«Царству Божию суббота, а окопу - наступать...»

«Зерно, что погибнет, не умрет никогда...»

Наш путь лежал в отряд Шторм Луганской мотострелковой бригады. С бойцами отряда я познакомиться весной 23-го года на полигоне в Лутугино и с тех пор не раз успел побывать у них. В Лутугино отряд находился после тяжелых боев на переформировании и ждал пополнения. Отряд представлял тогда грустное зрелище в смысле экипировки и тактического снаряжения. Я никак не мог отделаться от мысли, что перед моими глазами не штафбат образца 1942-го, а передовая часть современной Российской Армии. Ребята были в истертом обмундировании, в железных касках и тяжелых бронежилетах времен афганской войны, закрывающих разве что только грудь бойца. Командир их жаловался, что нет «птичек» для разведки, а бойца иной раз приходится в одной только гимнастерке отправлять через минное поле с гранатой на опорник противника, потому что в тяжелом бронежилете не проползти.

Тогда удалось организовать сбор и закупить для Луганского шторма современные облегченные бронежилеты с дополнительной защитой из кевларовой ткани, удобные пластико-керамические шлемы, закрытую волновую радиосвязь, БПЛА и необходимое тактическое снаряжение. Сейчас же мы везли детские письма и еще большую партию тактического снаряжения, изготовленного волонтерами пункта помощи фронту «Покров» на Ходынке в Москве. Так что нам пришлось обратиться к нашему старому знакомому связисту Тополю и просить его помощи с транспортом для доставки груза в Горское.

В расположение отряда на брошенной шахте за Горским мы добрались с немалым трудом, но встретили мы там только дежурных по связи, старшину и двух водителей. Неподалеку у Берестового шел тяжелый бой, и отряд получил команду на штурм позиций противника. Нам нужно было дожидаться темноты, чтобы в сумерках попасть в Берестовую и совершить на на следующий день Божественную литургию. Ехали мы в Берестовую с боевым распоряжением от командования Луганского армейского корпуса, поэтому в отряде нас ждали и к Божественной службе готовились. Пока же мы дожидались сумерек, можно было не спеша поговорить с бойцами.

«Случается, что нам дают приказ штурмовать неподавленные огневые точки противника и идти на верную смерть, приказ не обсуждается, его надо исполнять, Бог принимает наших парней как мучеников», – слышал я такие слова. И действительно, занятые в тот день сто пятьдесят метров лесополосы без поддержки артиллерии стоили многих жизней наших бойцов. «Я здесь 4 месяца, и уже третий Шторм завожу, – говорил мне водитель Сергей, – вот и сейчас готовлюсь на выезд, будет много 300-х». «А 200-е как же?» – спросил я. «200-е тоже есть, – отвечал мне Сергей, – но часто бывает, что вывозить уже нечего, всё артиллерией перепахано. Жены пишут, что хоть косточку дайте. А что нам им сказать? Вот и числятся их мужья без вести пропавшими, а мы точно знаем, где они лежат, но как их достать не знаем…» Что останется от парней – безымянные могилы, да и будут ли они среди этих полей?

Мы сделали выбор. Ни шагу назад!

Идут за колонной колонна.

У Господа нет неизвестных солдат.

Он знает их всех поимённо.

Сим ведает Архистратиг Михаил,

Себе помечая в блокноте.

У Господа нет безымянных могил.

Они на особом учёте…

Святую работу мы делаем, брат,

Настойчиво и убеждённо.

У Господа нет неизвестных солдат.

Он знает их всех поимённо.

Эти скорбные строки Константина Фролова дают надежду паче чаяния.

«Мы заканчиваемся», – такие страшные слова я услышал от бывшего замполита отряда, а теперь рядового Дмитрия. И действительно, если первые «Шторма» формировались почти исключительно из самых отчаянных парней – добровольцев из народного ополчения, то теперь в них зачисляют явочным порядком из числа мобилизованных или служащих по контракту. Потери очень большие. Если бывшие заключенные – бойцы «Шторм Z» – должны служить 6 месяцев до демобилизации, то обычные контрактники – пока не убьют. Ребята, с которыми мне довелось говорить, переживают это как несправедливость, но ни на судьбу, ни на свой выбор никто не ропщет.

«Жаль мне отца, – со слезами на глазах говорил мне один боец, – я у него последний, брат в ополчении год тому назад погиб, как он перенесет мою смерть». «А себя тебе не жаль»? – спрашивал я его. «Я знал на что подписываюсь, а вот ребят жаль, с их гибелью примериться никак не могу – отвечал он, – мало нас прежних осталось, а с пополнением бывает, что и перезнакомиться толком не успеваем как те «задвухсотятся». Но все равно, они там быстрее закончатся, их мы больше кладем, они своих даже с поля боя не забирают, запах – не продохнуть». Вот она страшная правда братоубийственной войны – каждая сторона рассуждает: с чьей же стороны русские быстрее закончатся!

И все же не перестаю удивляться беззлобию наших ребят. Один парнишка в Луганском шторме мне рассказал, что во время ночной атаки под Красным бойцы его отделения полегли все под минометным огнем противника, его же контузило, и он оказался в плену. «Везли нас в грузовике. Рядом на дне кузова грузовика лежал другой пленник, у него были раздроблены обе ноги и он страшно мучился от боли. Сопровождавший нас ВСУшник всё пинал ему ноги и с какой-то осатанелой улыбкой на хорошем русском произносил: «Еще жив, собака?» Оказавшись в медчасти, я видел, как другому нашему пленному с оторванными кистями рук накладывали гипс прямо на свежие раны! Мне же повезло, я попал под обмен военнопленными. В госпитале в Валуйках, где я был на лечении, видел, как наших менее тяжелых бойцов выносили из палат, чтобы освободить место для раненых ВСУшников, мы ж не звери».

Бойцы отряда, бывавшие не раз в смертельном бою и видевшие гибель своих товарищей, говорили мне, что неверующих на войне нет, и молятся Богу все, кто как может. Слышал я и такую историю. Шел бой под Белогоровкой. Посреди поля парнишка сложил руки на груди, стоит на коленях и плачет. К нему под обстрелом подползают товарищи: «Ты ранен»? – «Нет». – «А что с тобой»? Парень протягивает деревянный нательный крестик, а в нем застрявшая пуля из СВД! Кто не знает, пуля из СВД со ста метров стальную рельсу прошибает, а тут крестик деревянный! Но не на подобных не единичных военных историях, а на личном опыте каждого вырастает и держится вера в окопах. Так в огне войны через кровь и несчетные потери возвращается дух русского воинства. И дух этот тот не какой-то иной, но все тот же, что и век тому назад. Вот свидетельство боевого генерала с полей Великой войны.

Генерал Петр Николаевич Краснов в Первую мировую командовал 2-й Казачьей сводной дивизией. 29 мая 1916 года во время ночной атаки Верхне-Днепровского полка на венгерские позиции у Вульки-Галузийской его полк понес большие потери. Поднимаясь на рассвете по лесной дороге, вдоль которой лежали снесенные с поля боя раненные, он подошел к одному из них. Весь живот его был разворочен тяжелым осколком. «И я увидел, – вспоминает генерал, – как его правая рука сложилась для крестного знамения, потянулась ко лбу, да так и замерла на полдороге. Он умер. На лице его, спокойном и тихом, я как бы прочел, – вспоминал генерал, – Господи! Хорошо нам здесь быть»! А очевидец, видевший поле, усеянное трупами солдат Л.-Гв. Павловского полка после атаки рассказывал, что у всех покойников правые руки были с пальцами, сложенными для крестного знамения. Так «в чаянии воскресения мёртвых» сражалась, и в наши дни продолжает сражаться и умирать Русская армия. Поистине пасхальным свидетельством этой войны звучат стихи Игоря Караулова:

И бывает от смерти

Убегают на фронт.

Где стальные богини –

Огневая страда.

Где зерно, что погибнет,

Не умрет никогда.

И приходят на память слова пасхального пророчества: «Так говорит Господь Бог: вот Я открою гробы ваши и выведу вас, народ Мой, из гробов ваших и вложу в вас дух Мой, и оживете, и помещу вас на земле вашей, и узнаете, что Я, Господь» (Иез. 37:11-14).

«Наверное, и в тьме есть дня частица»

Мы шагаем, воюем, и снова шагаем,

Стала вязкой рутиной боёв череда.

Иногда мы друзей и себя здесь теряем,

В ваши слёзы потерь превращаясь тогда.

Вит Дорофеев

Из тылового расположения на заброшенной шахте в Горском мы двигались на передовые позиции штурмового отряда в Берестовое. Из Горского добирались долго, ехали пыльными проселками среди нераспаханных полей. И это не были степи целинные, это были поля минные.

Пугающая, леденящая душу реальность – не родит больше хлебный колос родная земля, а родит погибель и смерть – вот какая «посевная озимых» прошла здесь прошлой осенью, вот для чего здесь вспахивался тучный украинский чернозем.

Не степи целинные, но поля минные

Дальше ехать было нельзя. Мы оставили автомобиль в лесополосе, растянув над ним масксеть. Лесопосадка была буквально завалена всевозможной взрывчаткой. Неотстрелянные заряды от РПГ лежали и в штабелях и прямо на земле россыпью, но кто на это здесь обращает внимание.

В зоне боевых действий лесополосы завалены боеприпасами

Чтобы ехать дальше, нам нужно было дождаться темноты. Начиненные взрывчаткой FPV-дроны не «видят» в темноте, в дневное же время, мы – легкая мишень для противника. Мы расположились до вечера в «отжатом у немцев» опорнике. Он представлял из себя обычный окоп с оборудованными огневыми позициями и щель для укрытия от артиллерийского огня в виде зарытого в землю весьма добротно сработанного сруба с двойным или тройным накатом. В щели были оборудованы спальные места без печи и обогрева, конечно. Огонь здесь разводить нельзя ни в каком виде. Здесь же, в окопе на опорнике, мы служили литургию и крестили бойцов. Вадим умудрился притащить сюда даже средний колокол и изображал московский праздничный трезвон с помощью языка и неактивной гранаты. Все удивлялись – как же ловко у него это получается, талант!

Божественная литургия и таинство крещения в окопе

Как же дорого стоят подобные встречи и богослужения в окопах на передовой, сколько правды в «Твоя от твоих» священника, возносящего свое приношение к Самому Небу. Нет и тени сомнения, что «Христос посреди нас». В окопе это уже не просто чинопоследование, не просто возгласы и фигуры речи, а сущая правда жизни, и ни одна душа не сомневается в этом. Сколько серьезности и сосредоточенности на лицах этих повидавших виды луганских мужиков из шахтерских поселков – вот она школа веры и благочестия, утверждаемая перед лицом смерти и торжествующего над смертью бессмертия!

«Отрицаешься ли сатаны, и всех дел его, всех ангелов его, всего служения его, всей гордыни его»? – вопрошает священник. «Отрицаюся» – отвечает крещаемый. И разве всей правдой своей жизни не доказал уже этот воин Христов истинности своих слов? «Крещается раб Божий Владимир. Во имя Отца. Аминь. Сына. Аминь. И Святаго Духа. Аминь». Весь Иордан помещается в этот момент в ладони священника. «Благословляется и освящается место сие кроплением воды сия священныя, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь» – кропит священник стены окопа и накат блиндажа, кропит и все стоящее здесь собрание Церкви Христовой – воинство наше христолюбивое, кропит живой водлозерской водичкой из «иордани» Крещенской. Вот она Великая Суббота преблагословенная – воочию мы видим сошествие Христа к во аде сущим. Во время богослужения и небольшого концерта Вадима затих обстрел, рядом не легла ни одна мина, в воздухе не было слышно назойливых «птичек», ад на время примолк в недоумении и ужасе от происходящего. Бойцы не раз отмечали, что во время богослужений обстрелы прекращаются, и мы тому всегда бываем свидетелями.

На степь опустились густые сумерки, и можно было трогаться дальше в путь. В Берестовую мы въехали в полной темноте, осенний мрак был почти осязаемым. Останавливаться было нельзя, двигаться надо было быстрым шагом на удалении друг от друга – над головой могли оказаться «птички». Вооруженные тепловиками, они видят ночью лучше, чем днем, и на голову легко может прилететь граната. Мы спустились в подвал полуразрушенного здания. Там размещался штаб, и нам нужно было доложиться командиру о своем прибытии и согласовать план действий на предстоящий день.

Пока мы беседовали с командиром, я не мог оторвать глаз от огромных мониторов, занимавших едва ли не всю стену подвала. Наблюдение за своими и вражескими позициями велось в реальном времени. Лесополосы, разбитая техника на обочинах дорог, разрушенные здания и окопы во мраке ночи были видны через ночники разведывательных коптеров как при свете дня. Я пришел в ужас, когда дрон, зависнув над развалинами дома, приблизился к земле, и я смог разглядеть на выброшенной пластиковой бутылке: «Вода минеральная Иверская, малогазированная». «Какая это бесовщина», – думал я. Мы слепы и во мраке беспомощны. А эти бесовские «птички» наблюдают за нами, видят нас лучше, чем днем, и уничтожают беспомощных. Также и в реалиях мира духовного, где мы незрячи, беззащитны, и становимся – если не защищены благодатью Божьей – игралищем для бесов. «Да как же защититься от них»? – не сдержав своего недоумения, обратился я к командиру. Командир перевел на меня взгляд, немного подумал и ответил: «Только молитвой. Я даже и шага не ступаю за порог, не перекрестившись». Затем после паузы добавил: «Иисусова молитва спасает. А больше не знаю что».

Здесь царствуют арта и миномёты,
и с коптеров следит за нами смерть.
Так мало шансов выжить у пехоты,
когда разрывы вспахивают твердь.

И кровью наливаются закаты,

и ночь дымит, и день горит в огне…

Кажется, эти строки Вита Дорофеева о «новой за Отечество войне» представляют обстановку переднего края лучше любых описаний. Здесь нам предстояло совершить божественную литургию.

Ночь и весь следующий день мы провели в расположении штурмового отряда в полуразрушенной трехэтажке. На входе в подъезд болтались разбитые двери. Ни окон, ни даже оконных рам в доме не было, одни только проемы, где-то заставленные ящиками с песком, а где-то просто завешенные одеялами. Крыши на доме тоже не было, а третий этаж после бомбардировок уцелел лишь частично. Но это разрушенное строение только снаружи выглядело руиной, внутри же дом был переполнен жильцами. Комнаты с отвалившимися от сырости обоями и посеченными осколками стенами заставлены нарами, здесь же устроена трапезная, есть даже что-то наподобие бани. Словом, здесь организован элементарный солдатский быт, можно отдохнуть и как-то привести себя в порядок после совсем уж безбытной окопной жизни.

Дом штормов чем-то напоминал муравейник, так активно было движение внутри, но наружу обитатели старались не выходить даже и по нужде, для этих целей использовался разрушенный третий этаж. Выходить было нежелательно, потому что в воздухе постоянно висят вражеские «птички» с гранатами на подвеске и только того и ждут, что появится какая-то неосмотрительная жертва. В этой связи бытовой мусор бойцы валят, не выходя из подъезда прямо за порог. Образовавшиеся таким образом мусорные кучи так же, как и этот разрушенный дом, живут своей жизнью, они в буквальном смысле шевелятся от обилия в них мышей и крыс.

Мыши же – это сущее бедствие сегодня на фронте. Они развелись в таком неимоверном и фантастическом количестве, что чувствуют себя полными хозяевами как в жилищах, так и на улице, умудряясь вскарабкиваться по деревьям и кустарникам. Ночью мыши ходят по голове, путаясь в волосах спящих людей, перегрызают лямки на бронежилетах и кабеля связи. Как-то во время трапезы я сидел за столом с бутербродом в руке. Отвлекшись на разговор, я вдруг почувствовал, как кто-то старается отнять у меня мой кусок. Это какая-то особо обнаглевшая мышь уселась есть колбасу вместе со мной, и еще пыталась укусить меня за палец. У командира разведки поутру не хотел запускаться дрон. Когда его вскрыли, внутри обнаружили сразу нескольких мышей, пожелавших свить там себе гнездо.

Дом штормов в Берестовой

Вечер и половину ночи мы провели в разговорах с бойцами и командирами, слушая их истории из фронтовой жизни. Вадим играл на гитаре и пел что-то из своего, а за окном как с одной, так и с другой стороны всю ночь работали минометы. Не спалось. Меня занимал нелепый и праздный вопрос, почему этот дом, где мы расположились на ночь, не разобрали до сих пор, ведь для этого было бы достаточно двух-трех мин или фугасов? Поутру я поинтересовался у командира, и он мне ответил, что у них есть негласная договоренность с украинцами: мы знаем, где находится их расположение, а они прекрасно знают наше, вот мы пока и не трогаем друг друга. Не знаю, в шутку это было сказано или всерьез, но при непрекращающемся через всю ночь обстреле в наш дом не попал ни один снаряд.

Наутро мы служили литургию в соседнем, разобранном из танка доме, где нам было отведено большое помещение на первом этаже с такими же одеялами на пустых глазницах окон. Солнечный свет проникал только через щели в наспех сколоченной двери. Дверь была устроена в оконном проеме и вела прямо на улицу. Бойцы-операторы БПЛА время от времени поспешно выходили в эту дверь, чтобы принять или запустить очередной дрон с подвешенной гранатой. И все мы понимали, что в любой момент в эту же самую дверь на наш радиосигнал может влететь FPV-дрон противника.

Служба шла своим чередом, наша «обитель» была полна народа и мы молились «о мире всего мира; о благостоянии святых Божьих церквей; о богохранимой стране нашей, хритолюбивом воинстве и даровании ему на враги победы; о спасении от напрасной смерти, ран и пленения воинов здесь предстоящих». Совершалась Божественная служба, и было тише, чем обычно. Вместе с лучами солнечного света через дощатую дверь в нашу обитель проникал свет и покой Великой Субботы, «в ней же Господь уснув, воскресе тридневен». Но эта же условная дверь вела туда, где рвались мины, где с хлопками мелким горохом прилетали начиненные смертью кассетники, где воздух был накален от гудения дронов, своих или чужих, кто там разберет. Воины молча, один за другим, подходили к Чаше Жизни и смерти, чтобы вскоре пройти этой дверью навстречу вечности…

Царству Божию суббота,

А окопу – наступать,

Из земли встаёт пехота,

Ей к тому не привыкать.

Подчас с войной связывают представления о жестокости, грубости, насилии. Нужно оказаться в штурмовом батальоне, чтобы убедиться, что это не так. В мирной жизни трудно встретить столь уважительное и внимательное отношение людей между собой, столь искреннюю дружбу, столь крепкое товарищество. Здесь каждый ежеминутно стоит перед лицом собственной смерти, и этим поставляется на Страшный суд Божий.

Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим…

По окончании литургии мы крестили совсем еще юного паренька из Якутии во имя святого благоверного воина Александра Невского. Он добровольцем пришел сюда защищать Новороссию. Мы беседовали после крещения о святых, святости и жизни человека. Я поделился с Александром мыслью о том, что наши святые сейчас на истекающей кровью Новороссии. Он попросил оставить ему аудиокнигу житий святых, запись которой я возил с собой.

С болью и тихой радостью вспоминаю я этот разговор на передовой, который хотел бы завершить строками Вита Дорофеева.

Не нужно нас просить остановиться,

Пришли мы не затем, чтоб убивать.

Наверное, и в тьме есть дня частица,

Вот этот свет пришли мы защищать.

Тяжёлая, духовная работа –

Сквозь тень врага свой мир не погубить.

И под гремящим залпом артналета

Осколки милосердья сохранить.

Воин Христов

Вот и я,

Глухой порою,

Доли злой не сторонясь,

Без призыва стал героем,

Путь – железная стерня.

Михаил Сопин

Удивительно и непостижимо отношение русских к врагу. Я говорил с бойцами штурмового отряда. Они всегда в прицеле противника, они получают раны и увечья, каждый день теряют своих товарищей. Но где же их справедливая ненависть к врагу, где жажда мести, крови? Этого нет, или нет почти. Во всяком случае, этого тем меньше, чем мы ближе к передовой и к той невидимой черте, которая отделяет русского солдата от такого же русского парня с той стороны. Здесь понимают, что идет братоубийственная война, что русский убивает русского, и никто из наших воинов не жаждет пролития братской крови. Здесь не радуются смерти украинских солдат. Никто сознательно не несет страдания мирному населению. И если война приходит, по жестокой своей логике, в мирные дома, наши воины, подчас ценою своей жизни, выводят мирных из-под обстрелов, оказывают помощь раненым плененным солдатам ВСУ.

«Они» и «мы» – разница между нами не по крови, но в духе. Об этом духовном противостоянии есть замечательные мысли поэта Вита Дорофеева:

Нам жаль, что гибнут сотни их солдат,

Такие же, как мы по крови – брат,

Но здесь они на тёмной стороне,

И мы стреляем, платим дань войне.

И больно нам, ведь раним, как себя.

И плачем по телам врагов, скорбя.

В который раз мы мир должны спасти,

В который раз с тьмой схватка на Руси.

На фронте мне представился случай поговорить об этих важных вещах. После богослужения нам нужно было переждать когда начнет смеркаться, раньше выехать из Берестовой было невозможно. Темноту ждал и зам. комбата для выхода на позиции. Было время посидеть за столом после солдатской трапезы и не спеша поговорить.

Сергей рассказывал о себе. Родом он из Казани, по происхождению казак. Всей душой приветствовал он присоединение Крыма к России, и приехал в Новороссию весной 2014-го вовсе не воевать. Ему хотелось как-то поддержать своих. Это были последние мирные дни Донбасса. В Луганск он прибыл в мае, незадолго до того как на город с боевых «сушек» полетели авиабомбы. Чуть позже об этом времени напишет Леонид Корнилов:

Качнулся военный рычаг,

И мир навалился на нас:

Теперь он на наших плечах,

А точка опоры – Донбасс.

В эти дни на волне народного гнева и возмущения в здании бывшего СБУ стал формироваться первый батальон народного ополчения «Заря». Там собрались все, кому было дело до происходящего. Так Сергей попал в ополчение, и началось его «донбасское путешествие» длиною в целую жизнь. Он был поставлен командиром взвода спецназа. Участвовал в бою в пос. Металлист. В тот памятный день 17 июня 2014 г. погибли репортеры ВГТРК Игорь Корнелюк и Антон Волошин, а бойцы Сергея пленили Надею Савченко. Это была прогремевшая на весь мир история.

Мне довелось встретиться с человеком, целиком посвятившим себя войне за Русский мир, прошедшим ее с самого первого дня. Это был не наемник и не призывник, со мной говорил доброволец, сражающийся по вере и за убеждения. Я слушал зам. комбата, и мне приходили на память пророческие строки Леонида Корнилова, написанные перед началом войны:

Могут вынести русский крест

Только наши с тобой горбы.

Русским духом, народ, крепись

У последней своей черты.

Русский русскому поклонись.

Русский русского защити.

Мне было до чрезвычайности важно услышать, что думает Сергей о волнующей меня теме военного противостояния. И начал я с вопроса о вражде и ненависти. Вся украинская пропаганда строится на ненависти к России и русским. «Москаляку на гиляку… Москалей на ножи…» – не с этих ли русофобских призывов начиналась «незалежная» Украина? У нас в России ничего подобного, кажется, не было. Но идет война. Сейчас приходится слышать, что нельзя победить без ненависти к врагу, что украинцы нам вовсе не братья. При этом обычно вспоминают Великую Отечественную. Эренбург тогда писал: «Не время искать в наступающей вражеской армии «добрых немцев… Мы поняли: немцы не люди. … Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал». Приходит на память и стихотворение К. Симонова 1942 г. «Убей его», в котором говорится: «Знай: никто его не убьет, если ты его не убьешь. / И пока его не убил, ты молчи о своей любви. / Край, где рос ты, и дом, где жил, своей родиной не зови… Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей». Призыв убивать немцев стал частью советской пропаганды. Были ли подобные настроения в ополчении тогда, и есть ли они сейчас в рядах ВС РФ?

Плакаты на улицах советских городов времен Великой Отечественной войны

- Я по себе скажу, как я могу желать смерти украинцам, когда у меня жена родом с Украины, и теща моя любимая с тестем тоже? Возьмите любого из нас, – как наши корни переплетены и перепутаны. Мы один народ, хотя, может быть, и отличаемся немного. Никогда я не испытывал ненависти к украинцам и подобного даже и не встречал среди своих, хотя на войне с мая 2014-го. Мы здесь воюем не с украинцами, а с нацистской Украиной, с Бандерой и Шухевичем, а они действительно не братья нам, и украинцам они тоже братьями никогда не были. Вот они нам враги, я так думаю, – заключил Сергей.

- Мы много слышим о том, что российских солдат истязают в плену. Как наши бойцы относятся к военнопленным? – продолжил я разговор.

- Да, бывает, когда в бой идешь, думаешь про себя, что вот сейчас буду рвать и метать. А попадется кто в плен, раненый или сам сдаться хочет, так не стреляю, жалко становится. Человек все-таки передо мной, такой же, как и я, бедолага. Как стрелять в него станешь? И мамка у него есть, и жена с детками поди его живым домой дождаться желают. Да, приходилось брать в плен украинских вояк, но я даже и не слышал такого, чтобы их били, унижали или калечили. Вот хотя бы недавний пример. Шел стрелковый бой, стреляем друг в друга, гранаты швыряем. Между нашими и украинскими позициями было 100 метров, не более. С их стороны было трое, а с нашей – двое. У нас в отряде боец был без ноги, воевал с протезом. Сейчас он снова 300-м уехал, дай Бог, чтоб живой! Так вот, ползет он на помощь к своим, забирается в окоп в аккурат посередине между нашими и украинскими позициями, а я наблюдаю за всем этим с «птички». Смотрю, говорит он с украинцами, но не слышно о чем, проходит так полторы минуты не более, и тут вижу, что украинские военные выходят и сдают оружие. То ли наш боец таким красноречивым оказался, то ли увидели они, что силы наши сравнялись – трое на трое – то ли уж совсем они воевать не хотели. Пленили, спросили имена, кто из какой части и откуда родом. «Западенцы» были, как выяснилось. Сигареты дали им и воды, сколько хотели. Связывать даже их не стали, довели так до расположения, а там передали дальше. Что с ними стало – не знаю. Но знаю точно, что все с ними будет хорошо.

- Мы воюем без ненависти и вражды, не желаем проливать лишнюю кровь своих братьев, но ведь и Белая армия на той проклятой Гражданской воевала также. Есть много свидетельств тому в воспоминаниях белых генералов, например, Деникина, Туркула, Краснова. Красные командиры воевали иначе, они были беспощадны к врагу. Именно это некоторые историки объявляют как силу красных, и слабость Добровольческой белой армии, видя в этой мягкости причину ее поражения. А вы как думаете, Сергей, не станет ли это нашим слабым местом в войне с нацизмом и бандеровщиной на Украине?

- На войне, если хочешь остаться человеком, ненавистью жить нельзя. Я каждый день вижу всю эту грязь и кровь – и ужасаюсь. Кровь здесь везде. Потоки крови. Её тут и так «выше пробки». И что, еще больше её желать? Это было бы безумием. Здесь любого бойца спроси, чего он больше всего желает, и услышите только одно, – чтобы все это безумие скорее закончилось, чтобы, наконец, наступил мир. Но после нашей победы, конечно. Я же стараюсь по заповедям Божьим жить, и точно знаю, что должен поступать с другими так, как желал бы, чтобы поступили со мной. Даже если противник будет поступать иначе. Бог рассудит. Белые, я думаю, проиграли не потому, что были «добрые» к врагам и проявляли милость к пленным, а потому, что Господа Бога забыли, и это было их слабостью. Безбожники-большевики взяли верх – и это правда. Но было это нам по Божьему попущению. Зато сколько мучеников и исповедников за веру явилось на земле Русской. Взять хотя бы и мою любимую святую Матронушку Московскую. Не было бы гонений на веру, так может быть Бог и не явил бы вовсе её святость. В храм меня привела бабушка в 14 лет, и первой моей святой и заступницей стала Матронушка. Я всегда молюсь ей, и она спасает меня.

- Сейчас много говорят о прекращении войны и мирных переговорах с Киевом. А на каких условиях вам здесь, на фронте, видится прекращение огня? Каким он должен быть послевоенный мир, что мы должны сделать после победы?

- Я думаю, что нужно сделать три вещи. Первое, на законодательном уровне запретить на Украине нацистскую идеологию, сбросить с постаментов и Бандеру, и Шухевича – это будет денацификация. Второе, Украина больше не должна иметь армии и оружия, она не должна больше угрожать России, – и это будет демилитаризация. И третье, они должны оставить в покое русское население, разрешить русский язык и снова открыть русские школы. Ну и, конечно, и Крым, и Донбасс и вся Новороссия – это Россия. Обратного пути здесь быть не может. Возьмите любого украинца, от простого работяги до начальника цеха, и он вам скажет: зачем нам оружие, дайте нормально жить и работать. Вся эта украинская политика только олигархам и ворам выгодна, вся она на американских интересах и долларах замешана.

- А как вам, Сергей, помогает на войне вера?

- Моя вера – это единственное объяснение того, что я на войне с 14-го и до сих пор еще живой. Иду в бой – читаю «Отче наш». И вообще всегда молюсь. И во время боя, и когда под минами хожу, читаю: «Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй меня». Так молюсь, так и живу. 14 ранений было, нет ни одной части тела без дыры. Осколок за ухо вошел в миллиметре от сонной артерии, прошел через шею и застрял с противоположной стороны. Только через полгода рентгеном обнаружили. Руку вот перебило, на подвеске ношу, надеюсь, с Божьей помощью, заживет. Это разве это не провидение. Молюсь когда возможно и по молитвослову. Утром это не получается. Спать приходится по часу или по два, не более. А вот вечером бывает время и помолиться. На войне неверующих нет. Все обращаются ко Господу. Другое дело, что, может быть, не для всех Господь – это Иисус Христос, – и здесь Сергей перекрестился, – Есть тут и мусульмане среди нас, кто в какой вере воспитан, тот так Богу и молится. Но на войне без веры никак нельзя.

Мы о многом успели поговорить с Сергеем. Яркий как литературный образ, цельный как свидетельство жития святого, передо мной был реальный русский воин-христианин. Наш разговор был искренним, в нем была та духовная близость, которая возможна, пожалуй, только «под сенью смертной». В этих условиях не было нужды в рисовке, да и красоваться в этом погруженном во мрак, провеваемом осенними ветрами полуразрушенном помещении было точно не перед кем, да и незачем. Вспоминаю я тот разговор обычно строками Вадима Негатурова. Стихи этого поэта, погибшего 2 мая 2014 года в одесском Доме профсоюзов, всегда сопровождают меня в поездках на Донбасс:

Деньги, слава и власть добровольцу отнюдь не критерии,

Страх – не стимул ему, а чины – не мерило ему,

Но святая награда Солдату Духовной Империи –

Поступь Божьих побед – дивный свет, прожигающий тьму.