Социальная алхимия М. Булгакова зловеща – ведь евгеника невозможна, не правда ли, профессор?
Но Преображенский, творец-экспериментатор, родственник по духу Персикову, Владимиру Ипатьичу, уверен в обратном: по крайней мере, считает стоит попробовать, поскольку, погружаясь в бездны нейрофизиологии, приходит к формулам выводов, внушающим оптимизм.
Не получится.
Милейший пёс, бегавший по помойкам, добывавший себе пропитание, в результате ошибочных представлений профессора, превращается в монстра.
Во Франкенштейна, умноженного на Хайда, способного на…
Нет такой гнусности, на которую не способен новообращённый пёс, и то, что не свершает убийства – так просто очередь до этого греха не дошла, профессор раньше вернул его в состояние собаки.
Милейшего пса – собачьего принца.
Стоило ли трогать животную?
Связь между возможностями научного эксперимента и этической составляющей результата разорвана, и, даже будучи человеком, очевидно, нравственным, профессор не представляет, к чему приведут его игры с природой.
С ней вообще нельзя играть – чревато; и вода Кубань-реки никогда не потечёт туда, куда велят большевики.
Булгаков не принял глобального эксперимента семнадцатого года, не уехал, не ушёл в эмиграцию, но принять, пропитанный высоким белогвардейским духом и мягкой интеллигентностью, не мог.
Потому и изобразил Шарикова… как его изобразил.
Но…эксперимент ведь удался – через кровь, через массу катастроф – тем не менее, миллионы, какие ждала судьбы полумычащих полулюдей, подняты были постепенно и к свету образования, и к возможностям лучшей жизни.
Нигде и никогда социальные лифты не работали с такой мощью, как в Советском Союзе.
Булгаков не прав?
И прав, и нет: всё двойственно, как и всегда в мире.
Он видел одну конкретику: триумф Шариковых казался слишком уж ошеломляющим, но за этой конкретикой просматривалась другая; а то, что семнадцатый год был неизбежен, равно как в своей основе светел, можно своеобразно вывести из литературы: достаточно перечитать, скажем, «Тупейного художника» Лескова…
Мрак, в котором пребывала империя, был слишком сгущён, несмотря на наличие блестящих Преображенских.
Но таких много не бывает.
Тем не менее, повесть Булгакова можно воспринимать чисто литературно, без привязи к конкретике исторических реалий: и в таком ракурсе рассмотренная, она оставляет ощущение блеска, языкового пиршества, начинена афористически-юмористически перлами, и играет блистательно-бурлескным светом добрый, долгий, ломаный, сложный век…
