Я не люблю эту открытку и всё время пытаюсь выкинуть из моей коллекции. Но она возникает. Я её стираю, а потом возвращаю. Наверное, придётся оставить.
Глеб заболел. Кашель, насморк, приснилось привидение. Просит полежать с ним. А я не могу! Ноги в синяках от уколов, таблетки всякие съедены, а толку – ноль. Больно. Ложишься – и такое нестерпимое пламя в ноге, что вскакиваешь. Сын уснул, пока я пыталась пристроиться рядом.
Я боюсь операции. Это нормально – бояться. Но я это уже проходила и боюсь вдвойне. Бояться неизвестности – это один вид страха, а бояться того страшного, что уже знаешь, – совсем другое. Когда впервые «отдыхала» в онкоцентре, мы там лежачих больных называли «лежачими полицейскими». Не знаю, кто это придумал. И вот ходячие идут на перевязки или за обедом, а ты остаёшься. Твой обед (он же завтрак и ужин) – это мешочек на капельнице с неприятной на вид густой питательной массой. Эта масса весь день медленно капает в вену, потому что нельзя вставать. Это я – лежачий полицейский.
Ходячие уходят и палату не закрывают: «полицейский» же есть. Как будто ты что-то сможешь сделать, если что. А, собственно, что? Что может случиться, если на первом этаже охрана? О да, охрана, лишний родственник не прорвётся без пропуска. Зато какие-то коробейники, цыганки ходили, как в электричке. Как они проходили?..
Так вот, эти пришлые – воровали. Вот прям при «лежачих полицейских». А что ты сделаешь? Есть пульт для вызова медсестры, он на проводке. Чуть он соскользнул за спинку кровати – всё, не дотянешься. Мобильник, по известному закону подлости, тоже упал на пол. Мне повезло, при мне не воровали. И на том спасибо.
Соседка по палате, Алёна, лежала второй раз. А первая её операция тут совпала со взрывами домов на Каширском шоссе. Взрывы были признаны терактами. Так вот, тогда был звонок в онкоцентр о заложенной бомбе. В таких случаях людей из здания эвакуируют. 24 этажа «лежачих полицейских»! Это я драматизирую, конечно, ходячих больше. У половины из них, правда, дренажи и катетеры из всех дырок торчат. Кстати, мешочек, в который из дренажной трубки капает, можно положить в обычный пакет-майку, а сам пакет через плечо бинтом привязать. Тогда руки свободны. Пакет лучше тёмный – так элегантней смотрится. А черные компрессионные колготки – вообще мечта! Ой, отвлеклась.
Итак, эвакуация. Лежачих со всеми их гаджетами (капельницами, кислородом, катетерами, дренажными трубками) на кроватях выстроили колонной вдоль Каширского шоссе. Дождик пошёл. Машины едут. Запах лекарств, боли и крови. На кровь собираются бездомные собаки, медсестры их отгоняют. Собаки огрызаются, отбегают, а потом опять собираются в стаи. Чем не фильм ужасов?
Другая соседка, Лара, тут тоже второй раз. Она из Бурятии. Постоянно звонила мужу:
- Ты бычка отвёл?
Это утром. Муж должен отвести бычка пастуху.
Вечером снова звонок в далёкую Бурятию:
- Ты бычка привёл?
А то ведь забудет без присмотра.
Ей удалили опухоль вместе с ногой. Этого она не ожидала. Как она будет на одной ноге с этим бычком? Муж уже устал, ждал, когда Лара вернётся. И вдруг такое. Лара отвернулась к стенке и не разговаривает с нами. При чем тут вообще мы? Она не понимает, ждёт ли её муж – такую. Такая она и бычку-то не нужна... Когда мы пытаемся с ней заговорить, Лара зло отмахивается и плачет от беспомощности.
Многих женщин мужья бросили. В радости вместе были, а в горе – не смогли. Некоторые бросали по телефону. Звонит и говорит, что съехал, ключ соседке оставил. А женщина ждала, когда он ей влажные салфетки привезёт. Или памперсы. Кому нужна жена в памперсах? А вдруг она всегда такая будет? Что с ней делать?
А ей что делать? Вот даже не в глобальном смысле, а прямо сейчас. Она лежит после операции, ей надо руки вытереть. Не гонять же каждый раз медсестру с тазиком. Ладно, салфетку соседки дадут, которых не бросили и привезли запас всяких полезных штук. А потом? Будет же и «потом», жизнь не кончилась.
Но ведь и здоровых бросают. Конечно. Сколько угодно. Но здоровые могут сами ходить в туалет – вот в чём штука. И по морде дать. А тут – отчаяние и беспомощность.
Беспомощность.
У неё есть ещё другая сторона. Ты не можешь помочь человеку, который от тебя зависит. Я выбралась, и теперь Олег лежал в онкоцентре, а я каждый день ездила к нему. Вставала рано, чтобы проскочить до утренних пробок. Ехать же из Подмосковья. Охранники уже не спрашивали пропуск, узнавали по большому беременному животу. Олегу становилось всё хуже. Стало понятно, что о ремиссии и выписке речь не идёт. Врачи хотели дотянуть его до моих родов. Такое человеческое представление о последней радости: он должен успеть увидеть сына. Вот только моему мужу – сильному, надёжному, настоящему мужчине – была невыносима беспомощность.
Это он заставил меня сесть за руль и намуштровал водить в любых погодных условиях:
- Вдруг меня рядом не будет? Ты сама должна уметь!
- Как это – не будет? – не понимала я. Бросить, что ли, хочет?
Оказалось – вот так. Зима, снегопады. Кто меня повезёт? Некому. Живот на коленки («Глебушка, терпи, к папе едем») – и вперёд. И в какой-то момент я поняла, что Олег перестал знать, что я беременна. Именно так: перестал знать. Мозг включил защиту от самой невыносимой боли, от которой ни морфин, ни обезболивающий пластырь не спасают. В его глазах я стала сильной, здоровой и свободной, а не больной, беременной, напуганной, уставшей и беспомощной, которую нельзя бросить.
Здоровую бросить можно. Он не хотел бросать, но от его желаний и нежеланий уже ничего не зависело.
Он обманул себя и ушёл. Сына так и не увидел. Не дотянул. Потому что внушил себе, что я не беременна.
ПЕПЕЛ
Прекрасный город Неаполь располагается у подножия Везувия. Когда Везувий просыпается, он собирает дань в духе античных мифов – жизнями неаполитанцев. Они убегают от гнева своих древних богов, а когда вулкан засыпает, возвращаются. Почему они возвращаются на пепелище, зная, что Везувий уснул не навсегда? Потому что вулкан вместе со смертью принёс питательный пепел, на котором вырастет самый лучший в мире виноград – основа жизни неаполитанцев.
Так ведь и вся наша жизнь. Болеем, страдаем, мучаемся – и снова рожаем и растим детей. Не для болезни и мучений – для радости и счастья. Знаем, что в жизни каждого из них может случиться Везувий, но надеемся, что именно нашему ребёнку повезёт прожить свою жизнь при спящем вулкане среди прекрасных виноградников.
Маму обряжала к похоронам работница морга жуткой внешности. Очень полная, в каких-то пятнах и язвах вся. Будто сбежала недавно с кладбища домашних животных Стивена Кинга. Злая была. Но она выхаживала такого же жуткого, измождённого, в язвах и лишаях кота. Вот прям как будто вместе откопались... Мы с Ритой (двоюродной сестрой) привезли в морг огромный пакет сухого корма для кота, она шикнула: «Он такое не ест». Но корм взяла и подобрела к нам. И, видимо, в благодарность, маму накрасила своей яркой помадой. Я не решилась сказать, что мама получилась не похожа на себя.
В «ДРЕВНИЕ ВРЕМЕНА»
У сына сейчас интересный разговорно-мыслительный период. Любое явление переосмысливается и помещается в «древние времена». Там с этим явлением происходит всё что угодно. Выглядит это так. Едем, например, в электричке.
- В древние времена, мама, железная дорога была пластмассовой.
Или:
- В древние времена трансформеры жили на другой планете и все были синими, но роботы-тачки жили на Земле.
Или:
- В древние времена, когда я был маленьким, мой папа катал меня в коляске и рассказывал про деревья.
- Глебушка, твой папа не видел тебя и не катал в коляске.
- Я знаю, знаю, мам, но в древние времена он меня катал.
И вот такое:
- В древние времена люди подумали, что ночь – это плохая идея. Положили в стиральную машинку, она крутила, крутила – и получился день.
ГРАНИЦА
Забираю Глеба из сада. Воспитательница Елена Александровна рассказывает:
- Глеб начертил на песке полосу и говорит: «Это граница».
- Какая граница?
- Между хорошим и плохим.
Иду озадаченная. Что сия философия означает? Спрашиваю у Глеба, что он имел в виду. Он останавливается и ногой проводит на асфальте воображаемую черту.
- Смотри, мам, это граница.
- Ага. Тут плохое, а тут хорошее?
- Нет. Тут страна Россия, а тут другая страна.
- Как она называется?
Задумывается.
- Ну... Она тоже называется Россия.
И идёт дальше. Вроде как всё объяснил.
Ну а что непонятного?
Я живу в ближнем Подмосковье, поэтому, когда ругают москвичей, принимаю это и на свой счёт. Но вот читаю заголовок статьи: «Москвичи съели весь годовой запас авокадо и теперь не знают, где его взять». И думаю: «Ну и как их / нас любить после этого? Звучит же просто издевательски!» Мне даже начинает казаться, что это какая-то спланированная акция, создающая отрицательный образ сытого москвича, раскалывающая страну на два лагеря: Россия и Россия, Москва и Не Москва. Читаю комментарии. Да ну, какая акция? Серьёзное обсуждение, в каких сетях есть авокадо и какого качества. Но это же хорошо, что есть люди, у которых иных проблем нет? Хорошо. Я совсем не за равенство в нищете. Но всё же, всё же, всё же... Граница-то существует.
РОДНОЕ
Моя мама была наполовину русская (мой дед из Тульской губернии, деревня Красный Конь), наполовину литовка (моя бабушка – единственная дочь супружеской пары из Литвы, говорившей на польском и русском, служившей в поместье Плещеево).
У нас есть семейная легенда: прабабка Ева, подавая на барский стол селёдку, почистила её и отделила от костей. Это почему-то было не принято там, селёдку просто резали кусками. Барыня отругала служанку за самоуправство, а гости оценили: руки-то пачкать не надо!
В свидетельстве о рождении у мамы указано место рождения: цемзавод. Не заморачивались тогда: «В Подольске на Цемянке живёт? Отец – директор цемзавода? Так и запишем».
Мою бабушку звали Викой. Она это имя не любила и требовала называть её Валей. Дочку, мою маму, назвала Валей. А внучку, то есть меня, назвали в честь бабушки.
Мама хотела большую семью и чтоб дети – непременно мальчишки. Но родила в 38 девчонку. Одна меня растила: родители умерли, с мужем развелась. У неё были больные ноги – осложнение после гриппа.
Я думала, глядя на неё, что у меня всё будет по-другому. Что я всегда буду здорова, с мужем буду жить до старости, и родим мы троих детей в самом расцвете сил. Ох уж эти семейные сценарии... Я родила в 42 единственного ребёнка, его папа умер, ноги болят из-за опухоли позвоночника. Зато у меня сын!
Мама была красавица. Как все наши мамы, правда же?
Из-за больных ног мама работала на ближайшем заводе кладовщицей. В числе прочего на складе хранился технический спирт. Склады иногда обворовывали, маме приходилось отвечать. И она стала самое ценное прятать у нас дома, в подполе. Там, в окружении банок с соленьями и вареньями, стояли огромные ёмкости со спиртом. А привозили их к нам работяги – все в той или иной степени алкаши. Но нас никто никогда не грабил, хотя ключ от дома хранился в классическом тайнике – на крыльце под ведром.
А перед майскими праздниками склад наполнялся флагами, цветами и зелёными берёзовыми ветками. Тогда к майским ещё не распускались листья, как сейчас. Ветки специально заранее держали в тепле, чтобы раздать рабочим на демонстрацию. Я всегда приходила в эти дни на склад, чтобы поиграть с праздничными сокровищами.
Ещё на склад привозили обрезки вязаных свитеров. Это была ветошь для рук и станков. Мы с мамой выбирали самые лучшие обрезки и распускали на нитки. Получались такие весёлые цветные клубки, что невозможно было не научиться вязать.
Как бы ни было трудно, задолго до Нового года под моей ёлкой каждый день обнаруживались подарки от Деда Мороза. Хоть мандаринчик, хоть конфетка.
Мамино военное детство было голодным, без подарков. Кроме неё в семье было ещё трое мальчишек. Тогда они переехали на Урал – моего деда отправили туда директором на цемзавод, в посёлок Пашия. Бухгалтер их был родом из Москвы, жил один. Под новый год он съездил к родным и привёз в подарок торт! Мама и братья Лёва, Витя и Юра ждали, когда их накормят этим кремовым чудом. Но моя бабушка (их мама) не могла просто так взять и отдать такую роскошь. И торт стоял нетронутым до тех пор, пока не прокис. Так и выбросили. Мама всю жизнь вспоминала этот несъеденный торт своего голодного детства.
Надеюсь, она простила мне продажу дома, построенного её отцом. Ведь теперь там живёт дружная семья, в которой четверо детей. Девочка и три мальчика. Наш дом тоже любит крепко сбитые семейные сценарии.
ВСЁ ОТНОСИТЕЛЬНО
Сижу себе тихо, правку делаю.
Вдруг из комнаты, где ребёнок рисует, горестный плач. Навзрыд! С таким заходом, что аж до мурашек.
За несколько секунд все прошлые и грядущие мировые катастрофы пронеслись у меня перед глазами.
- Мама! Я не могу нарисовать вертолёт!!!
И я не могу. Нашли книжку с вертолётом. Нарисовали по картинке. Заодно наточили кучу карандашей.
У каждого своё горе. И свой выход из него.
И одна катастрофа не больше другой.
В моём окружении очень много женщин разных возрастов, которые не смогли родить ребёнка. Так много, что выглядит эпидемией. Я знаю невероятно много людей, которые сами перенесли онко или их ближайшие родственники столкнулись с этим. Вот точно эпидемия.
Я знаю катастрофически мало людей, которые умеют рисовать вертолёты. И это уж совсем ни в какие ворота.
ИСТОРИЯ ЛЮБВИ
Глеб собирал город из лего – с домами, машинами. На стол приземлилась микроскопическая мошка.
- Мама, у меня жук!
Я этого «жука» едва разглядела. Сначала подумала, что меня зовут устранить «жука», потому что Глеб эту мелкую живность не любит. Но нет, меня просто проинформировали. Ребёнку он внезапно понравился и был оставлен жить в игрушечном городе.
Вечером Глеб загрустил. Спросила, по какой причине.
- Да всё из-за того жука. Я подумал, что он может улететь – и убил его. А теперь думаю: зачем убил? Лучше бы на машине покатал...
ТОНКИЕ МИРЫ
Ещё одна «открытка» из детства.
Через дом от нас жила Надька-пьяница. Для нас это было удивительно: пьющая тётя. Пьющие дяди – это понятно и привычно. У кого в семье не было пьющего папы? Только у тех, у кого папы не было вообще.
У меня папы не было. Мама с ним развелась как раз по причине злоупотребления. Я видела папу на фотографиях. Даже мне, маленькой, было понятно, что я похожа и на маму, и на него.
И когда он однажды появился на нашей улице, я его сразу узнала. Никогда никакой тоски по нему я не испытывала, но в тот момент радость прям захлестнула. Я поняла, что он пришёл посмотреть на меня. Я была не одна, с подругой Гулей. Мы сидели на корточках возле моей калитки и рисовали мелками на асфальте. Гуля, симпатичная девочка-татарка, с недоверием смотрела на незнакомого дядю. А мой папа внимательно рассмотрел нас.
- Дочка! Вика! – с чувством сказал он, глядя на Гулю.
- Пап, это я, – тихо мяукнула я.
Он посмотрел на меня удивлённо.
- Я что, свою дочь не узнаю? Вика! Я твой папа!
И он протянул руки к Гуле. Хотел обнять и плакать, наверное. Но раньше заплакала я. А Гуля сказала:
- Мы сейчас бабе Зине всё расскажем!
И мы пошли жаловаться на моего папу Гулиной бабушке. А вечером я рассказала об этой встрече маме. Мама сказала, чтобы я у него ничего не брала и с ним не разговаривала. Но он больше и не приходил.
Я его отсутствия в своей жизни не ощущала. Я просто не знала, как это – жить с папой. По другим семьям видела, что преимущества, конечно, есть. И главное – газировка. «Буратино» пили только те дети, у которых в семье был пьющий папа. Потому что газировку у нас продавали в винно-водочном отделе «собачьего» магазина (он же – «сотый», потому что номер сто, а с появлением сотовой связи – «сотовый»).
Ещё про этот магазин. Сначала он располагался на улице Трубной и назывался «Собачий». Вроде бы, в честь нашего посёлка Силикатная, он же Ново-Сырово, но в моём детстве – однозначно «Собачий». Мама говорила, это оттого, что собак бездомных много. Потом этот магазин переехал в новое здание на улицу Сыровский тупик, а в этом завелась «Закусочная «Надежда». На столбе даже висел указатель – намалёванная на фанере женщина Надежда с пивной кружкой, такая трогательная в своей простодушной вульгарности, что дух захватывало. Теперь того здания нет, на его месте за глухим забором – что-то двухэтажное.
Я дружила с соседской девочкой Аней. Аня была старшей в многодетной семье, у неё было ещё две сестры и брат Вова, названный в честь папы. Папа Володя получал зарплату и отправлялся в «собачий». Вовка радостно орал:
- Пап, принеси ровки!
Если мы с Аней не были в ссоре, то на «ровку» звали и меня.
Во дворе у Ани мы пили «Буратино» и смотрели на «таинственный» дом Надьки-пьяницы. Он был перекошенный, с полуразрушенной стеной. Заросший огород казался огромным, хотя участок был, как у всех. Нам очень хотелось побывать и в этом огороде, и в доме, но родители строго запрещали общаться с Надькой. Я её даже не помню совсем. Только дом и имя. А она была какой-то невидимой.
Когда Надька умерла, её дом много-много лет стоял без хозяина. Он совсем покосился, но окончательно так и не рухнул. Будто встал на одно больное колено, а здоровой ногой ещё упирался. Упирался он до тех пор, пока не пришли новые хозяева.
Они разрушили всё до основания, а затем построили коттедж. И поселили в нём своего взрослого сына-наркомана Юру. Юра поразил нас невзрачным видом, крутой машиной и наполеоновскими планами: он собирался всем нам провести интернет (мы в частном секторе никак не могли добиться проводного интернета). Но вскоре Юра отправился на добровольно-принудительное лечение от своего недуга.
С лечения Юра вернулся с женой Юлей. Из них двоих Юра продержался дольше. Он грустил, когда Юля, вмазавшись, не реагировала на него. Тогда он тоже вернулся к своему увлечению.
Употребив, он переставал видеть Юлю, выходил за калитку и бродил по улице в поисках жены.
- Юля! Юля! – тосковал он, заглядывая на наши участки.
И мы стали звать его Юлей.
- Ты там аккуратней на улице, Юля опять жену потерял, – говорил мне муж, собираясь на работу.
А невидимая Юля в это время была дома. И может быть, даже разговаривала с такой же невидимой Надькой-пьяницей. Всё-таки, в одном доме жили, если говорить о тонких мирах.
АКЫНСКОЕ
Отдыхаем с Глебом в «Этномире».
Вечером услышали бубен и пошли на звук. У костра пел шаман Андрей. Ну, не шаман, конечно, артист. Но родился он на Камчатке и, когда впервые попробовал варёного кита, ему не понравилось. А потом мама сварила его по-другому – оказалось, вкуснейшая вещь. Очень капризное в готовке мясо, так и знайте.
Андрей показал нам, что такое акынское пение. И что такое акынский танец. Принцип тот же, что и в пении: что вижу, то и танцую. Он рассказывал простую историю о рыбаках и показывал: вот бытовое движение, вот оно же в танце.
Рыбак поймал и теперь разделывал рыбу, а в небе летел самолёт, в ресторане пили пиво, зрители танцевали у костра: рассказ-танец можно продолжать бесконечно, если знать язык.
Закончив танец, Андрей снова берет бубен, чтобы петь. Прогревает его над костром, чтобы кожа натянулась. Бубен этот плохо прокопчён и быстро впитывает влагу, кожа провисает. Лучшие бубны – те, что хорошенько прокоптились.
Около костра Глеб увидел высохший прутик, который мог бы стать деревом, но постоянные костры не дали ему вырасти. Я объяснила Глебу, что это из-за огня. Глеб вполне мог поплакать, чего я и опасалась. Но он с неожиданной лёгкостью сказал:
- Ничего, он всё-таки успел узнать, что такое жизнь.
БАРСИК
Сыну шесть лет. У него есть котёнок Барсик. Игрушечный. Но Глеб ему нарисовал кухню, спальню, ванну, игрушки, книги, еду, одеяла. В общем, живёт Барсик получше многих. Каждый вечер Глеб кормит Барсика и укладывает спать. По выходным они занимаются чтением и счётом. Читать Глеб научился сам, когда учил Барсика.
По утрам Глеб часто забывает разбудить Барсика, потому что сам в полусонном состоянии идёт в детский сад. Вечером он сокрушается: Барсик опять весь день спал!
И однажды я отвела Глеба в сад, пришла домой и подняла Барсика. Ну, как подняла? Он лежал, а я его посадила.
Глеб пришёл домой и говорит:
- Мама, Барсик встал!
- Это, – говорю, – я его подняла.
- Спасибо, мам! А ты его покормила?
Упс... Нет, конечно. Но соврать я почему-то не смогла. Честно сказала:
- Извини, нет.
- В следующий раз покорми.
Отвела Глеба в сад, пришла домой. Барсик! Лежит. Я его посадила. Ну, не кормить же. А что я сыну вечером скажу?
И я его покормила. У него корм нарисованный, надо его в этот корм мордой ткнуть и подержать.
Теперь, приходя из сада, я первым делом поднимаю и кормлю Барсика. Чувствую себя глупейшим образом, но начинаю привыкать.
Как в анекдоте: «Сеня, ты счастлив? – А шо делать?»
ПОЛОЧКА
Глеб рассказал мне, как устроена его память. Она у всех так устроена, считает он, только не все об этом знают.
В голове нашей есть две полочки. На одной, бесконечно большой, стоят пустые книги с обложками разных цветов. Заведует этой библиотекой маленький человечек. У Глеба это – мальчик в красной кепке.
Всё происходящее этот мальчик записывает. Он берет пустую книгу подходящего цвета, пишет, обязательно перечитывает и ставит на другую полочку. Эта другая полочка сначала очень короткая. Как только на ней появляется новая книга, полочка удлиняется.
Когда Глебу надо что-то вспомнить, он просит мальчика найти нужную книгу. Мальчик и сам любит перечитывать свои книги, тогда в голове появляются воспоминания, которые мы и не думали вызывать.
Этот наш разговор в машине (мы ехали на занятия по робототехнике) мальчик записывал в фиолетовую книгу. Занятия по робототехнике он всегда записывает в оранжевые книги.
А начался наш разговор с фиалок. Глеб нарисовал цветы, как ему казалось, выдуманные. Я сказала, что они похожи на садовые фиалки. Они начинают цвести очень рано, вместе с крокусами, а заканчивают – позже всех. Фиалок было много в нашем саду, когда мы жили в своём доме. Но Глебу было три года, когда мы переехали в квартиру, и дом он плохо помнил. Я объяснила, что он мог подсознательно «достать» эти цветы из памяти. Глеб задумался и сказал: «Точно, они в жёлтой книге!»
И рассказал мне про полочку.
И у вас она есть, посмотрите внимательно. И подружитесь со своим человечком. Он столько для вас делает!
ПЕТЬКА
Петька вырос в детдоме. Всяко его по жизни помотало, а к тридцати годам прибился он к Серёге. Серёга этот в конце девяностых набрал «дикую» бригаду из жителей Тульской области и привёз их ремонтировать Москву и область. Учились мужики прямо на объектах, некоторые до бригады вообще ничего по строительству не умели.
Петька оказался способным. Плитку аккуратно клал, электрику мог сделать, канализацию проложить, всегда прибирался за собой. И был честным, даром что детдомовский. Деньги на столе забудь – ни копейки чужого не возьмёт.
Иногда Петька вёл себя, как ребёнок. Красит дом, вдруг видит – лягушка в траве скачет. Поймает её и тоже покрасит.
- Петь, она же погибнет теперь, она кожей дышит.
- Да?
Побежит её догонять, да уж поздно.
Или разбирает старую крышу, а в складках шифера – воробьиное гнездо. Возьмёт крошечное яйцо и выпьет.
- А что? Куриные пьём, а это почему нельзя?
Серёга своих рабочих разносолами не баловал. Купит прогорклого ржавого сала, «взрывпакетов» (лапшу быстрого приготовления) – не подохнут. А зарплату перед самым отпуском каждому отдавал, чтоб сразу не тратили, так что приходилось есть, что купил. Одна надежда была на нежадных хозяев, у которых работали: что обед соберут или хоть чаю дадут с печеньем.
Петька был на особом счету, правая рука Серёги. У него, бывало, кое-какие деньги водились. Петька не жадничал. Купит пельменей развесных, укропу с петрушкой у хозяев с огорода попросит – и сварит на всю голодную бригаду змеиный супчик. Это когда пельменный бульон не сливаешь, а маслицем заправишь или сметанкой да зелени огородной туда, перчику, можно ещё специи из «взрывпакетов» добавить, они там отдельно. Вкусно!
До того хорош был Петька, хоть и маленького росту, и рыжеватый, что хозяйки принимались подбирать ему невест из соседок. Вот Лиза, например, которой канализацию прям в болото за забором выводили, – хороша? Ну, с чудиной. Ну, постарше. А чего тебе, детдомовскому, копаться? Бери, что дают. Но Лиза была раза в четыре крупнее Петьки, задавила бы его во сне. «Ну её», – не рискнул Петька.
И вообще, ему другая наша соседка, Оля, нравилась. Губа, как говорится, не дура. Оля, и правда, была красавицей. Я помню в детстве аж замирала, на неё глядя. Думала, за ней капитан Грей на алых парусах прилетит. А она стала встречаться с каким-то лысым колобком. Мы, девчонки, всё ждали, когда она с ним поссорится, но не дождались – Оля за него замуж вышла.
Так что Петька на Олю (тоже старше его, но все такую же красивую) только издалека смотрел. Разве что укропчику попросит для змеиного супчика – просто чтоб рядом постоять.
В отпуск Петька не ездил – некуда. Говорил, что был женат, что есть у него сын, но растит его отчим. Вздыхая по Оле, Петька всё же был не против приглядеться к другим невестам. Наличие детей его не пугало.
- Моего же кто-то растит, и я чужого растить буду.
Но что-то не складывалось с семьёй. Тогда он завёл собаку. Ну, как – завёл? Подобрал на улице. Она была тощая, невзрачная и не переносила неволю, всё пыталась сбежать. Привяжет он её к забору – она поводок перегрызёт и ещё подкоп сделает. Тогда Петька приковал её цепью к двадцатикилограммовой гире у нас в старом гараже. Откуда и зачем там была эта гиря, я не помню. А пол в гараже был бетонный. Собака попыталась грызть цепь, потом копать бетон. Безуспешно. Тогда она дошла с гирей до ворот, доволокла на цепи двадцать килограммов, для чего пересекла весь двор, и там уже свалилась без сил, высунув нос на волю.
Серёга велел Петьке отпустить собаку, но не здесь – как бы хозяев не покусала на прощанье. Петька ушёл с ней, вернулся один и рассказал: сел с ней в электричку, хотел через пару станций на платформу её вытолкать. Но в тамбуре собаку увидела красивая девушка, и собака ей понравилась. И девушка собаке понравилась. И Петька отдал собаку той красавице.
Может, правда, так было, а может, сочинил Петька, выдумал, что собака эта – он сам, а девушка – Оля...
Прошло несколько лет. Повстречав одного из рабочих Серёгиной бригады, мы спросили у него о Петьке. Рабочий рассказал, что Петька так и служил Серёге верой и правдой, даже стал вхож к нему в дом, ему там комнату отвели. Серёга полностью доверял Петьке, за один стол со своей семьёй сажал. Казалось бы, чего ещё надо? Живи, как барин.
Но однажды Петька с другими рабочими перекрывал у кого-то крышу. Сделали перекур. Петька не курил. Он смотрел вокруг, на вольную волю, и увидел внизу идущих куда-то не то бродяг, не то пьяниц.
- Хорошо бомжам! Идут, куда хотят! – сказал Петька.
Спрыгнул с крыши, как был – в трениках да кедах – и догнал бомжей. И ушёл с ними. Больше мы о нём не слышали.
