сергеевы заработки. А теперь размышляю: а зачем он нам? В память о Марии? Но лучшая ли это память? Меня вот тянет в Аталанку, Сергей со своим сборищем лоботрясов за полтысячи километров на Байкале, а жена горазда на ссоры. А я как ухнул в какую-то яму, так и не выберусь из неё.
В Аталанку через неделю всё-таки съезжу. А там уже и осень близко. Да, Антонина у нас поехала в Турцию – всё как у людей. И при таких-то успехах (дом, внучка не отстаёт от первосортной молодёжи) – никакой радости. В больницу бы только во второй раз не загреметь.
Жалкое опять вышло письмецо. Но от больницы постараюсь уберечься.
Простите.
Обнимаю.
В.Распутин
Все, малые и большие, будьте здоровеньки и дружненьки.
12 июль 2011
Дорогой Володя!
Христос Воскресе!
Буди и буди. Вчера получил твоё письмо, а через два дня отправляюсь в Аталанку с иркутским батюшкой, а такожды с неизменным Костей Житовым, без которого ни одно событие, будь оно плохое или хорошее, не обходится. Сопровождают нас Сергей Ступин (должно быть, помнишь его) и директор драмтеатра Ан. Стрельцов. В Усть-Уде к иркутскому батюшке присоединяется усть-удинский. Мне придётся побыть в Аталанке только день. Но хоть на кладбище побываю. А оставаться боюсь. Стал чаще терять сознание. А что это такое, ты помнишь, когда встречал меня в Домодедово. А теперь и вовсе отгулял без сопровождения. В Иркутске и повздыхать не с кем. Все отношения с бывшими друзьями частью я оборвал, а большей частью со мной оборвали. Иногда только хожу на чай к Алику Гурулёву. Ну и Костя не забывает. Он хоть и раздражает своим всезнанием, но и помогает. А от приезжих, ищущих встречи, решительно тороплюсь.
В Москву поздней осенью, если буду хотя бы в мало-мальской форме, придётся приехать, но ненадолго. С Москвой надо прощаться. Если физически я и потяну ещё какие-то годы, то всё равно готовность № 1 должна быть здесь. Да и «какие-то годы» могут оказаться совсем краткими, а я, оставшись без дела и пользы, потеряв на 9/10 память, готов ко всему.
О фильме Мирошниченко о нашей двухлетней давности поездке на Богучанскую ГЭС. Ты прав и не прав, когда в местном населении видишь туземцев. Но это ведь большей частью, когда идёт то ли от радости, то ли от боли, пьянка – и есть туземца. Большей частью это гости, когда-то жившие здесь, но давно уже отсюда выехавшие. Бывшие, за десятилетия нашедшие новую родину. Но тянет и сюда, не может не тянуть, да и бабки, матери турнули, когда решено было в последний раз собраться на бывшей родине. Ведь её, Богучанскую-то, бросали за 30 с лишним лет дважды, а теперь поднимают выше некуда, и тех, кто должен был остаться, сейчас срочно сгоняют. И встретились тут два поколения – высланные ещё при советской власти и теперешние переселенцы. Поэтому и картина такая, не похожая на земляков.
Меня насторожил твой сон, в котором ты видел меня весёлого, в новом костюме. Новый костюм действительно пришлось купить, когда перед отъездом тоже (правда, незаслуженно) получал Патриаршую премию. Но во сне новый костюм – однако, не к добру для того, кто тебе приснился.
Когда-то я пробовал остепенить тебя, не понимая, как можно успевать во всём, что на тебя наваливают. Теперь понимаю, что был неправ. Ты и везде успеваешь, но успеваешь и писать. Дай Господь тебе тех же сил и дальше.
Обнимаю. Наде низкий – низкий поклон. Она, бедная, ещё и от моей милости страдает; ведь находят не кого-нибудь, а непременно её, чтобы она занималась ещё и моими делами.
Кланяюсь
В.Распутин
16 июля 2012
Володя, дорогой, добрый день!
Я уже и не извиняюсь, что не отвечаю на письма сразу же по их получению. Месяца два совсем никому не писал. Сейчас начинаю коротенько отзываться. Но ведь как: если ты забросил литературную писанину, то и обычная тебе не дастся. Она и не даётся. Да что уж: потерявши память, что называется, подчистую, о письмах тоже не приходится плакать.
Неделя миновала, как я из больницы. На месяц – полтора меня ещё хватит, а там снова затмение. А без Светланы оно будет ещё тяжелей. Она была и женой, и поводырём. И наказана не она, а я, моих грелок больше.
Ну да, что будет, то будет.
По большей части нахожусь на даче, с Сергеем и его семьёй. На мне огород, а он у нас немалый. Лето дождливое. А в начале августа собираемся опять (кажется, в четвёртый раз) в Аталанку, с батюшкой Алексием и Усть-удинским батюшкой для спасения и просвещения тамошнего народа.
А народа там всё меньше, Аталанка окончательно погибает. И могилы, должно быть, зарастут. Как заросли они в Русском Устье на берегу океана, как зарастают в Сибири во многих и многих оставленных человеком местах. По Ангаре за Усть-Удой до самого Братска осталось только два поселения вместе с Аталанкой, участь которых не вызывает сомнений.
Боюсь, что и я нынче в последний раз буду в Аталанке. Но если нынче поедет с нами Костя Житов (а он собирается), придётся из последних сил доползти как-нибудь туда ещё раз, потому что балаболка Костя не даст с нею попрощаться.
Володя, славная у тебя работа: «Четыре немецких пишущих машинки». И весёлая, и серьезная, и тоже своего рода предпрощальная. И как у тебя это получается? – беспрерывно ездишь и беспрерывно пишешь? Возможно, ты и сам этого не понимаешь… Зато должна понимать Надя. Мне пришло сейчас в голову, что поразительная работоспособность её идёт от тебя, от твоей неустанности… Или, напротив, твоя от её?.. А вот меня Господь наказал справедливо: всё равно никакого толку, ну и помалкивай, заслужил… И я с этим очень даже согласен.
Вспоминаю частенько прежнюю вашу квартиру, где я не только бывал, но и почти живал. Быть может, потому вспоминаю, что были мы тогда молодыми, и дети наши были ещё малыми, много что предстояло впереди.
Я теперь уверен, что при малых детишках самая лучшая, самая полная жизнь. И как это справедливо: мы молодые, дети малые, и много чего недостаёт, как казалось, для полного счастья… А ведь тогда-то и было оно почти полным. И в стране какой-никакой, а был порядок, и душа не скулила, как брошенная собачонка. И как хорошо, что многого мы не знали и не умели. И ведь после и надежды-то наши почти сбылись (и разве надеялся ты тогда, что книги твои будут выходить почти десятками в году?), но сбылись они, не давая большой радости, словно бы даже по необходимости. Тогда мы были ограничены, но Россия читала. А теперь как бы наоборот: много чего из наших личных надежд сбылось, а радости нет и быть не может, потому что невольно и себя чувствуешь виноватым в том, что произошло. И как хорошо было, когда и мы знали меньше, и нас знали меньше, а ещё лучше, когда совсем не знали. А если народа нет – не значит ли это, что и мы не нужны?
Ну да, это всё, кажется, одна моя дурость.
Осенью, должно быть, вернусь ещё в Москву, но как надолго, не могу сказать. Вероятней всего – ненадолго. Я теперь и в Москве не на месте, но оказывается, что и в Иркутске тоже. Но место-то это, всё-таки существует, от него никуда не деться, и уже всерьёз задумываешься: а чего тянуть?
Извини, Володя, за это настроение, его, конечно, надо держать в себе. Но вот не удержался.
Наде кланяюсь. Обоих вас искренне благодарю за дружбу. И люблю.
Ваш В. Распутин.
P.S. Что касается посвящения рассказа мне – не возражаю ничуть.
В.Р.
Письма В.Н. Крупина
ПРИМЕЧАНИЕ.
Валентин Григорьевич не жалел ничьих писем. Догадливые авторы оставляли себе копию своего письма к нему, и вскоре после его ухода тискали переписку с ним. Я такой привычки не имел: полагается письму быть в одном экземпляре. Но эти три остались. А почему? Я, написав ему свои советы, хотел ещё их послать и Гребневу и брату своему Михаилу, который был у Распутиных в Иркутске. Снял копию. Поэтому и сохранились. И то спасибо.
Они относятся к тяжелейшему периоду начала, вернее, усиления болезней Валентина Григорьевича. В Москве зимой он лечился в разных институтах и больницах, летом, улетая в Иркутск, лечился и там. Говорил: «В Иркутске заявляют: Вас в Москве неправильно лечили, мы вылечим. А в Москве возмущались: Что они там придумывают, мы всё верно делаем». Цены на лечение были заоблачные. Один укол стоил почти десять тысяч рублей. После этого кто может его упрекнуть, что он принял премии: и президентскую и солж - скую.
Не вылечили доктора, ни московские, ни сибирские, Бог им судия. Даст Бог, может быть, когда смогу написать, как мы за три дня до его ухода в вечные пределы пришли с иеромонахом Заиконо-Спасского монастыря отцом Иоасафом к нему. И он исповедовался и причастился. И насколько он выглядел болезненным, когда мы пришли, тяжело говорил, извинялся, что не может встать, настолько просветлённым и радостным был после исповеди и причастия. Конечно, я не знаю, в чём он каялся, единственное, что сказал мне отец Иоасаф: «Эта исповедь была необыкновенна по силе раскаяния».
Письмо первое.
Валя, добрый день!
Ещё в самолёте составил советы, которые хотел сказать по телефону, но не дозвонился. И сегодня в три, по-вашему, в восемь, тоже не ответили.
И это очень правильно! Суть моих слов и была та: уходи в затвор, займись полностью собою, Светой.
- Не вскрывай писем и бандеролей, даже, и не вменяй это во грех. Не пиши никому, и не считай это невежливым;
- Лекарства и предписания выполняй, но, по словам свв. отцов, надежда на врачей не должна быть больше, чем на Бога. В Его руках всё.
- Истребляй в себе самоедство, не угрызайся переживаниями, что с того, что сказал не так, как надо было. Плевать! И ты же сам решил покончить с выходом на люди. Затвор! Он и в городе возможен.
- Отсекай использование тебя пусть даже во благих целях. Тянет Ганичев к кому-то («Союзу нужно») – не ходи. Ничего не изменится. Теперешним властям безразличны авторитеты, они их терпят, что-то обещают, а ты тратишь нервы.
- Больше двигайся, пусть и тяжело, выбирая тихие улицы. И всё время – молитва.
Вот главное. «Царство Божие нудится», т.е. силою берётся. Правила утреннее и вечернее, глава из Евангелия, глава (две) из апостольских посланий, Псалтырь (хотя бы вначале одну главу из Кафизмы. Прочёл – заложил, завтра продолжил, дочитал «Всякое дыхание да славит Господа» и опять с «Блажен муж»). Причащайся. Если день какого святого, какой иконы Божией Матери, читай в тот день соответствующий Акафист.
- Ходишь, молись по четкам. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий (вдох). Помилуй мя, грешного» (выдох). Или просто «Господи, помилуй». Прочёл десять раз до узелка – «Отче наш», еще десять – «Богородице, Дево», или 50-й псалом или 90-й, тот, который знаешь наизусть. Перед сном (тут уж я лежу под лампой) читать Житие святых (хотя бы одного) на следующий день. Когда мы им молимся, они тоже за нас молятся.
А что там будут говорить – загордился, знаться не хочет, не помогает, - то всё это тебе во спасение. Силён Господь из немощи возставить. Так и говори Ему и дома, и на улице, и в церкви: «Господи, грешен я, но дай, Господи, пожить и поработать во славу Твою». Сердечно В.К.
Ещё. Я же на Соборе выступил с высокой трибуны. На троечку. Но оба митрополита, Ювеналий и Климент, весьма (снисходили к немощи) хвалили. И ладно.
Но затем ещё добавляю: надо, чтобы, когда молишься, горела свеча. Но её можно забыть, она может упасть. Лучше лампада. Огонёчек её умиротворяет. Ночью проснешься – в нём что-то детское, материнское.
Музыка классическая. Политику – трижды долой! Ничего с Россией не случится. Да, весь мир против нас, но Господь нас не оставит.
Главное, за чем в Иркутск ездил – спасибо тебе – был у Маруси. И в Усть-Уде. Золото днём, луна ночью, это уже со мной останется. Спасибо сердечное! Володя.
Извини, и ещё советы: Читать, если глаза терпят: Паисия Святогорца, Никодима Святогорца, Игнатия Брянчанинова. Феофана Затворника, праведного Иоанна Кронштадского…
Жаль, нет в Иркутске радио «Орфей», он у меня уже лет 20 включен. Глинка, Чайк-й, Мусор-й, Гендель, Бетховен, Верди, Шуберт, Лист, Вагнер, Свиридов, Гаврилин, Бортнянский… да что говорю, сам знаешь. Лечит тоже.
Делать освященным маслицем крестик на лбу и на болящих местах. С утра частичку просфорочки со святой водой. Чаще креститься.
Наговорил всего. Но вот что скажу – память о необходимости жить так, спасительна и, пока не стала она самой жизнью, оттягивает от угнетающих мыслей, которые всегда наготове у врага спасения. Обнимаю.
Опять встал ночью – это уже 4-я ночь, встаю по Иркутску. Здесь холод, дожди. Вчера все-таки солнце, выскакивал в Никольское.
Письмо второе.
Валя, здравствуй!
Вот и сороковой день. Тяжело болеть, есть пословица, а того тяжелей над болью сидеть. Света так тяжело и долго страдала, что слово «отмучилась» очень тут подходит. Из детства помню, как говорили о таких уходящих: выболелась. То есть мучениями, болезнями оправдалась и очистилась. Ты уже знаешь, что в день похорон мы служили (Ольга Вл. заказала) панихиду в Сретенском монастыре. Слава Богу, мы православные: отпевание снимает тяжесть прощания, уменьшает скорбь. Я просил у Светы прощения за обиды ей мною нанесённые, её ли вина, что многое в ней сопротивлялось воцерковлению. Все мы постояли на месте, на кот. молилась и Мария, а в отпевании священник поминал обеих: Фотинию и Марию.
Уже не переживай, не терзайся, а радуйся, что неизбежное свершилось, самое тяжелое – видеть болезнь и ничем, кроме молитвы, не уметь помочь. Это уже позади.
Надо дальше жить. Надо. Видишь, твоя жизнь принадлежит не тебе, а Богу и России. Не хотел ты такой судьбоносности, но Господь тебя избрал, и надо смириться под Его волю.
А мои постоянные разъезды, болтология, встречи, какие-то судорожные работки – всё тянется, как серая паутина, и её пока не порвать. Вот мелькнули Тамбов, Новороссийск, Краснодар, Петроград, Суздаль, Вятка, накатывает Екатеринбург и Симбирск. А в Вятке, слава Богу, 10 дней, Чтения. Назвали Областные Крупинские. Были и из Казани, из Йошкар-Олы, Ижевска. Потом хоть неделю один побыл. Комары дожирали, клещ впился, но все равно хорошо. Сам себе сделал укол, сделал плохо, болело, но по грехам, это нормально.
На Чтениях была и Надя. Был и великий Гребнев, являющий собою загадку – выпивает, но трезвости никогда не теряет, без передышки весел, остроумен, говорит стихами.
Но нынче я не пошел на Крестный ход, нет сил, во-первых, во-вторых, там же мне не дают и минуты для молитвы. Подошел один, говорит - говорит, отошел, подходит другой – еще больше говорит. Есть даже у свв. отцов выражение: Бог накажет тебя людьми. Это обо мне. Даже на исповеди каялся, что обижаю просящих моей помощи – нет сил. Отказывался от 9-ти из 10-ти приглашений, а все равно много. Но это всё, Валя, жалобы турка.
Дом мой в Кильмези уже под крышей, но пока застрял. Надеюсь, даст Бог, к зиме, так сказать, въеду. Надя зря боится, что я перееду в Кильмезь (это бы да!), куда я денусь от внуков? Подрастут, тут я с грустью и пониманием знаю, что грядёт у них период отторжения от старших, много ли я слушал дедушек, тогда, м.б., и буду, если, опять же, Бог здоровья даст, уезжать на подольше. Лишь бы однажды уехать насовсем, не умирать же в этой, окончательно ставшей чужой, Москве. Нет, и за 52 года не стал я москвичом. Вчера (в Госдуме слушания о русском языке) спрашивает женщина – «Вы надолго в Москву?» То есть уверена, что я живу в Вятке. Рассказал Наде. «Уезжай, хоть сейчас уезжай». Сорваны у неё нервы, срывается, еле ноги таскает. Еще бы – тянет в одиночку в год 24 журнала (т.е. ж-л и приложение), на ней и благосостояние семьи, и нашей, и сына. Мне не платят или платят копейки. Вышло у нас с Заболоцким улучшенное подарочное издание «Афон, стояние в молитве», дали книгами, а какие из нас продавцы? Раздариваем. Да, твою книгу, спасибо, много и сразу раздарил, а 25 экз. унёс в лавку «Русского дома», если будет какой доход, вложу его в стр-во избы в Кильмези. Еще есть дерзкая мысль – создать музей Вел. Сиб. тракта, на нём и стоит моё село, меня это ощущение связи России и Сибири всегда волновало.
Ну вот, и пространство бумаги кончается, и я заканчиваю, как нынче выражаются, заполнять его текстовой массой.
Нет, ещё не утерплю, для улыбки. На слушаниях о русском языке в Думе одна бабёнка из Миннаробраза визжала: «Ямщик сидит на облучке в тулупе, в красном кушачке». Где, где, вы можете мне сказать, где тут хоть одно русское слово?». Естественно я сообщил ей, что тут всё более, чем на русском языке, но борьба с нелюбящими Россию людьми бесполезна. Они никогда нас не поймут. Броня ненависти ко всему русскому в них непробиваема. Их много, особенно во властных структурах. Выступал, почти физически ощущая злобу идущую от сидящих одесную и ошуюю. (Видишь, сколько змеиношипящего во фразе).
Обнимаю. Володя
Письмо третье.
Добрый день!
Все равно, Валя, уверен я, что состояние измученности, предельной усталости, разобранности, – оно не навсегда. Сила Божия в немощи свершается. Ты – раб Божий и раб не отлынивающий, не тебе объяснять притчу о талантах. Куда денешься, надо жить. Твой камень никто за тебя не закатит.
Ты улыбнешься, но сны продолжаются. То, что ты их не видишь, м.б. и лучше. Пророческих снов нам не видывать, а остальные изнуряют. Но сегодняшний для ободрения хорош. Будто бы я – составитель книги, в которую включаю всё лучшее из христианства и русской культуры. Именно в «ленинке» в отделе рукописей, в котором мы с тобой бывали десятки раз, отбираю книги, делаю закладки. Боюсь, что пропадут, тороплюсь. Книги всё старинные, тисненье по коже, в переплетах и победнее, но все великие. Тут же твоя книга «Вверх и вниз по течению» (М. Сов. Росс., 72). Ты говоришь мне: «Да мне вроде рядом с этими книгами не по чину. Но тут голос свыше: «И со именитыми вменися».
Под утро следующий сон: делёж нефтеакций, куда зван весь СП. Явка обязательна. Толкотня. Ты мне: «Давай уйдём». И уходим точно так, как встали ушли из Ленкома, когда были членами Комитета по Ленинским и Государственным премиям. Спектакль «Поминальная молитва». Дошло до еврейского погрома, на сцене красочные хари охотнорядцев. Ушли и от нефтеакций – не надо.
Потом как-то ускоренной плёнкой мелькнуло и Байкальское движение и Храм Христа Спасителя и приём у папы Римского, и Токио - могила Акутагава Рюноске, Оптина пустынь, Байкал, твой домик, топим печку. Страны мелькали, в которых бывали, жизнь проносилась. Всё кем-то записано, оприходовано. «Какая жизнь отбушевала, отгоревала, отошла».
У Вас. Ив. вышла книга «Лад» вроде твоей «Сибири. Сибири». Вы создали своеобразные памятники России. В оформлении это Толи Заболоцкого заслуга. Он и Куняев, и Личутин ездили в Тимониху. Привозили туда и Вас. Ив. Болен очень. В основном, были вологжане. Я не ездил: и был недавно, и тяжело переношу шум. Да и ремонт в Никольском, кот. надо закончить, всё шёл и шёл. Но уже можно жить. Тебе, уверен, понравится – особенно келейка второго этажа. Еще баню плюс предбанник. В Переделкино прежнее – внуки, подброшенная стайка щенков, хомяк. Но вчера резко похолодало, дети уехали. Но не собачки. Впервые, м.б. один. Совсем один. Нет, не въехал я в здешние пределы, но детям хорошо, главное. Москва нынче была адом - под 40 и за 40 градусов, мгла, пыль, цены ползут. Да и за дачу опять повышение платы, с июля снова на 800 рублей больше. Яму выкачать – четыре машины по 500 р., а качать надо часто – после дождей её заливает, всё же уже гнилье и ржавчина.
Несгибаемый Гребнев звонит: «Записывай!» Новые стихи. Звонит каждый день. Стихи замечательные. Был он в Вятке без меня. И вот результат: «Как поздно я, мой друг, на родину приехал. Как дорого себе свободу я купил. Какая здесь тоска, и нет ни в чём утехи, как пусто на полях: октябрь уж наступил».
Надя полуживая, и с этим не поборешься. Ночами сидит над журналом, я засыпаю - сидит, просыпаюсь – сидит, будто и не ложилась. Устаёт, виноват, конечно, во всем муж. Старается всем помочь, как скорая помощь, ей за вечер звонят 5-6 чел., ища участия.
Запел чайник. Тысячу спасиб за него Св. Ив-не, он маленький, как раз для одиночки, и, что важно! поёт, когда закипает. При моей рассеянности самое то. Раз пятый сегодня поёт. Еще телефон, сотовый поёт, вопросы о щенках. Это невестка дала мой № через интернет. Щенки дворянские: Красавчик, Бонзай и Пират. Чем больше внуки мои над ними издевались (внуки говорят: мы играем), тем больше щенки к ним привязывались.
Прости за глупости. Но у меня единственное, что есть – внуки, дети, жена. Сын редко звонит, горько, но у него дела.
Еще читал твои труды из дальней дали. Если даст Бог дожить, то к след-му твоему юбилею напишу о детях в твоих работах. И доченька Надька из «Живи и помни», кот. засыпает, понимая, что неоткуда ждать радости, и «Ур. фр-го», и Нинка (Посл.срок) и «Мама куда-то ушла», и мальчишечка из «Вверх и вниз», который «побулькал отросточком в сторону теплохода и, покорно вздохнув, сел на пень, и как его заученно отшлепала жующая сестра: «Утонешь, Гринька, гад, я тебя убью». И особенно внучка Пашуты: «Бабушка, я уже большая, телеграммы буду разносить»… Какая-то необъяснимая нежность к ним, и горечь, и стыд, что вступают в такую жизнь. Не мы же её им готовили. А отвечать нам. Хоть не молчали, а! Да что это я!
Нет, не выходит продолжения одиночества – срываюсь в М-ву, оттуда в Никольское, так и кочую, будто явки меняю, следы запутываю. Ночь тут, ночь там. Ещё и надели на меня хомут редакторства журнала «Балашиха, голоса сердец» Я же его и начинал.
На Преображение и Успение причащался, слава Богу. А то бы совсем беда. Уныние, печаль – грех. Как ни страдают святые, а в Акафистах всегда: «Радуйся!» И Мария будет рада твоему исцелению. И молится за тебя, и не тебя с собой уносила, а благословляла.
Конечно, у всех, тебя любящих, жизнь пошла необъяснимо иначе после Маруси. Серьёзнее и необратимее. Она, теперь всё яснее, была совершенно необыкновенна, неотмирна, даже и глядела не так, как земная, понимала больше многих. В Юре видела ребенка, например. Когда я поминаю её, у меня ощущение её присутствия.
Грядут 75 лет Вас. Ив., 75 – Куняеву, 70 Бородину, вот как юбилеится р. лит-ра. 70 прошло Потанину, туда Лихоносов ездил, звонили они. Я им из классики телеграмму: «Ты говоришь, что наш огонь погас, что оба мы состарились с тобою. Взгляни, какое небо молодое, а ведь оно слегка старее нас».
Ну вот, доехал до отрыва. Поклон Св.Ив., Сергею, Ант., Серг-не. Обнимаю.
Обнимаю Володя.
P.S. Надя всё говорила: А ведь надо бы поехать в Иркутск.
Письмо на бланке
Оптинский форум «Наследие России и духовный выбор российской интеллигенции»
20-28 мая 2011
Москва, Калуга, Оптина пустынь,
Тамбов, Санкт-Петербург.
Христос Воскресе!
Вот, Валечка, жизнь идёт, а я всё по президиумам. На сей раз опять начался Всемирный Русский Собор, еще одолели Дни свв. Кирилла и Мефодия, далее вновь Вятка. Дни Крупинских чтений. Нынче не смогу пойти в Крестный ход, м.б. и смог бы, хотя болезней много, но ещё накопилась какая-то вековая усталость, еле таскаю ноги. Занятость беспросветная. Также измученная вконец жена, тёща, кот. нужно внимание, дом, пожарище на месте которого ещё не разобрано и т.д. и т.п. Одна радость и счастье – внуки, но и тут увы! Растут эгоистами. «- Я хочу! – один, а другой: - А я не хочу». Всё для них, сами мы виноваты. Но куда я денусь – главная любовь жизни, внуки. Детей прокараулил, что ж делать (неразб.)
Сейчас выступали: Соколов (б.министр культуры), Н. Михалков, Н. Бурляев, аз грешный. Сейчас они смылись, а я сижу ибо Владыка Климент усадил рядом и иногда поглядывает, чтоб я не сбежал и что это такое шкрябаю.
Набираю твой № часто, но Костя Ж. сказал, что ты ложишься в больницу. Дай Бог!
Книги у меня выходят, но это то, что называется: дали белке орехи, когда зубы выпали, да денег от них почти нуль. В практической жизни я оказался безпомощным, меня легко обмануть. И получается, что старость моя – это постоянное (безплодное) размышление: где, как достать денег. На месте сгоревшего дома (дай Бог дожить!) будем строить музей Православной культуры. Писал я в «Русском доме», в «Руси Державной», говорил по «Радонежу», просил помочь. И какие-то копеечки в Кильмезь пошли. Вас Ив 30 тыс послал. На начало хватит. Но там же надо жить. А это невозможно – Надя сразу умирает, когда я хотя бы на ночь выскакиваю в Переделкино (там по-прежнему склоки), в Никольское.
Да, фильм о тебе видел. Кадры с тобой хорошие, природа, линия борьбы с Богучанской ГЭС. Но ощущение (когда снимают людей), что снимают туземцев. И бык ревёт, и пьяные тут, и интеллигент подхохатывает… Вспоминаю я Аталанку того, дальнего 76-го года, слава Богу, побывал. И как же хорошо тогда было!
Простившись тогда, в апреле, с вами, пошли мы к метро, встретили Тоню и Максима, радостно возгласил я: «Христос Воскресе!» А Тоня в ответ: «А мы нехристи». Прямо беда. Даст Бог, жизнь долгая, придет ко Христу.
Чего делать, надо жить дальше. Все равно я верю, что ты ещё послужишь Богу и России. Будем молиться.
Пишу, докладчики меняются. Пафоса много, и говорят все верно («люди служат святому, сакральному!..») Цитата из того, кто сейчас вещает. А кто, не запомнил. Верно все говорят, помогло бы. А так всё, как всегда: выговорились и уверены: Россия спасена. Ура, товарищи!
Ну вот, страничка исписана, хорошо, а то бы еще тебя мучил. Свете поклон. За всех вас (и Гришу и Сергея) молюсь, как и Надя, как и многие, любящие вас.
Обнимаю.
В.Крупин
Паки и паки с Пасхой!
P.S. Шестой уже час сижу. Легко ли!
Добрый день!
Колокольчик твоего письма огласил мою измученную жизнь. Ты даже о тяжелом пишешь так, что на душе хоть и печально, а трогательно.
Тогда ночью я тебе позвонил (у вас было раннее утро) и пересказал сон. Ещё и сегодня добавилось: идём по дорожкам сада: ты впереди с царём Николаем, я за вами с наследником Алексием. Царь оглядывается.
Приезжай, будет тебе кельечка, теплая, со всеми удобствами. На баню пока денег нет, т.е. на переделку. Но мне она и так хороша. Жена разве поймет, что сажа на стенах парилки не грязь, а компонент исцеления.
Но так я измучился от всего. И поездки были многочисленные (сейчас вот был в Суздале, Владимире, привозил батюшка кильмезских ребят из воскресной школы, свершал побеги из дома, где не пишется. Всё еще раз по полчаса в неделю дотюкивал «Сладкие слезы Афона», а тут как (только что) прочел принесенные документы о современных событиях, думаю: кому нужно то, что делаю, – гибнет Афон, а от этого и монашество. Хотя и Шмелев Ильину в 29-м пишет о греческих документах, изгоняющих славян со Св. Горы. Внутри же насельников монастыря св. вмч Пантелеимона засилие украинизированной верхушки.
Всё! Еще обяз-но надо Лихоносову, он часто звонит и всё упрекает. Начну так: «Ня обяжайся, Иваныч. Ня обяжайся… и так дальше, как у него в «Брянских», ещё и напомню о своей любимой «Осени в Тамани». «Теперь Тамань уже не та», - как говорит его Юхим. Знаю, Витя, знаю, как не знать: у меня жена таманская.
Писать же Белову… надо бы, надо бы: болеет. Непросто: Белов! Помнишь, как заставлял он нас перейти с ним на ты. Спасибо Толе Заболоцкому, звонит, рассказывает. Сейчас Толя на Алтае, я не полетел – и рад. Вообще с Толей непросто, все у него такие и сякие, исключая тебя и двух Вась, Белова и Шукшина.
Запасов душевных сил, принесенных с Кр. хода, не осталось. Молитвами держусь. Огорчила внучка Анечка, водили причащаться, отказалась. Володечка причащался, я тоже (это день св. равноап. Владимира). Сын был в Владивостоке, потом Якутия. Идет Кр. ход от океана до Москвы, Володя его организует. В Иркутске будет где-то осенью. Еще слетал в Севастополь. Но вообще тревожно за него: и курит, и употребляет. «А ты что хочешь – такая нервная нагрузка».
Пошли дожди, я даже рад, это лучше жары. Но и хОлода лучше. Хотя бы подышать после дождя.
Будем жить, куда денешься, надо. А то, что ты ещё попишешь, и хорошо, как всегда, я не сомневаюсь. Порукой тому – огромная в тебя вера (сужу по прямому эфиру на «Нар. Радио», на «Радонеже» и «Говорит Москва», где выступал). Все эти засранцы демократы обречены…
Вот разогнался. Обнимаю. Поклон Свете. Тоня звонила, но времени побывать у нас, звал, у неё не было.
Володя.
И – спустя месяц.
Естественно было (для меня) написать письмо и потерять. Как шутил Гребнев: «Ты всё теряешь и теряешь, ну вот, и совесть потерял». Но вот, письмо неестественно нашлось, посылаю. За это время успел съездить в Вятку, получить премию Патриаршую, сегодня, еду в Белоруссию. Еще был в Суздальском р-не, а 14-го ездили с Надей на день памяти Солоухина, как уже много лет ездим, на его могилку в Алепино. Служили на могиле четыре священника. Народу с каждым годом всё больше.
Видел тебя сегодня во сне – весёлого, в новом костюме, вот письмо-то и нашлось.
Литфонд остался за Куняевым, Верховный суд присудил решение литф-й конференции считать легитимным.
Больше писать не буду, даже запасной листок заранее разорвал. А то въеду в нытьё. Но как не ныть – кто бы знал мою жизнь: всем обязан, всем должен, а своей работы – ноль. Дерготня, звонки и люди, люди…
Пол-премии отдал на дом (150 тыс.), пол – разошлось (50 тыс. дача, 15 т. – налоги), тут вновь надо в Вятку: сруб уже скоро будет готов, опять гони деньгу. Своих я вложил около 500 тыс., да с миру пришло 300, а надо 1,5 млн. Но надо обязательно, нет сил, приезжая на родину, жить в людях или – упаси Бог – в гостинице. Как ни крути – старость, одиночества хочется, молитвы, тишины.
Абанимаю! Засим оставаюсь, как Астафьев письма заканчивал.
Володя.
P.S. Строго по секрету донесла мне разведка о счастливом ожидании птенца в распутинское гнездо. Мне бы так. Мой-то всё не венчан.
На оборотной стороне конверта приписка:
Да, посылаю рассказ, в финале его о твоём давнем подарке «Пушкинское перо», благодаря чему и рассказ дописался, а мучил я его лет 15-ть. Если благословишь, посвящу тебе.
Письмо Надежды Леонидовны Крупиной.
Дорогой Валя, здравствуй!
Володя сказал, что вы остаетесь пока в Иркутске, а мы надеялись вас встретить в середине ноября. Рухнула надежда на скорую встречу. Не сердись, что пишу письмо. Думала, приедешь и отдам журнал тебе в руки, а вот как вышло. Поэтому посылаю номер по почте. При всем том, что сейчас так целенаправленно вытесняют (вернее – изгоняют) литературу из школы, все-таки учителя сопротивляются и делают свое дело. Вот в этом номере три урока по твоему, Валя, творчеству. И ведь все это не заказано, а сделано по сердечному движению.
Жизнь наша в Москве тоскливая и сиротская. Вас нет. Вдруг заболела мама. Я испугалась. Опять обследования. Но, слава Богу, обошлось. Володя завтра опять делает УЗИ, а потом надо что-то решать. А я молюсь, чтобы только он был жив. Пусть вредный, зануда порой, – любой, но только бы жил. Жалко его. В Переделкино почти не ночует, рвется сюда забирать малыша из детсада. Печатают редко, а если печатают – за копейки. «Наш современник» дал 800 рублей. Мы, конечно, проживем, я утешаю: «Главное – напечатали», и деньги у нас есть, хотя уходят почти все на детей. Но у Володи комплекс неполноценности. Говорит: «У меня только две повести и вспоминают, «Живая вода» и «Сороковой день», а они изуродованы цензурой, рукописи сгорели, у меня рукописи горят. Но я же ещё двадцать повестей написал, они тех не хуже. «Крестный ход», «Великорецкая купель», «Люби меня, как я тебя», «Спасение погибших»… Главное – о Боге говорить. Значит, это не нужно издателям».
Валюша, я не жалуюсь. Мне здесь просто некому выговориться. А к одиночеству я не готова. И, наверное, не приспособлена. Катя далеко, хотя и звонит каждый день. Сыну нужны ли мы? Может быть, как кормящие его семью. Внуки радуются нам, но и легко расстаются. И такая тоска наваливается.
Валя, живи долго, береги себя. Свете привет, она тоже пусть не болеет.
У вас, наверное, хороший урожай на даче. Выросли тыквы?
Тут прошла полоса юбилеев. Очень хороший был вечер в ЦДЛ у Володи Кострова, теплый, русский, дающий надежду.
Толя Заболоцкий, отгуляв в Москве, отправился в Минск, туда завтра отвалит пол-Москвы. И Володя, бедный, едет на ночь. Но, с другой стороны, надо людям говорить хорошие, заслуженные слова при жизни. Вот перечитываю стихи Юры Кузнецова – а его нет уже. И Коли Дмитриева. Они оба к нам в Никольское приезжали. Я перед ними тоже в долгу. Но, если буду жива, то в 2006 году сделаю о них номера.
Валечка, прости. Пишу долго и уныло. Но справимся и, даст Бог, еще поживем. Обнимаю тебя и Свету. Мы вас очень ждем и любим.
Ваша Надя Крупина.
