1
Мистическая раковина распространит тугое течение звука, несомого на волнах смысла – волнах, подобных тем, что воспеваются поэтом:
Волны бегут, белый песок лаская,
Клочья травы всюду с собой таская.
А в глубине тихо лежит морская
Странно большая, очень большая
Раковина.
Адриатика Н.Матвеевой всеобъемлющая – и характеристики её столь цветные и яркие, что лучи, исходящие от оной, могут сердце согреть.
При этом сама Матвеева писала: И нет меня одней…
Как входит – болевым шоком – этот искажённый перл в сознание, как сочетается со всеобщностью (или почти таковой) ощущения: всем дасться познать тотальное одиночество на онтологическом ветру; всем, но только поэт найдёт слова, озвучивающие ощущение…
…есть нечто средневековое в мистике описаний, предлагаемых Матвеевой: нечто, заставляющее переоценивать гамму известного, погружаясь в новое мировосприятие:
Акула быстрая, с бездушной парой глаз -
Идея голода без мантий и прикрас!
С полуразинутым, как при вдыханье мухи,
Ртом-полумесяцем, прорезанным на брюхе,
Ртом, перевернутым тоской, концами вниз...
Здесь будто что-то от бестиариев – с их чудищами, нагромождением черт; нечто такое, отчего содрогаются детские сны (особенно, если учесть, что взрослые – просто выросшие дети…).
Порой казалось – реальность слишком узка для Матвеевой: ей требовалось расширить оную, хотя бы за счёт экзотики:
Вопили джунгли, пели не смолкая,
Звонили в колокольчики лиан,
Вниз головой - дразнили попугаи
Вниз головой висевших обезьян.
…вспыхивают скально-сияюшие «Альпинисты»:
Поскорей наполним нашу
Все равно какую чашу.
Чашу кратера вулкана
Или чашечку цветка.
Угли звонкие раздуем,
Как-нибудь переночуем.
Нам живется нелегко,
Мы уходим далеко,
Мы пришли из далека.
Прекрасная чаша занятия, подъемлемая людьми к небесам: и далёкость их – равно: пришли и уходят – особым фокусом расцветает в реальности…
Двойственность, извечная амбивалентность бытия проходит золотыми нитями сквозь тело стихотворения: и «Архивариус», построенный на контрастах, зажигается парадоксальными огнями:
Его стихия - старая бумага.
«За что страдает? В чем он виноват?
И ведь какой безропотный, бедняга!» -
Непосвященный скажет наугад.
И ты спроси, чего «бедняге» надо
И чем он только, «бедный», не богат!
Одна строка - и найден ключ от клада,
Строка другая - найден самый клад.
Мясная, мещанская жизнь противна поэту: нужен именно клад, открытие древней сути: а, приглядеться, так можно найти в сердцевине каждого дня – тогда, как сердцевина мещанствого существования подразумевает пустоту…
Своеобразие тембра Матвеевой!
Голос чаровал, вовлекая в собственные пределы, и в песни превращённые стихи летели лентами, очищая сознания, возвеличивая души.
Вновь проступает тема клада, но в данном случае ассоциируется он со счастьем: основной человеческой целью во все времена:
Счастья искать я ничуть не устала.
Да и не то чтобы слишком искала
Этот зарытый пиратами клад.
Обрела ли?
Очевидны депрессии, мучившие поэта…
Её шекспировские циклы высекались из мрамора, и множественность деталей, используемых Матвеевой, создавала колорит тех времён.
Атмосфера впускала в себя, факелы загорались, кареты тяжело грохотала по грубо мощёной улице…
Шекспир, связанный с аристократами тайной и текстом, который пишет - космос вращающихся чудес…
Волхвовал стих Матвеевой.
Он волхвовал ярко и сочно, своеобразно и раскатисто, напевно и плавно, представляя крупную фигуру поэта, точно настроившего свою метафизическую лиру на века.
2
Остаться в истории – каково это?
Остаться в истории, будучи из простецкой рабочей семьи, после школы семилетки работая на ткацко-прядильной фабрике?
Е. Фурцева осталась: её карьера в недрах партии была стремительной, что могло свидетельствовать… о разном: и вместе – было фактом биографии.
Студенткой Московского института тонких химических технологий имени М. В. Ломоносова Фурцева становится, поскольку обучение необходимо для дальнейшей работы: а она разворачивается мощно, по-разному, тогдашние системы управления слишком непохожи были на нынешние…
Как судит история?
Или равнодушна она, и просто принимает в себя, в хроники свои определённые имена?
Фурцева закончила потом Высшую партийную школу; энергичная и честолюбивая, она готова к самым высоким должностям.
Она становится 4-ым министром культуры СССР.
…сейчас разлив советской культуры, рассмотренный разнопланово, говорит о необыкновенном подъеме всего, по всем направлениям; и культурный продукт, его качество – тот показатель, ориентируясь на который, не менее, чем на валовый продукт, и следует оценивать возможности страны.
Разумеется, руководство Фурцевой шло в кильватере общего курса: возвысить голос против каких-либо кардинальных пунктов она не могла…
С ней связано много слухов и сплетен; тем не менее деятельность её носила скорее позитивный окрас: если пробовать оценить превалирующие моменты.
Она узнала и опалу: хотя должности оставались достаточно высокими; она многое познала в жизни, и история, сохранив её имя и образ, возможно сама удивлялась, как высоко можно подняться из простой семьи.
Правда условия должны быть соответствующими.
3
Зло, как составная часть мира, не устраивала М. Лохвицкую: необходимо отстранение от него: и созвучия слов, играющие вариантами нежности и красоты, были точной альтернативой социальности и всему скарбу действительности, столь отталкивающей в мещанском своём варианте:
Что за ночь!.. как чудесно она хороша!
Тихо веет эфир с высоты.
Ароматом лугов и прохладой дыша,
Он целует, ласкает цветы.
Стих должен бархатиться…
Он сам, изгибаясь ощущениями, словно целует читательскую душу, заражая собой.
Впрочем, характеризуя свою жизнь, Лохвицкая даёт безжалостные образы: и стих здесь сух, будто латынь звучат, напоминая пучки трав, высушенных временем, что свисают с потолка реальности:
Однообразны и пусты —
Года томительные шли,
Напрасно тайные мечты
В туманной реяли дали.
Не много счастья, — больше зла
И мук мне молодость дала,
И жизни гнет, и смерти страх,
И наслажденье лишь в мечтах...
Мечты…
Она и вплавляла их в ювелирные изделия своих стихов: тонко, изящно, виртуозно…
Лепестки её стихов нежно сияли отделкой.
…сочувствует Азраилу: или – играет с ним, играет – белым стихом, возвышенным и печальным:
Азраил, печальный ангел смерти,
Пролетал над миром усыпленным,
Бледный лик его сиял чудесно
Неземной и страшной красотою.
И роптал печальный ангел смерти:
— Боже! все здесь любит и любимо,
И звезда с звездою жаждет слиться,
Только я — один страдаю вечно!
Она страдала?
Примеряла маску таковую?
Игра Лохвицкой тонка – без оной не живёт поэзия.
Но – подлинность поэтического дыхания Лохвицкой велика: отсюда – долгое сияние стихов: не тускнеющих и остающихся, пусть известных не многим, но в года упадка интереса к поэзии вообще – это не слишком важно.
4
Дщерь Петрова, возрождающая традиции, игравшие метафизическими мускулами при царе-реформаторе…
Правительствующий Сенат – восстановлен.
Университет – учреждён.
…рождение Елизаветы в Коломенском дворце: торжественный день въезда Петра в Москву, мечтающего отметить победу под Полтавой…
Интересно – для тогдашних людей, кем бы они ни были, время неслось также стремительно, или были другие ощущения?
Уже восьми лет отроду обращала внимание на себя красотой; кипит, блистая дворцовая жизнь; но систематического образование Лизетт (Пётр любил имя) не получила.
Фрагментарно лепились знания в сознанье её.
…недовольство Анной Иоанновной и особенно Бироном велико было: но способна ли Елизавета возглавить заговор?
Воли оказалось достаточно, и коронационные торжества, состоявшиеся в 1742 году, отличались невиданной пышностью и невероятной яркостью.
Елизавета не раз провозглашала, что продолжает политику Петра: и в основных чертах это именно так и было: огни царствования подразумевали восстановление традиций (Сената, например), и реформы, развернувшиеся в стране.
Меняется система налогообложения: и финансовое положение страны улучшается.
Финансы – кровь экономики?
Или…
На соль и вино налоги повышаются.
Расширяются привилегии дворянства: обыденные действия, в общем, не рассматривать же всерьёз права крестьян?
Власть на местах, однако, слаба – соответствующих кадров не хватает.
Фаворитизм был характерен для правления Елизаветы: как и в периоды правления большинства монархов: здесь изменений никаких.
Политика стабильна – не это ли даёт возможность проявиться веку просвещения?
Ломоносов поддержан.
Растрелли – придворный архитектор – строит Зимний дворец: чудесный кристалл архитектуры.
Пышный стиль, мажорный стиль, получающий наименование Елизаветинского барокко.
Создаётся императорский театр.
Идёт Русско-шведская война, Семилетняя война…
В гардеробе Елизаветы – 15 тысяч платьев.
Всё строится на контрастах, жизнь строится на контрастах; и правление Елизаветы, если пробовать обозначить в процентах световые и темные стороны, всё же склоняется на чашу света.
5
Вспыхнуть и сгореть куда интереснее, нежели тлеть и чадить.
Острая судьба Ники Турбиной словно рассекла её саму: девочку, отчасти ставшую игрушкой в руках взрослых: ибо, когда она выросла, и интерес публики к ней пропал, люди, вытянувшие её к вершинам известности, забыли о ней: сама мыкалась, хлебая того, что называют грехами, стараясь устроиться наилучшим образом в бушующей окрест реальности…
Не смогла.
Не рассчитана была на долгую жизнь.
Жизнь моя - черновик,
На котором все буквы - созвездия...
Сочтены наперёд все ненастные дни.
Жизнь моя - черновик.
Все удачи мои, невезения
Остаются на нём
Как надорванный выстрелом крик.
Напряжённо-вибрирующая образность, наполнявшая краткие вспышки её стихов, казалась слишком не характерной для маленькой девочки: и выстрел, надорвавший крик, логичный для её внутренней трагедии, разнёсся широко – тогда.
В сущности, взрослые – просто выросшие дети, поэтому так и велик был интерес к несколько манерно, с голосовой игрой читавшей свои стихи маленькой девочке, которой с куклами бы возиться, а вот поди ж ты…
Вслушиваясь в стихи, или вчитываясь в них ощущаешь страх: сухой порошок его засыпает сознание:
Дождь. Ночь. Разбитое окно.
И осколки стекла застряли в воздухе,
Как листья, не подхваченные ветром.
Вдруг звон. Точно так
Обрывается жизнь человека.
Много разбитых окон.
Много смерти, вдруг врывающейся то онтологическим, турбулентно закрученным ветром, то… теми же брызгами оконных стёкол, что поранят сначала, прежде, чем убить.
Словно недевочка: минуя всё детское, начинает чувствовать так, как может тёртый, изломанный жизнью, пожилой человек.
Нечто мистическое мерцает за словами, оброненными ею в воздух культуры:
Я - полынь-трава,
Горечь на губах,
Горечь на словах,
Я - полынь-трава...
И над степью стон.
Ветром окружён
Тонок стебелёк,
Переломлен он...
И полынью, и степью полюбоваться можно: переливами седоватыми горькой травы, объёмами степи, пластами неба над нею, но у Турбиной и тут – горечь, горечь, словно привкус смерти – везде.
И – ничего про котят, игрушки, тепло бабушки, детский сад, подружек…
Ничего: только взрослые вибрации, нервные тремоло рано поставленного голоса, только наплывающая темнота.
Стихи, специфически оформленные, узнавались; они били в бубны сознания, поражая…
В них была резкая, изломистая графика.
Потом – к ним пропал интерес: девочка выросла.
Она выросла, и очень переживала потерю успеха, своеобразного наркотика.
Жила, как могла.
Пока стихи – нервные кузнечики и легко трепещущие бабочки – продолжали свою работу отдельно от её жизни.
6
Анна Австрийская столь же нежна и избалована, сколь жена Сталкера измучена: страдание въелось в неё, лучится из неё, преобразованное вариантами счастья, которые она познала тоже, показывая, как могут алхимически смешиваться противоположные субстанции.
Фрейндлих заражает собой: реестр её ролей… о! здесь сияют перлы мирового репертуара: и Джульетта, пропитанная субстанцией любви-трагедии – в чём-то противостоит Элизе Дулитл, из которой постепенно, противореча её судьбе, вылепит леди профессор.
Хваткость Москалёвой отразится ли в деловитости Людмилы Прокофьевны?
Нет, здесь совершенно другой регистр: Калугина, преображающаяся постепенно, завораживает, изначально забавляя, будто показывает, помимо трагикомической начинки фильма, метафизику множества сущностей, обитающих в человеческом составе.
Железо леди Макбет не расплавить никаким теплом: так и будет показано Фрейндлих, и так внезапно прозвучит Алиса из совершенно-парадоксальной взросло-детской сказки…
Фрейндлих может быть жеманно-изломанной.
Может – простоватой, и с тем – таящей миры.
Огудалова жеманно-деловита, и исполнена совершенно по-фрейндлиховски, будто для неё писалась…
Фрейндлих может быть всякой – оставаясь неповторимо-виртуозной, любимой, прекрасной.
7
В «Современник» войдя естественно, сразу, с первого спектакля была увидена, услышана, поразила силой перевоплощения, типом дара, огнём темперамента…
Властная Волчек.
Неожиданная Волчек.
Волшебная Волчек…
…Анна Андреевна столь же пошла, сколь и смешна: и все классические реплики Гоголя словно осияны новым светом: и временные границы стираются, и теперь, в бесконечно длящемся сейчас, полно таких…
Любой эпизод, сделанный Волчек в кино, врывался в сознание, оставаясь в памяти навсегда…
Ловко устроенная в недрах Союза тётка, привыкшая играть на струнах блата ради получения благ из «Берегись автомобиля» входила в зрительское внимание любого.
Навсегда.
Неустанна режиссёрская работа: цвели постановки, вспыхивали космосом, рвалось неистовством страстей «На дне»…
«Обыкновенная история» поражала именно онтологией обыкновенности: всегда так бывает, от юношеского романтизма не остаётся ничего, реальность против.
Любая.
Глобальностью трагедии слоился «Вишнёвый сад»: всегда старое отберут, не надейтесь на вечность, и сад ваш вырубят, и жизнь у вас заберут.
Краски спектаклей ярки.
Ярок и калейдоскоп исполненного Волчек в кино.
Всё остаётся: живёт, переливается плазмой вечной жизни, не слишком-то любящей перемены.
8
Родное слово…
Сокровенное, страдающее, поющее:
Когда не стало Родины моей,
я ничего об этом не слыхала:
так, Богом бережёная, хворала –
чтоб не было мне горше и больней…
Когда не стало Родины моей,
я там была, где ни крупицы света:
заслонена, отторгнута, отпета –
иль сожжена до пепельных углей.
Боль калила и палила поэзию Глушковой: та боль, чья неистовая подлинность свидетельствует о жизни; переиначивая классика: Я чувствую боль – значит, я существую.
Насыщенность речи, окрашенной трагизмом, завораживала, вызывая и читательский протест против содеянного.
Ещё встаёт за окнами рассвет,
ещё струится осень золотая.
Но нет Москвы. А есть — воронья стая
над стогнами страны, которой нет.
Над выщербленным зданием Беды,
какое быть желало «Белым домом» —
лакейским флигельком под Вашингтоном,
куда ведут кровавые следы.
Политическая бездна становится поэтической: ведь подлинность поэта и в том, что, как Мидас всё превращал в золото, так поэт всё превращает в поэзию, часто – с чрезмерными последствиями для собственной жизни.
…культурологический космос проступает, колыхаясь безмерностью, вызывая противоречивые эмоции, рождая линии спора, без которого не обойдётся жизнь:
Человек с лицом комедианта,
с умными глазами изувера
говорил мне, будто слава Данта -
слава крестоносца-тамплиера.
Возводил к ветхозаветной Руфи
юную латинянку Беату,
намекал он, что великий Суфий
флорентийца вел тогда по аду...
Кристаллическая ясность, присущая Глушковой, не отменяет сложности жизни – наоборот: подчёркивает оную, представляя порою такие смысловые глубины… откуда неизвестно как выбираться в обыденность.
Но последняя – не для поэта, даже если использует разнообразные атрибуты её.
Одушевляя землю, поэт словно выводит на первый план невероятный мистический космос бытия, в котором столько своеобразия и могущественных линия, что завораживает он, завораживает, будто отрицая тленность…
Смертность: хотя физическая смерть и очевидна:
А та земля, в которую сойду,
которая в наследство мне досталась,
уже металась в пламенном бреду -
как будто вдруг к щеке моей прижалась...
Музы Глушковой трагична, душа поэта скорбит: свидетельствуя этим о глубине своей и чуткости; но глагол, пылая, не теряет сквозной и сквозящей лёгкости:
Еще и ель моя свежа:
горит в угоду новогодью.
Но плачет Музыки Душа,
душа, покинутая плотью.
Еще и пушкинская тень
остра, быстра в колонном зале.
Но гаснут свечи на рояле,
и полон мглы девятый день.
Стих музыкален: он льётся той волшебной музыкой, которая ясно говорит о надмирной основе поэзии; поэт – как сейсмограф, улавливает великолепные вибрации созвучий, благородно обогащая пространство.
Совмещаются образы…
Новозаветная ткань сильно вплетается в действительность российскую, где всё больше смуты, растравы, развала:
День Сретенья, ты день разлуки!
Прощальный звон... Приветный звон...
Как жадно старческие руки
простёр усталый Симеон!
Как нежно примет он Младенца,
как трепетно введёт во храм!..
Белеют снегом полотенца
вокруг иконы по углам.
Образы горят цветовой чёткостью, зримость картин велика; но снова скорбь – шаровая и штормовая – полнит строки поэта.
Парадоксально работает мысль, выстраивая, вычерчивая сложные схемы бытия, сулящие горечь:
И вот уже ни друга, ни врага…
И вот венец твоей седой науки:
что моря нет, а есть лишь берега –
два равноправных берега разлуки.
И всё равно – сколь бы ни томила скорбь, остаётся… щепотка соли надежды: она чувствуется, ощущается, без неё никуда, сколь бы ни громоздила трагедия свои бастионы.
А она – громоздит: и, неустанная в своей деятельности, противоречит золотой мере поэта:
Когда не стало Родины моей,
воспряла Смерть во всем подлунном мире,
рукой костлявой на железной лире
бряцая песнь раздора и цепей.
Когда не стало Родины моей,
Тот, кто явился к нам из Назарета,
осиротел не менее поэта
последних сроков Родины моей.
Возникают образы таинственности и нежности, зыбко-тонкие, как сосновые иглы, отчасти… домашние, как колыбель, что может оказаться пуста, и будет ничего не ясно, как неясен завтрашний день: сокрытый, и… чреватый:
А кто качал пустую колыбель?
Слыхала я, что март или апрель…
Лежала в ней дырявая свирель,
а может, просто дедовская дудка,
а может, щепка… Ивовая ветка,
давно ль ты стала птицам не мила?
Ужель плоха сосновая игла?
Ужели мало глины в огороде?
Но эта власть… но эта страсть к свободе!..
Но кто качал пустую колыбель?
Я думаю, крещенская метель.
Голосовой мощью обладая, Глушкова как будто творила миры: и возникали они: болевые и трагичные, или зыбко мерцающие счастьем, возникали, чётко вводя поэтический свод и имя поэта в бесконечность вечности.
9
Милейшие дети: широко их открытые глаза точно вглядываются в творящую явь художницу; дети за столом, сервированным для обеда, и показан он с теми же выразительными подробностями, с какими выписывался мир – кистью З. Серебряковой.
Вот портрет мужа – в фирменном мундире рыжеватый человек, интеллигентно взирающий на реальность, всегда гораздую на разные шероховатости.
Самые родные, становящиеся моделями, что может быть логичнее для женщины-живописца?
Детство её, легко и свободно идущее в имение, прославленном искусством родственных семей Бенуа-Лансере…
Сила семьи, пропитанной творчеством, словно напитала и её, Зинаиду, необходимостью художественных свершений, обязательностью живописного грядущего.
В художественную школу поступает сразу после гимназии; затем – логичное путешествие по Италии, словно выкипающей в солнце и великолепие живописи…
«Автопортрет в костюме Пьеро» лёгок и нежен: она смотрит хитровато, этакая лисичка.
Петербург формирует её.
Влияние пушкинской и блоковской муз значительно.
«Крестьянская девушка» и «Сад в цвету» переливаются красками особой русской красоты: она дана через остроту ощущений.
Автопортрет, впервые показанный на большой выставке «Мира искусств», приносит ей широту известности.
Портреты чередуются с почти рубенсовскими ню; но портреты – точнее связаны с душой, и Серебрякова, демонстрируя прекрасную технику, добивается в этих изображениях больших успехов.
В период расцвета пишет она сумму картин из народной жизни: колоритно-богатые, пышные, они словно лучатся духом земли.
Революция, застающая в родном имение Нескучном.
Начинаются грабежи помещичьих усадеб.
Начинается эмиграция.
Однако, во времена хрущёвские с Серебряковой позволено уже общаться: к ней приезжает дочь…
Художница остаётся яркою суммой холстов: самобытно-ликующих порой, порой вдумчивых, нежных.
10
Серебро и бархат – таковы вещественные ассоциации с голосом Е. Образцовой; аппарат, способный производить великолепие бельканто, столь таинственен, что глубины оперного голоса кажутся напрямую связанными с великолепием цветка вселенной, её сложно пульсирующего, чистого сердца…
…лютует и ликует, раздирая пространство Кармен: вечная и великолепная, стойкая и неукротимая в любви своей…
Графиня, прошедшая лучшие годы, превратившаяся в старуху, обладающая тайной карт: сложно-драматическая, глубокая голосово роль в мистической опере Чайковского.
Щедрая и нежная Любаша: силовая оперная манера Римского-Корсакова, сулящая такой взлёт вертикали слушателям; Любаша, исполняемая Образцовой на волне невероятной световой яркости…
…Образцова – девочкой – узнала блокадный Ленинград, хотя потом с семьёй и была эвакуирована…
Пела в детском хоре, рано почувствовав музыкальное призвание; училась в Детской музыкальной школе; потом – Ленинградская консерватория раскрывается ей своим педагогическим садом; будучи студенткой, Образцова дебютирует в Большом.
…Барток сложен: звуковые зигзаги и изломы организуют новую музыку, и Образцова в образе Юдит из оперы «Замок герцога Синяя Борода» столь плотно и точно передаёт замысел композитора, что дух захватывает.
Ей присуща высота: но и мера: тотальная мера, определяющая великолепие каждой роли.
Карьера её поднимается ровно и мощно; мировое признание приходит быстро; Ф. Дзеффирелли приглашает её на съёмки фильма «Сельская честь», признаваясь, что певица стала потрясением его жизни.
Отдельный пласт певческой силы Образцовой связан с бесконечным метафизическим золотом Г. Свиридова: вокальные циклы на стихи Блока и Есенина сочинялись специально для певицы, посвящались ей.
Счастливейшая судьба!
Но и – счастливая судьба поколений зрителей, соприкасавшихся с прекрасным мастерством певицы, ощущавших невероятный подъём, и… словно прикосновения к небу…
11
Раймонда нежна и возвышена: и музыка Глазунова, то медитативно-замедленная, то взрывающаяся суммами лучений, как нельзя лучше подходит великолепию танца Е. Гельцер.
Сколь неожиданно в танце раскрывается Саламбо – вроде бы для танца совершенно не предназначенная.
Гельцер, ярчайшая звезда советского балета двадцатых годов, словно отрывавшаяся от сцены ради мистического полёта, родилась в артистической семье.
Большой и Мариинка определяли космос её судьбы; она блистала во многих постановках М. Петипа, сильно влиявшего на её толкования образа в танце.
…фея Драже растворится в пространстве, выполнив предназначенное.
Золотая рыбка соединит возможности плыть, порхать, парить…
Новые ракурсы движений как будто представляла Гельцер замирающим зрителям.
Блистала в антрепризах Дягилева: казалось бы – должна эмигрировать, но – она осталась, оказавшись фактической хозяйкой Большого театра – после 17-го года.
Отточенная техника наслаивалась на волшебную природную музыкальности, выразительность танца с повышенным вниманием к внутренней сущности сценического образа, представляли изумительный синтез, потрясавший души и сердца.
Первый советский балет «Красный мак» успехом был обязан именно Гельцер, чья популярность, казалось, никогда не шла на спад.
Она гастролировала по СССР.
Долгая жизнь в балете развернулась далее лентами преподавания; и воспринимать Гельцер одним из символов лёгкости, красоты, но и глубины балета не будет преувеличением.
