Шелехов

 

 

 

1

В редакционный кабинет довольно смело, без всякого смущения или неловкости, вошёл худощавый мужчина среднего роста, на вид которому было что-то около семидесяти, и уж очень зорко, оценивающе посмотрел на меня.

Я сидел за рабочим столом, вычитывал материалы для очередного номера журнала, и потому не сразу ответил на приветствие незнакомца – в сознании ещё редактировал сложную фразу из статьи нашего постоянного автора, которую необходимо было исправить, укоротить, придать ей более чёткую форму, и тем самым сделать более понятную для читателей. По теме статья важная, потому, несмотря на её некоторую запутанность и словесную тяжеловесность мне не хотелось от неё отказываться.

Но краем глаза наблюдал, как нежданный гость внимательно рассмотрел наградные грамоты в рамочках, стоявшие рядком на невысоком книжном шкафу, там же скульптурку просветительницы Грузии святой Нины, подаренную моим товарищем – замечательным скульптором. Затем посетитель перевёл взгляд на висевшие по стенам и стоявшие у оконного подоконника картины.

Закончив исправлять строчку, я поднял взгляд на незнакомца. Какое-то время мы молча рассматривали друг друга.

Худоба мужчины была здорова и говорила об энергичности его характера. Он не был болезненно худ, а лучше сказать, поджар как хорошая опытная охотничья собака. Да и зоркий взгляд, неназойливая и не выходящая за рамки приличия в чужом кабинете, а как бы некая достойная самостоятельность, выдавали в нём человека бывалого и знающего себе цену.

То, как он по приглашению сел на стул у моего письменного стола, а через минуту-две вновь порывисто и беспокойно встал, говорило о его резкости в принятии решений, но без суеты. Такой тип людей обычно точно знает, чего хочет добиться. И цель им не кажется недостижимой.

– Я принёс показать свои рассказы, – сказал посетитель, протягивая через стол рукопись, свёрстанную в виде книжки.

Честно говоря, бесцеремонность большинства нынешних самодеятельных литераторов меня порядком раздражает. Хлопнут на стол потрёпанную, пожелтевшую, ещё в чернильных разводах, старую папку для бумаг с засаленными до черноты, завязанными бантиком тесёмками, в которой неаккуратно, небрежно напечатаны на таких же старых листках стихи или рассказы, и заявляют: «Прочитайте и выберите что-нибудь для публикации».

Иными словами, я должен потратить несколько дней для чтения их текстов, вместо того, чтобы заниматься своими делами. Но стоит им сказать об этом, как немедленно следует ответ: «Я сам вам сейчас прочитаю. Слушайте». И начинается пытка.

Заметив, что слушая стихи, я продолжаю выполнять свою работу, автор возмущается, и требует полного сосредоточения внимания только на его творении. Именно поэтому с плохо скрываемым раздражением, я стал отказываться от подобных предложений.

– Принесите лучше один-два рассказа из тех, что для вас самые важные, которыми вы хотите донести до читателей какую-то главную мысль, и только эту рукопись предложите на рассмотрение. Читать целую книгу случайных ваших текстов у меня, честное слово, – я прижал ладонь к груди, – не обижайтесь – нет времени. А это всё заберите назад.

– Вы всё-таки почитайте, – настаивал посетитель. – Увидите, вам понравится.

И подобное поведение до самой последней стадии нервного утомления мне знакомо. Но на в этот раз что-то было в человеке неуловимо располагающее: естественность разговора, без напористого нахальства в оценке собственного творения, но и не стеснительность, а как бы доверительность.

Я вновь взял в руки, положенные было на край стола, сброшюрованные листки (сам автор до них так и не дотронулся, не сделал движения, чтобы забрать назад), раскрыл наугад ближе к середине.

– Давно написаны эти рассказы? Вижу, тут всё охотничьи байки.

– Не байки, а то, что происходило на самом деле, – незаносчиво возразил мужчина.

– Вы профессиональный охотник?

Меня начали заинтересовывать короткие рассказы, которые сейчас читал. Дело в том, что с детства во мне жила так и не воплотившаяся в полной мере мечта стать настоящим охотником. С чего поселилось в душе чисто городского мальчишки такое хотение (потому что я одновременно каким-то иным чувством понимал или лучше сказать, догадывался – охотником мне всё-таки стать не суждено) – рационально объяснить невозможно.

Насколько слышал от родителей о своих предках по материнской и отцовской линиях – в нашем роду настоящих добытчиков дичи никогда не было. Может, кто и баловался с ружьишком, бродя по тайге или редким лесам средней полосы России, но это с полной достоверностью мне неизвестно.

Родившись в Сибири, где тайга плотно окружала посёлок, и редко в каком доме не водилось ружья, я, тем не менее, никогда не видел оружия в нашей семье.

Из Сибири на родину отца перебрались, когда мне исполнилось лет пять, или что-то около того. Большой город, с иными мальчишескими впечатлениями и заботами, открытиями и переживаниями, полностью вытравил из сознания неясную мечту. Хотя и среди наших соседей охотники-любители водились: то один лису подстреленную привезёт; то другой маленького медвежонка, отбитого у матери, притащит; то на недалёком от пятиэтажных домов озере загрохочат ружейные выстрелы по прилетевшим куликам… Однако это случайное узнавание, уже отдалённое от охотничьей страсти, воображение не тревожило.

Всё в мечтаниях повторилось лишь тогда, когда вернулся в летние месяцы школьных каникул на родину. И не только в мечтаниях, а, что называется, удалось перечувствовать вживую.

Дядьки, уезжая в тайгу валить лес или шишковать, на гари, где буйно цвёл кипрей, проверять пасеку, или на рыбалку к неширокой и неглубокой речушке, со всем прочим необходимым, всегда брали с собой ружья. Мы, малолетки, увязывались с ними и при случае непременно выпрашивали у взрослых позволения сделать несколько выстрелов. Дядьки понимали, что это баловство, никчемный расход патронов, но, в итоге, смирялись, и только строго-настрого предупреждали, чтобы мы не покалечили друг друга.

Вот тогда впервые я и почувствовал, что такое волнение перед нажатием на спусковой крючок в ожидании выстрела; как приклад, тесно прижатый к плечу тупо, на мгновение, отталкивающе ударяет в него; как резко пахнут сгоревшим порохом вынутые из стволов гильзы (в моём детстве они были латунными и заряжались заново после использования), которые перед этим каждый охотник для выстрела готовил самостоятельно: вставлял капсюль, засыпая порох, отмеривал дробь, забивал пыжи.

Снаряжённый патрон непередаваемо приятно тяжелел на ладони. После выстрела вынутую гильзу убирали в патронташ влево, ближе к краю ряда кожаных гнёзд, чтобы не мешала, а в казённую часть ружья засылался новый патрон, прохладный и гладкий.

Пройдёт время, я куплю своё ружьё, буду ездить с друзьями на заволжские карьеры и озёра, но в подлинном смысле этого слова охотником так и не стану. Неспроста ещё в детстве некое таинственное предчувствие меня об этом предупреждало, словно ему была известна вся моя последующая жизнь – с её сроками и предназначениями.

Мечта и её воплощение в жизни – две большие разницы, и зачастую первое намного притягательнее и радостнее сердцу, чем второе.

Я наскоро прочитал один из небольших рассказов в принесённой рукописи. Он был написан не опытной рукой, без особенной мысли и задачи, повествовал об удачной зимней охоте с собакой на зайца.

Подняв взгляд от текста, я сначала, думая, что бы сказать автору, посмотрел на любимую мной картину с изображением старого заснеженного захудалого нижегородского дворика – художник изобразил то, что увидел, выйдя из полуподвала своей мастерской, и только после этого обратился к посетителю.

У того на лице застыло выражение торжества, которое так и говорило: «Ну что – понравилось». Казалось, он даже не ожидал моей оценки, а заранее был уверен в своей правоте, не сомневался в ней.

– Ваша зарисовка может превратиться в рассказ, – начал говорить я, – если только вы её наполните более значимым содержанием, чем то, что пока в ней есть. Тексту не хватает художественности, более крупной задачи, которую должен ставить перед собой писатель.

Услышанное автора не смутило.

– О чём хотел – о том и рассказал. Не хватает художественности – это как, описания природы, всяких придуманных красивостей?

И такая примитивная оценка художественности в литературе для меня была не в новинку. Понимая бесполезность дальнейших рассуждений, я замолчал. Однако посетитель не собирался освобождать кабинет.

Он начал рассказывать о рыбалке, о больших сазанах, которых добывал в озёрах южных краёв, в которых жил раньше, до переезда в наш город. Теперь же ловит большущих щук на волжских протоках, что образовались среди лесов после затопления чаши Чебоксарского водохранилища. И вдруг неожиданно добавил:

– Обязательно нужно будет вас туда свозить. Вот сезон для рыбалки начнётся – и поедем.

Но кроме заслуг удачливого охотника и рыбака, есть у него и ещё одна – он рефлексотерапевт (тут же вручил маленькую самодельную визитную карточку, отпечатанную на принтере), вылечивает всех, кто к нему обращается.

– Вы где-то учились, получали медицинское образование?

– Зачем? Всё освоил сам!

После этого утверждения стало мне совсем грустно.

До этого яркий зимний день за большим казённым зарешёченным окном кабинета теперь начал потухать, бледнеть. Опускались вечерние морозные сумерки.

«Вскоре зажгутся уличные фонари», – утомлённо подумал я про себя.

Встав из-за стола, прошёл к двери, включил свет. Продолговатые лампы, мигая и потрескивая, заполнили комнату искусственным голубоватым светом.

Я не скажу, что незваный гость меня уж очень утомил. Он не раздражал, а, напротив, вызывал симпатию, располагал к себе увлечённостью в то, о чём рассказывал, но меня ждала своя работу и потому нужно было прощаться.

Взглянув на оставленную мне визитную карточку, я прочитал фамилию автора самодельной книжки – Шелехов – и, обращаясь к нему уже по имени и отчеству, предложил:

– Хорошо, Георгий Георгиевич, я дополнительно посмотрю вашу рукопись, возможно, что-то отберу для журнала. Зайдите через неделю.

Мы расстались.

В какую-то поездку на рыбалку с незнакомым человеком я, конечно же, не поверил ни на секунду и о прозвучавшем предложении тут же забыл.

2

Ровно через неделю Шелехов вновь появился у меня в кабинете. Зашёл как к давнему и близкому знакомому – весело протянул руку для пожатия, и сел на знакомый ему стул, сдвинув его для собственного удобства ближе к окну.

Надо сказать, я ответственно выполнил данное Георгию Георгиевичу обещание, довольно подробно ознакомился с оставленными текстами и кое что, действительно, отобрал для публикации. Немного – рассказа два-три, да и те, с технической точки зрения, требовали дополнительного редактирования. Но в них было радостное, настоящее ощущение жизни, отличное знание охотничьего дела.

Шелехов остался доволен моим решением. Распечатки отмеченных мною рассказов вынул из общей подборки, положил на стол, оставляя мне, а остальное забрал с собой.

Так мы расстались.

Как я думал – навсегда.

Прошла зима. Затем весна. О случайном авторе журнала я почти позабыл. Но неожиданно Шелехов сам дал о себе знать. Он всё так же деловито вошёл в кабинет и с ходу известил – с завтрашнего дня рыбалка разрешена без ограничений. И предложил:

– Едем!

Я, было, начал отнекиваться, ссылаясь на то, что у меня и удочек-то нет. А те, что остались в деревне, так они простенькие, не для серьёзной рыбалки. Да и дела всякие подпирают сроком своего выполнения.

Но Шелехов был непреклонен.

– Удочки у меня есть, дела подождут.

В итоге договорились, что завтра в первой половине дня Георгий за мной заедет. Так и случилось.

То, что мой знакомый – человек в рыбной ловле не случайный, я убедился, увидев, как он приготовился к предстоящей поездке.

В «Ниву», припарковавшуюся возле моего подъезда, оказалось аккуратно уложено всё, что только может понадобиться во время пребывания в течение нескольких дней вдали от жилья: две небольшие палатки, два надувных матраца, две резиновые лодки, газовая плита с небольшими газовыми баллонами, термос, сумка с провизией, всевозможные удочки, сапоги (в том числе и для меня) и на всякий случай сменная одежда, прикормка для рыбы и насадка для её ловли, дополнительные рыболовные снасти… вплоть до запасной бейсболки и рабочих перчаток.

Дорога, если смотреть из города, то за Волгой, по левому её берегу, всё больше проложена среди лесов. Радовался глаз сочной зелени листвы и хвои – в отличие от городских улиц яркой, не запылённой. Редко появлялись встречные машины, и тогда ещё больше ощущалась безлюдность одолеваемого нами пути.

Остался в стороне древний Макарьевский монастырь, что тяжёлыми белыми каменными стенами отражается в водах Волги, когда они спокойны и не вздыблены непогодным ветром.

Не доезжая до села Каменка, свернули на наезженную лесную дорогу. По ней, то опускаясь в овраги, то поднимаясь из них по глубоким ненадёжным колеям, опасаясь того и гляди посадить машину на днище, направились в сторону берега.

Иными словами, путь оказался не близким. Однако то место, куда я сам не ожидая того попал, стоило затраченного времени.

Тишина. Такое ощущение, что прибыли на необитаемую землю. Дорога закончилась на небольшой поляне у самой воды. Дальше только пологий спуск и заросшая кувшинками гладь озера.

В первую очередь достаём из машины то, что необходимо для рыбалки. Накачиваем ножными насосами лодки, и спускаем их на воду. Георгий коротко объясняет, где и как лучше ловить плотву. Я отталкиваюсь от берега и маленькими вёселками тихонечко гребу в сторону зарослей кувшинок. Их большие плоские листья колышатся на воде, матово отблескивая солнечным светом, когда я вторгаюсь в их колонию.

Сквозь чистейшую воду вижу, как со дна поднимаются вверх пряди водорослей, изумрудно насыщенные влагой и чем-то похожие на маленькие лесные ёлочки. Возвышаются над тёмным зеркалом воды зелёные острые клинки осоки. Между этой подводной растительностью, причудливой по форме, свободно и не пугливо плавают стайки плотвичек.

По настоящему, самостоятельно в резиновой лодке я плыву в первый раз. Не сразу всё получается так, как надо. Но довольно скоро приноравливаюсь и к правильному управлению движением, и к аккуратному протискиванию в неширокие протоки между разросшимися островками водной зелени на свободное пространство.

Солнце просвечивает воду до дна, и я отчётливо вижу ранее сокрытый от моих глаз мир, который своей необычностью завораживающе притягателен. Я гляжу в него почти влюбленно – так в воде всё красиво, гармонично.

Но хочется, наконец, и начать ловить рыбу.

Насаживаю на крючок купленного по дороге в магазине для рыбаков мотыля, забрасываю в свободное водное окно неподалёку от лодки, и тут же поплавок начинает тревожно шевелиться, притапливаться. Первая подсечка, и серебристо посвёркивая чешуёй, плотвичка трепещется на поднятой леске.

Клёв был отменный.

Хоть азарт и захватил меня, но нет-нет, да я оглядывался по сторонам, отыскивая взглядом лодку Георгия. Он ловил в другой стороне озера.

Но вот, в очередной раз оторвав взгляд от поплавка, второй лодки на озере я не обнаружил. Куда она могла подеваться? Не сразу, но всё-таки это начало меня беспокоить. Уж слишком неожиданно всё произошло.

Шло время, мой спутник так и не появлялся.

Солнце всё ниже начало опускаться к земле, к верхушкам леса на противоположном берегу озера. Моё ведёрко чуть не доверху было наполнено пойманной рыбой. Клёв заметно снизился, нужно было возвращаться к поляне, а Георгий так и не показывался на своей лодке. Тут в пору было теряться в догадках: куда мой спутник мог деться? В голову начали приходить самые нерадостные мысли – вдруг я не заметил, как он утонул. Но лодка-то утонуть не могла!

Озеро было замкнуто берегами, из него не вытекало ни одного ручья, ни одна протока не соединяла его с другим водоёмом.

В итоге беспокойство заставило прекратить ловить рыбу и вернуться на берег.

Вытащив на сушу лодку, вынув из неё ведёрко с пойманной рыбой и перевернув вверх дном для просушки, я стал ждать возвращения Георгия. Костра разводить не решился: областными властями из-за сложной противопожарной обстановки выпущено строгое предупреждение на этот счёт. И Шелехов накануне поездки строго предупредил, что с открытым огнём в лесу баловаться не станем. Я не решался нарушить этого предупреждения, да и спичек со мной не было. Для их поиска нужно залезть в сумку Георгия, а это уж точно не входило в мои планы.

Георгий на водной озёрной глади появился точно так же внезапно, как и исчез.

Возвращаясь из обхода близкого берега, я вдруг увидел, как утомлённо он гребёт небольшими фанерными лопатками, похожими на ракетки для игры в настольный теннис, пересекая озеро.

Как же я ему обрадовался!

Не вытерпев, я, подойдя к краю воды, прокричал двигавшемуся к нашему берегу Шелехову:

– Ты куда пропал?

Ответа не последовало.

Подгребая к мелководью, Георгий вступил в воду, втащил лодку на берег (у него она была побольше, чем моя, оттого потяжелее), сделал несколько приседаний, разминая затёкшие спину и ноги, покрутил руками.

– Я думал, мы вместе ловить будем.

– Зачем? Я понаблюдал за тобой, всё нормально. Наловил живцов и отправился на Медвежье озеро ставить снасти на щук. Завтра поплывём их проверять.

Немного отдохнув, попив горячего чая из термоса, Георгий быстро собрал газовую плиту, подсоединил её к газовому баллончику, плеснул на сковородку растительного масла и поставил её на огонь. В наступивших сумерках огонь вырывался из горелки тёмно-голубыми струйками, насыщенно оранжевыми по цвету на острие у своего окончания под сковородой, расползаясь под ней сплошным жарким пламенем.

Плита тихонько гудела, брошенная на сковородку рыба потрескивала в раскалённом масле, покрывалась золотистой корочкой.

Шелехов ловко переворачивал плотвичек на сковородке. Рыба быстро жарилась, и тогда Георгий перебрасывал её в большое блюдо, где стремительно росла горка из золотистых тушек плотвы.

Я был голоден, но нарезанную колбасу с сыром и ветчиной есть не хотелось. Дожидался приготовленной рыбы. Не удержавшись, взял снизу ту, что должна была уже подостыть, и, перебрасывая с одних пальцев к другим начал обгладывать вкуснейший сочный хребёт.

Вкус у плотвы изумительный, нежный, такой, которым не сразу насытишься.

Жир и масло стекали жаркими струйками по пальцам. Я, осторожно поднеся ко рту, дул на вновь взятую с блюда рыбку, снимал с неё зубами, боясь обжечь губы, белое сочное мясо, одновременно не переставая хвалить кулинарные способности Шелехова.

Утолив голод, принялись устанавливать палатки. Покончив и с этим занятием, Георгий категорично произнёс:

– Всё, я спать. Устал.

Без особых прощаний, он залез в свою палатку, застегнул за собой молнию, повозился немного, убивая случайно залетевшего комара, и затих.

Я остался один.

Июньская ночь долго не приходит на землю. Вроде бы и время позднее, а полной темноты нет.

Давно скрылся с неба потускневший до цвета расплавленной меди диск солнца, а в пространстве всё разлит неведомо откуда льющийся легкий сероватый сумрак – словно некий след, остатки от, только что, завершившегося летнего теплого дня.

В такую пору в одиночестве, среди незнакомого леса, думается о чём угодно, только не о сне.

Испуганно вскрикнула в вышинах берёз неведомая ночная птица. Ей ответила другая. Непонятно отчего треснул сук в молодом сосняке. И невозможно осознать – близко это, или далеко на самом деле это случилось. А возможно и вовсе только показалось.

Одиночество – жутковатое, но такое необходимое для души человека состояние, в котором многое иначе воспринимается, оценивается, видится. В одно мгновение мир становится огромным, разнообразным и непонятным. И ощущение собственной малости в нём, незначительности так безжалостно обрушивается на сознание, что невольно пугаешься открывшейся бездны и стараешься это чувство как можно быстрее прогнать от себя. Пугаешься той бесконечной свободы, которая с рождения уготована для тебя. Потому что когда ты будешь к ней в итоге готов – никому не ведомо, и в первую очередь самому тебе.

Вокруг всё чужое. Невольно тянет новое пространство осмыслить, понять, почему вдруг тут оказался, для чего, есть ли в этом особый смысл, закономерность, или всем распорядился его величество случай.

По сути, мы с Шелеховым совершенно чужие, близко незнакомые люди. Ну разве что самую малость, поверхностно узнали друг друга. А он привёз меня сюда как друга, позаботился об удобном обустройстве, приготовив всё необходимое для жизни в лесу и рыбалке на озере, вкусно накормил. Сделал всё это Георгий просто и естественно, как само собой разумеющееся для близкого человека.

И мне с ним так же просто и хорошо – как с давним товарищем. Ещё по дороге, в машине договорились обращаться между собой по именам и на «ты».

В решениях всякого вопроса, Шелехов несуетлив, а спокойно сосредоточен, словно заранее знает все ответы. Подобным образом поступает всякий по настоящему уверенный в себе человек, не зависимый от чужой прихоти.

Так и не дождавшись наступления полной темноты, я тоже закрылся в палатке, включил заранее приготовленный для меня у изголовья ручной фонарик и принялся за чтение книги. Делать это было не совсем удобно. Палатка мала – её пространства не хватало, чтобы полностью, свободно вытянуть ноги. Лёжа на спине, положив книгу на согнутые колени, я освещал её страницы лучом фонарика.

Содержание повести рассказывало о жизни в предреволюционном заснеженном провинциальном городке на Волге, о зимних забавах катания на санях с большого пологого речного склона на лёд Волги. Чужие восторженные голоса, смех, испуганные весёлые крики словно доносились до меня из неведомой дали навсегда ушедшей жизни, из прошлого, где быт, окружавший тех людей, был совершенно иным, на наш никак не похожим. Но в какой-то миг это разделявшее меня с неведомым прошлым, столетнее временное пространство, исчезало.

Закрывая глаза, я слышал, что как и прежде во все времена неровно шумят вершины деревьев над палаткой – их беспокоит поднявшийся верховой ночной ветер. Наверняка и тогда, столетие назад, он точно так же гулял вдоль волжских берегов, и кто-то в тоске и одиночестве в ночном лесу прислушивался с тревогой к его порывам.

Выключив фонарик, я продолжал лежать с открытыми глазами, ничего не различая в окружившей меня плотной темноте.

Внизу у земли ветра совсем не ощущалось, а далеко вверху даже лёгкое его дуновение отвечало шорохом потревоженной листвы, похрустыванием сухих веток от прикосновения друг к другу, поскрипыванием раскачиваемых стволов.

«Вот оттого-то и должен ощущать себя маленькой песчинкой всякий человек, забредший в одиночестве в этот удалённый от жилья уголок» – напоследок, перед тем, как заснуть, успел подумать я.

Хотя ведь не был одинок. В нескольких метрах сбоку, в другой палатке мирно спал человек, который открыл для меня осознание своей малости и одиночества.

3

На следующий день встали рано.

Ночная прохлада ещё не отступила и лодки, лежащие на берегу у воды, заметно помягчели округлыми боками. Солнце не поднялось над вершинами деревьев, потому небольшая поляна оставалась в сумраке. Было тихо. Ни один листик на ветках ольхи, возле которой стоял наш раскладной столик, не шевелился.

Пили обжигающе горячий кофе, завтракали нарезанной крупными ломтями ветчиной с хлебом.

Подкачав лодки, столкнули их на воду. Я, было, взялся за удочки, но Георгий остановил.

– Не надо, сейчас поплывём на Медвежье проверять перемёты. Удочки не понадобятся… Знаешь, почему называю озеро так? – Шелехов зашёл в воду, и громко чавкая сапогами в прибрежной болотистой тине, стал проталкивать свою лодку на чистое водное пространство. – Обследуя окрестности, как-то заплыл в те края. Увидел, что вдалеке у кустов кто-то барахтается. Вглядываюсь, и никак не пойму, кто же это может быть. Думал, собака одичавшая из далёкой деревни прибежала. А когда зверь вышел на свободный берег, я и обомлел – медведь! Здоровый! Тогда не на шутку перепугался – вдруг в мою сторону пойдёт. Спрятаться-то негде. Но косолапый головой помотал и скрылся в лесу.

– Что за озёра, о которых ты рассказываешь? Старые?

– По настоящему, это никакие не озёра. Всему виной Чебоксарское водохранилище. Здесь весь лес был вырублен. Отметка воды должна была подняться значительно выше, чем существует теперь. Но полностью, как планировали, поднимать уровень воды в водохранилище не стали.

Георгий осторожно уселся на короткую деревянную лавочку в лодке, отгрёб от берега, освобождая пространство для меня. Я поспешил спустить свою лодку на взбаламученную от поднятого ила воду, стараясь поменьше плескаться, закинул левую ногу за борт, придержал ей лодку и тоже сел на скамеечку. Мы направились к начавшему освещаться поднимающимся солнцем лесу на другой стороне озера.

– Одни считают, что это произошло от общественного возмущения грядущими экологическими проблемами, – продолжил свой рассказ Шелехов, двигаясь по стеклянно ровной воде немного впереди и левее меня, – другие, что денег в государстве не хватило. В итоге эти участки за Волгой оказались брошенными. Речная вода по овражкам и низинкам разлилась. Кое-где и весенний паводок своё добавил. Возвышенности остались среди неглубокой воды островками, постепенно заросли лесом. Ты думаешь, он всегда такой был? Нет. Я начал ездить – тут ещё всё голо оставалось.

Не спеша, но Георгий всё дальше и дальше отдалялся от меня. Он грёб уже заметно впереди, моей сноровки в этом деле явно не хватало.

Вновь причалили к суше, взяв в руки верёвки, привязанные к носу лодок, потащили за них наши судёнышки через лес по протоптанной рыбаками тропинке. Теперь я понял, куда вчера так неожиданно исчез Шелехов. Лесок жидковатый, всё больше кустарник. Под ногами пружинисто утопал торф, стоило лишь ненадолго остановиться для отдыха.

Но вот вышел к другому озеру, показавшемуся мне огромным. Георгий успел отплыть от берега на значительное расстояние, не дожидаясь моего появления. Боясь совсем отстать от своего спутника, поспешил за ним следом. Озеро с правой стороны переходило в болотину, из которой торчали пеньки погибших деревьев. В левой стороне не было видно его окончания.

Чтобы я сумел его догнать, Георгий притормозил. Он спокойно сидел в лодке на безлюдной огромной водной глади, смотрел вверх – над ним пролетали низко две цапли, направляющиеся куда-то за лес, росший на противоположной стороне. Тень от деревьев затемнила воду у возвышенного обрывистого берега. Это был настоящий берёзовый и ольховый лес с густыми кронами, которые не просвечивало раннее солнце.

На поверхности воды заметил несколько горбатых спин зараженных солитёром лещей. Это неистребимая болезнь всех волжских водохранилищ.

Случалось совершать путешествия на теплоходах вверх по Волге, и был неприятно удивлён, сколько больной рыбы плавало на поверхности.

Я подумал, что именно это, новое для меня озеро, Георгий называет Медвежьим. К тому же переправившись поближе к противоположному берегу, он повернул направо, к более мелкой его части, заросшей водорослями и листьями кувшинок. Но ошибся.

Георгий продолжал править свою лодку куда-то в самый угол озера, и там скрылся от моего взора. Теряясь в догадках, куда Шелехов мог спрятаться, пришлось последовать за ним. И только проплыв по довольно узкой полоске свободной воды ещё несколько десятков метров, я увидел, что из озера выходит что-то вроде канала или узкой речки.

В другое время это место никогда бы самостоятельно не нашёл. Узкая речка служила естественным перетоком воды из недостроенного водохранилища в озёра – и обратно. Спина Георгия маячила впереди, отчасти скрываемая поваленными поперёк протоки деревьями. Под ними приходилось не без труда пробиваться вперёд, наклоняясь так, что почти ложился на борта лодки, опасаясь неловким движением её опрокинуть. Мой спутник значительно ниже ростом, эти препятствия для него не представляли особых трудностей.

Продвигаясь по природному каналу, невозможно было не восхититься открывшимся миром, совершенно иным, чем на оставленной поляне.

Деревья нависали над водой, с трудом сквозь густые ветки пропуская утренний солнечный свет. Сквозь плотную листву, солнце лишь посвёркивало бликами, словно яркими зеркальными осколками. На воде властвовал влажный и вязкий сумрак, наполненный волглым запахом сырого леса, многолетней прелой листвы, терпким и сладковатым – прибрежных цветов, что поднимались над водой распустившимися красно-сиреневыми зонтиками.

Гулко хлопнув о поверхность хвостом, скрылся под водой бобёр. Скользкие глинистые дорожки зверьков виднелись на обрывистом склоне протоки.

Но вод впереди вновь открылась широкая водная гладь. Опять озеро!

Георгий вплывает в него и берёт вправо. Тут есть небольшой пролив в соседнее озеро, отделённое высокой бровкой. Далее за мыском уж и не понятно – то ли это затопленный и уже погибший лес (стволы подгнили и упали, а пни коряво и пугающе, разных размеров и форм чёрно возвышаются над водой), то ли вековечное болото.

Шелехов направился туда.

Как оказалось, между этими пнями-чудовищами он и протянул лески, с которых свивали поводки с крючками, на которых насажены живцами мелкие плотвички.

Наконец-то наши лодки сблизились.

– Сейчас немного отдохнём и станем проверять.

Я вижу, что Георгий устал не меньше моего – путь преодолён непростой и долгий. Солнце взошло довольно высоко. Лёгкий ветерок гуляет мелкой рябью по поверхности воды, искрит солнечными блёстками. Тихо и покойно – словно и нет другой жизни в обозримом пространстве. Ни одного постороннего звука, говорящего о находящемся поблизости жилье, не доносится до нашего слуха.

Спрашиваю Шелехова, далеко ли отсюда до ближайшей деревни или посёлка.

– Ой, не близко. По дороге разве не заметил… Нет, пока ехали по асфальту, никакого обустроенного жилья не попадалось по пути. Да и как тут жить среди воды и болот, весенних разливов и внезапных торфяных пожаров.

Выходит, только добычливые люди пробили в эти пространства тропу, заплывают и забредают в эти леса, сотворённые не столько самой природой, сколько нерадивым хозяйствованием человека. Природа эти ошибки исправляет.

Приступили к проверке снастей. Улов оказался небогатым – четыре небольших щучки и невиданный ранее мною размеров окунь.

Щучки хоть и не велики, но каждую достать из воды оказалось непросто. Сильная рыба отчаянно боролась, старалась не поддаться человеку, который тянул её наверх. Она уходила под дно лодки, билась о мягкое податливое резиновое днище, но я всё-таки перекинул щуку за борт, поприжал слегка ногой, обутой в сапог, и рыба сдалась.

В этот же миг и азарт добытчика во мне угас.

Георгий, не спеша, основательно передвигался от одного пенька к другому. Проверив одну снасть – переходил к следующей. Снимал рыбу, обновлял живцов, поправлял запутавшиеся поводки.

Оставив лодку на волю легкому ветерку, который осторожно двигал её к центру озера, я лег спиной на сиденье, положил голову на тёплую округлость нагревшегося резинного борта на носу, осторожно вытянул ноги до другого борта и стал смотреть на высокое лазуревое небо, чуть подёрнутое белыми мазками лёгких и размытых перистых облаков.

То, что было сейчас надо мной, называлось бесконечностью. Я это и понимал, и ощущал неведомым, непривычным мне чувством. Душа рвалась в родные просторы, туда, откуда явилась и вселилась в меня, земного. Но дом её не здесь. Он там, в вышине, в бесконечности. А здесь ей маятно, тоскливо и одиноко.

Она не может объяснить, зачем её послали сюда, потому и меня не может успокоить. Так было нужно, и она исполнила волю пославшего её. Но знает – придёт срок, и вновь окажется в родном доме, в родных пределах, выполнив до конца порученное ей.

Я лежал и молча, в себе разговаривал с небом. И был уверен – оно меня слышит. Это понимание приходит неожиданно.

Закрыв глаза, мне казалось, что я продолжаю видеть движение облаков, голубизну неповторимого света, льющегося с высоты. Лодка медленно, вольно двигалась по воде, почти не раскачиваясь, и меня это успокаивало до того, что уже не понимал – то ли заснул, то ли грежу наяву.

Очнулся только тогда, когда услышал зовущий голос Георгия. Оказывается, ветерок незаметно подогнал меня к небольшому островку из торчащих над водой пеньков. Нужно было возвращаться к протоке.

Осторожно, с опаской как бы не перевернуться, я вновь сел на поперечное сиденье, взял в руки крохотные вёселки и погрёб вслед за Шелеховым – теперь уже назад знакомым путём к обжитому нами берегу.

4

После обеда Георгий утомлённо заснул. Он вновь закрылся в палатке, живя по давно установленному для себя расписанию.

Я тоже было попробовал полежать, но сон не шёл. Ещё покрутился в палатке с боку на бок, отчего жилище моё на каждое движение отвечало своим неспокойствием, трепетанием просвечиваемых жёлтых боков.

Стоило закрыть глаза, как тут же начинались видения либо узкой бобровой протоки, с обрушенными поперёк неё деревьями от берега до берега; либо сверкающей ряби озера; либо лазурного неба, расчёркнутого тонкими белыми штрихами высоких облаков.

Понимая, что не засну, вылез из палатки.

Пустынно и по полуденному сонно было вокруг. Солнце поднялось высоко. Лениво перешёптывались деревья у края поляны, едва шевеля ветками под ослабевшим тёплым ветерком. Негромко и неторопливо перекликались птицы, и непонятно было, откуда лилось их пение. Только кукушка далеко от озера, в лесной чаще, долго и настойчиво считала для меня оставшиеся годы. Не сразу, но по проснувшейся в памяти детской привычке стал их считать. Даже без пропущенных первоначальных кукований выходило щедро.

От поляны, вдоль обрыва, почти у самого его края, лишь изредка огибая разросшиеся кругом кусты орешника, уходила слабо нахоженная тропинка. Решил пройти по ней, повидать новые места. Однако далеко не продвинулся – шагов через пятьдесят тропинка закончилась у ещё одного спуска к озеру. Зато сразу за спуском увидел огромных размеров пень, диаметром никак не меньше двух метров. Никогда до этого подобной толщины деревьев видеть не приходилось. Плоскость пня больше напоминала эстраду, небольшую сцену, чем лесную порубку.

Запрыгнув на потемневшую от времени, покрытую мхом, но ещё крепкую, не разрушенную гниением поверхность пня, внимательно огляделся вокруг и убедился, что это был, конечно, дуб исполинских размеров. Ствол его лежал неподалёку, на склоне обрыва среди берёзового молодняка, вершиной к воде.

Кто, как и, главное, зачем спилил это реликтовое дерево, которому предстояло жить ещё не одно столетие, раз прошедшие десятилетия не смогли разрушить его оголённого основания.

Пробираясь сквозь лесные заросли, нашёл ещё один похожий пень, дальше ещё и ещё. Вне всяких сомнений, это были специальные посадки, осуществлённые с неким умыслом в незапамятные времена, если смогли достичь таких немыслимых размеров, а не по воле случая самосевом выросшие деревья.

Взволнованный нечаянной находкой, поспешил вернуться на поляну.

Шелехов ещё отдыхал. До следующего утра, когда нужно будет вновь отправляться на Медвежье озеро, ему делать нечего. Мне же следовало наловить плотвичек для скорого обеда, а там и ужина.

Оттолкнув лодку от берега, решил половить рыбу в тех местах озера, в которые утром не заплывал.

Клевало по-прежнему хорошо. Я почти без срывов подсекал плотву и мелкую сорожку, снимал рыбёшек с крючка, осторожно зажимая их прохладные скользкие тельца в кулаке и затем бросая в ведёрко, наполненное водой. Но делалось всё это, можно сказать, механически. Думалось же совсем об ином.

Отчего-то вспоминалось детство и незаслуженные обиды, нанесённые по неразумности родным и малознакомым людям, одноклассникам и преподавателям, тем, кто любил меня и тем, кто был ко мне не добр. Последние, возможно, и стремились причинить боль, но я им ответил своим злом, и оттого оставил в своём сердце нечто, чем сейчас мучаюсь.

Это как в драке – сначала бросаешься на обидчика с полной уверенностью в своей правоте. А после наступает такое глубокое опустошение, такая горечь поднимается в душе, такое разочарование свершившимся, что с радостью многое бы отдал, чтобы произошедшего не было, чтобы всё вернулось назад, до того, когда гнев затуманил рассудок: все сказанные грубые слова, все нанесённые с ожесточением удары… Но исправить ничего не возможно, и гнетущая тоска тяжёлым воспоминанием остаётся в душе навсегда.

Один такой случай произошёл незадолго до поездки с Шелеховым. После небольшого застолья, ехали мы с другом в трамвае. Нам было по пути, машины оставили на охраняемой территории его предприятия – дабы не искушать судьбу перед бдительными гаишниками. Однако искушение нас всё-таки поджидало.

Ближе к кольцевой остановке у железнодорожного вокзала сидевшие на сиденьях задней площадки три развязанных молодых парня отказались оплачивать кондуктору проезд. Пожилая женщина настаивала, парни над ней безжалостно смеялись. Кондуктор принялась их стыдить. В ответ раздались непотребные оскорбления. Народ, оказавшийся всему свидетелем, как принято – безмолвствовал.

И тут что-то во мне замкнуло.

Был бы совсем трезв, то, вернее всего, вместе с другими «благоразумно» бы промолчал. А тут…

– Да сколько же можно терпеть! – вырвалось у меня.

Первым ударил того, что стоял рядом с кондуктором и особенно отвратительно сквернословил. В это время трамвай подошёл к остановке, двери открылись, и так получилось, что парень вылетел наружу. Со вторым пришлось немного повозиться, но в итоге и он вылетел из трамвая. Заметил, что мой товарищ неуклюже лежит на полу и крепко держит на себе третьего, который пытается его ударить кулаком в лицо. Этому досталось меньше всего. Схватив его сзади за куртку, я оторвал парня от товарища и просто вышвырнул вон.

Парни собрались у открытой двери, орали оскорбления, но подняться по ступенькам не решались. Кондуктор тоже с обвинениями напустилась на меня. Водитель трамвая закрыла двери, проехала за угол и там вновь их открыла, выпуская нас.

Уже на улице, мой товарищ горько сказал:

– Зря ты это сделал… Может быть, они нормальные парни, только покуражились.

Я и сам вдруг понял, что зря. Никому эта моя справедливость не была нужна. Ни пассажирам, которые поспешили быстрей уйти, ни кондуктору, ни моему товарищу. И такое опустошение после драки ощутил в душе – не передать.

Вроде бы попытался совершить справедливое дело, а в итоге что-то разрушил в самом себе, и от этого тягостно, гадостно на сердце.

После произошедшего зарёкся за кого бы то ни было лезть в заступничество. Но, конечно же, не сдержался. Как и от ненужных драк.

Вот с такими думами-воспоминаниями таскал я на удочку мелкую рыбёшку.

Вновь день клонился к закату. Появившиеся кучевые облака окрасились густым розовым цветом, и лишь самые низкие из них ещё отдавали синевой.

Когда вернулся к поляне, давно проснувшийся Георгий готовил ужин. Вновь быстро пожарена пойманная мною рыба, хотя сам Шелехов предпочитал домашние бутерброды и закуски в пластмассовых баночках.

Спросил его про увиденные поваленные дубы-гиганты.

– Да, они действительно были посажены по распоряжению одного из русских государей. А спилены при подготовке территории к затоплению. Но, как видишь, полностью планы осуществить не удалось. Только зря замечательные деревья нерадиво погубили.

После чая Георгий отправился один покидать спиннинг. Я, пока ещё позволял дневной свет, принялся за чтение книг, присланных на конкурс литературной премии.

Но довольно скоро на поляне сгустились сумерки, потому пришлось залезть в палатку и продолжить чтение при свете фонарика.

Последнее, что ещё услышал снаружи, прежде чем глаза сами собой утомлённо сомкнулись: шаркающие звуки резиновых сапог по траве возвратившегося с рыбалки Шелехова; позвякивание посуды на раскладном столике под ольхой; визгливое движение молнии, застёгивающей полог соседней палатки.

5

Ночью начался дождь.

Недаром постепенно весь прошедший день собирались на небе, тяжелели и кучнели облака.

Капли дробно барабанили по палатке. Сквозь сон этот звук отчётливо слышался, но открывать глаза не хотелось. Лишь ненадолго приоткрыл полог, и снова улёгся на надувном матраце, сонно провалился в забытье. Только на всякий случай подальше отодвинулся от боковой стенки, чтобы она не промокла.

Ветер разбушевался не на шутку. Скрипели раскачиваемые им вытянутые к небу ровные и высокие коричневые стволы молодых сосен. Шумела листвой, вольно раскинувшая ветки на краю поляны низкорослая, коренастая берёза.

Над крошечной и такой ненадёжной палаткой что-то непрерывно ухало и свистело. Но странно – под тонким просвечивающим слоем искусственной ткани, через которую видно, как снаружи дождевые капли стремительно скатываются вниз, я ощущал себя уютно, словно находился в добротном и тёплом доме.

Только к позднему утру ветер поослаб, дождь перешёл в мелкую моросящую пыль. Небо затянуло непроглядной серой пеленой, через которую не мог пробиться ни единый луч солнца.

И хоть заранее решено, что сегодня день отъезда, настроение у меня всё ещё не было испорченным.

Вчера перед сном решил, что утром для своих домашних наловлю рыбы, угощу вкуснятиной по рецепту Шелехова. Но в разыгравшуюся непогоду и думать об этом было нечего.

Георгий, напротив, собрался на Медвежье. Хочешь – не хочешь, а надо снимать снасти.

Поручив мне сборы к отъезду, Шелехов отправился в путь.

С тоской и жалостью, сочувствием и переживанием смотрел я ему вслед: на его съёжившуюся от холода спину; поджарую и сейчас казавшуюся такой маленькой, слабой фигуру, закутанную в чёрную накидку, осыпаемую дождевой моросью; на бьющие в борт лодки поднятые ветром волны, сопротивление которых приходилось преодолевать – для этого нужны немалые усилия.

Но вот Георгий достиг противоположного берега, вытащил лодку на сушу, поволок её за верёвку по знакомой тропинке и скрылся из вида в мокрых зарослях ивняка и высокой травы.

Я начал разбирать палатки, сдувать матрацы, свою лодку, складывать в одно место под ольхой удочки, раскладной столик, посуду, газовую плиту и прочие вещи, которых оказалось на удивление много, и трудно было представить, что все они уберутся в не такую уж и просторную по своим габаритам «Ниву».

Не забыл и про полиэтиленовый мешочек со вчерашним своим уловом, который висел тут же на суку ольхи. В другую погоду вороны могли его ранним утром заметить и распотрошить, но в дождь видно и им не до вольного облёта территории.

За этими хлопотами прошло немало времени. Дождь то переставал моросить, то принимался с удвоенной силой. Под сапогами хлюпала раскисшая земля, в неглубоких промоинах появились лужи.

Пока работал, не чувствовал промозглого холода, но теперь, когда наступило невольное безделье ожидания возвращения Шелехова, становилось зябко. Чтобы хоть как-то согреться, вопреки всем запретам, да и какой вертолёт полетит в такую непогоду выискивать нарушителей строгих распоряжений, с трудом, но развёл небольшой костерок из найденного неподалёку не совсем промокшего хвороста. Он лежал большим завалом в лесу, и внизу ещё оставался довольно сухим.

Огонь сначала несмело, лениво захватывал ком сухой газеты, с опаской облизывал тонкие сыроватые веточки, что наломал я со ствола недалеко росшей ёлочки, но затем, осмелев, начал разрастаться, с аппетитом потрескивать смоляной еловой порослью, и, наконец, уже без испуга, по-хозяйски затрещал более толстыми сучками.

От нечего делать собирал вокруг поляны оставленный прежними рыбаками всевозможный мусор – коробки из-под сигарет, пластиковые бутылки и посуду, упаковки от импортных рыболовных снастей – и бросал в костёр.

За этими хлопотами, действительно, согрелся. Шелехов же всё не появлялся.

Нет, за Георгия не беспокоился, он не пропал бы в любой ситуации. А вот мне в одиночестве на поляне среди незнакомого леса в непогоду становилось тоскливо.

Зато как обрадовался, когда на противоположном берегу появилась знакомая лодка, которую с натугой подтащил к воде мой товарищ. Всё время, пока лодка пересекала озеро, я стоял у кромки воды, рябившей от часто падавших в неё дождевых капель. В это время не было ничего важнее, чем встретить Шелехова – словно тот возвращался из неведомых далей, из космоса.

Лодка уткнулась тупым резиновым носом в отмель. Георгий шагнул за борт. Вязкое дно издало чмокающий звук под его высоким сапогом, отсвечивающим перламутрово-чёрным отливом, словно обрадованно поцеловало долгожданного гостя. В это время упруго ударила хвостом в лодке здоровенная щука, больше похожая на не выросшего крокодила.

Шелехов на двух руках, с трудом прижимая рыбину к груди, словно тяжеленное бревно, вынес её к костру.

– Как с ней справился?! – воскликнул я, оглядывая лежащее на мокрой траве пятнистое чудовище, и одновременно вспоминая, с каким трудом сам вытягивал из воды щуку совсем небольших размеров, по сравнению с этой. Та рыба, в сравнении с нынешней, выглядела неразвитым, неокрепшим мальком.

– Пришлось повозиться, – немногословно, утомлённо ответил Георгий и остановившись у костра, протянул уставшие мокрые руки к огню.

Попив напоследок чаю из термоса, который с вечера заварил Шелехов, стали тушить костёр, зачёрпывая котелком из озера помутневшую воду. Загружая машину, внимательно проверили, всё ли забрали.

По лесу пробирались с опаской. В овражке, где и в сухую-то погоду земля оставалась волглой, с разгону преодолели большую лужу и с натугой вскарабкались по скользкому склону холма.

Щётки на лобовом стекле, часто постукивая, смахивали расплющенные водяные следы от дождевых капель, и тогда становилось видно поникшую, намокшую придорожную траву, спрятавшую под собой лесные цветы. Одна пижма бесстрашно желтела, напоминая о солнце и тепле.

Но стоило выбраться на трассу, как напряжение спало, сотовый телефон ожил непрерывными звонками, да всё из дальних городов – Минска, Архангельска, Санкт-Перетбурга… Словно там узнали, что дни моего отдыха закончились и пора приступать к оставленной работе. До этого телефон молчал, давая побыть в одиночестве с Шелеховым и с самим собой.

Прощаясь у моего дома, Георгий предложил и щуку-гиганта забрать в качестве рыболовного трофея, но я категорически отказался.

Во-первых, это чужой трофей, и я на него не имею никакого права. Во-вторых, что бы я стал с ней делать? Такую рыбу правильно разделать, и то необходима особая сноровка, опыт, знания. В-третьих – мне и тех щук, что щедро навалил в пакет Шелехов, хватает с лихвой.

После проведённых дней вместе на рыбалке, я начал называть Георгия своим другом.

6

Чем больше узнавал Георгия, тем отчётливее понимал – своими руками он мог сделать, исправить, починить всё, что угодно. Например, разобрать импортный проигрыватель, затем вновь собрать и заставить работать; отремонтировать пианино, когда, казалось бы, неприятность неминуема, потому что слушатели начали собираться в зале, а инструмент в ненадлежащем состоянии; или сделать чучело из щучьей головы со страшной зубастой разинутой пастью для оригинального подарка кому-то на день рожденья.

Он профессионально фотографировал, используя для этого хорошую японскую камеру, и успешно писал статьи в издания для рыболовов и заметки с репортажами для местных газет.

Складывалось впечатление, что к Шелехову можно обращаться по любому вопросу: всё он решал без суеты, но быстро и качественно. Отказа в помощи от него услышать невозможно.

За короткое время я так прикипел к нему душой, что ощущал, будто мы знакомы целый век. Конечно, в немалой степени на это повлияли наши поездки за Волгу. Георгий показывал всё новые и новые места, поражавшие своей необычностью и красотой. Я и представить не мог, что разлив водохранилища оказался столь обширен и таинственен, создав множество островов, протоков, заводей, озёр, болотистых низин и торфяных возвышенностей с чахлыми берёзками и весёлыми недолговечными ёлочками.

В рыбном промысле Шелехов являлся невероятно удачливым добытчиком. Никогда не полагаясь на случай, он точно знал, где и когда какая рыба клюёт, потому без солидного улова из поездок мы не возвращались.

Спрашивал у друга – откуда набрался этих знаний? Но ни разу внятного объяснения от него не услышал. И не из-за того, что Георгий что-то скрывал – было похоже, что он действовал по наитию, как говорят в народе, по чутью.

Продолжались наши не очень частые, но всегда желанные встречи.

Как-то уже в октябре, в начале месяца, словно чувствуя, что это будет наша последняя совместная поездка за Волгу, предложил Шелехову поехать на ту поляну, где Георгий впервые приобщил меня к своей рыбалке.

– Да какая сейчас поклёвка, – скучно ответил друг, – трава ко дну опустилась.

Не очень понимая, что это значит, я ещё раз настойчиво попросил отправиться к озеру, и Георгий нехотя согласился – как бы потакая неразумному желанию близкого человека.

Мы приехали на уже оставленное рыбаками место, и потому оно выглядело по-особенному пустынным, словно обиженным. Это ощущалось, но почему – не высказать, словами не объяснить. Вернее всего это что-то внутри меня, какая-то скрытая память, тосковала о недавно минувшем.

Дни стали короткими, осень съела световое время, потому не задерживаясь, приготовили лодки – и на воду.

Действительно, озеро внешне значительно изменилось, поскучнело, стало больше серой свободной воды, в которой не разгуливали стайки плотвы. Я принялся за рыбалку на прежних местах. Клевало редко, с ленцой, но всё-таки рыба попадалась и ведёрко моё не так быстро, но понемногу наполнялось.

Шелехов со спиннингом сразу перебрался на большое озеро. Со временем мне стало скучно одному в пустынном замкнутом пространстве, и я тоже перетащил лодку через лесок.

На большой воде и изменения выглядели значительнее. Ветерок мучил, отгоняя лодку то от одного места, то от другого. Трудно к нему приноровиться, чтобы удерживаться на понравившемся участке у ещё остающихся наплаву листьев кувшинок.

Нелегкие заволжские водные дороги

Здесь клевало, вроде бы, повеселее, поазартнее, но и крутиться на воде приходилось больше. Прохладный порывистый ветер хозяйничал, неожиданно налетал оттуда, где водная гладь скрывалась вдали, уходя к Волге, потому следя взглядом за поплавком, я вынужден был крутиться на узком деревянном сиденье, подгребать лодку, бросив удилище под ноги и взявшись за крохотные вёселки, если моё судёнышко уж совсем отдалялось от приглянувшегося места.

Якорей для рыбалки на озёрах у Шелехова не предусматривалось. Да и не та это рыбалка, чтобы стоять в одном месте. Тут задача иная – после вытащенных пяти-шести рыбок прекратился клёв, значит, двигайся дальше, тут удачи больше не будет.

Георгий вдалеке от берега, на чистой воде неутомимо забрасывал спиннингом блесну. Но удачи не было. Да он, похоже, на неё и не надеялся. Поехал только ради меня.

Через некоторое время Шелехов направился в мою сторону. Проплывая мимо, сообщил – была одна поклёвка, да и та сорвалась. Теперь он отправляется на поляну.

Я вновь остался один, только на сей раз посреди огромной водной равнины, и знакомой поляны на виду не было.

Небо надо мной высокое и пасмурное, но не сырое и дождя не обещающее. Лес по берегам тёмен, местами жёлт и красен яркими пятнами осенней листвы.

Оглядывая берега, невольно залюбовался, ощущал, что душа совершенно по-особенному впитывает увиденное сейчас, созерцает, как некое великое чудо созданного мироздания.

В какой-то миг, в расчищенный от серой мути участок неба хлынул несколько приглушённый свет клонящегося к закату солнца, и тогда прибрежный лес вспыхнул ярчайшим разнообразием красок – золотом и пурпуром, охрой и изумрудом со всеми возможными переходящими оттенками. Вода заголубела, отражая участок очистившегося неба, ветер стих, даже замер.

Я всем своим существом почувствовал, что очутился в ином, неведомом, первозданном мире, где господствует особенная тишина, которая, может быть, только и была на земле во дни её сотворения. Эти краски, эта тишина властвовали над пространством большого озера. И казалось, что сам Господь ступил на землю.

Трудно определить, сколько времени длилось ощущение чуда.

Угас солнечный свет, по-прежнему затянуло непогодными облаками небо. Погасли краски невероятной яркости, неведомой красоты. Металлически серый, тяжёлый цвет приобрела вода и заволновалась, заходила покатыми волнами. Зашумел проснувшийся ветер в коричневых сухих камышах, и те ломко стали постукивать друг о друга затвердевшими погибшими листьями.

Надвигающийся громкий шорох доносился со стороны леса, с того края, где на поляне стояла «Нива» Шелехова. Это движение дождя, который издалека приближался к озёру, но всё не направлялся к берегу, а чего-то ждал, словно хотел окончательно удостовериться, что я ещё на воде.

Ливень хлынул отвесно. В течение нескольких минут промочил до нитки. Гребя к переходу через лесок, я подумал, что переодеться не во что, палатки не поставлены…

Быстро перетащив лодку, вновь погрёб – на этот раз к поляне. А дождь, словно в отместку за что-то, продолжал хлестать по лицу, плечам, спине…

Ночлег Георгий устроил в машине. Оказывается, он и не взял с собой палаток. Разложив сиденья, поместил на них что-то наподобие раскладного фанерного щита, а сверху спальные мешки.

Сняв с себя сырую одежду, забрался в тепло спального кокона и затаился, ощущая, как быстро проходит озноб в теле и оно, согреваясь.

Мы лежали на уровне окон автомобиля. За стёклами уже ничего не возможно разглядеть. Только струйки дождевой воды сползали вниз, изредка перебиваемые штрихами ударившего ветра. А дальше – темнота и шум невидимого леса да барабанная дробь капель по крыше автомобиля.

Мы совсем немного поговорили. Подсвечивая фонариком, лёжа съели по бутерброду, запив чаем из термоса. Есть и пить было неудобно, потому немного утолив голод – затихли. Георгий тихо заснул – будто бы ненароком замолчал среди разговора. А я думал о том, что произошло со мной сегодня, почему душе так восторженно и горько одновременно. Какой главный вопрос она услышала? Вернее даже не вопрос, а только дальний отголосок его.

Что есть наша жизнь, для чего мы здесь? Не ради ли того, что увидел сегодня? Необычно и тоскливо рвалась душа моя в эту поездку – такую странную и неразумную в оценке Шелехова.

Мне был дан великий дар ощутить гармонию, которую никогда до этого в своей жизни я не испытывал. И которую тут же у меня отнял хлынувший дождь.

В повседневности своей мы довольствуемся ничтожным. Наши нервы забиты суетой тщеславных достижений, жесткостью окружающего мира. А душа жаждет иного, томится без него.

Не будь Шелехова, разве бы я когда-то пережил то, что случилось со мной сегодня?..

В машине по-особенному уютно. Если же представить, что стоит она в одиночестве посреди леса в десятках километров от всякого людского жилья, у края разлившейся Волги, омываемая напористым осенним дождём, а в ней всего два человека, укрываются от непогоды – то становится необычайно дорог этот надёжный приют.

Как можно дольше я старался не заснуть, лелея в себе это необычное ощущение покинутости, одиночества и… настоящего счастья.

Утром машина не завелась.

Георгий ковырялся в двигателе, снова пробовал – нет. Я, хоть и не показывал вида, но заволновался. Ситуация не шуточная. Помочь тут никто не сможет.

Но не таков Шелехов. Отдохнув и подумав, он снова вышел под дождь, что-то подкрутил, на что-то надавил, и по раскисшей лесной дороге мы тронулись в обратный путь.

Так закончилась лучшая рыбалка в моей жизни, после которой Георгий неожиданно и надолго пропал.

Он ещё помог перевести редакционный архив, книги, картины в новое более просторное помещение – и как в воду канул. Я терялся в догадках. И был чрезвычайно обрадован, когда уже в новый кабинет, но также по-хозяйски он однажды зашёл.

Рассказал без печали, что похоронил жену, жил у сестры в Москве, но недавно вернулся в Нижний Новгород. Узнав, что в нашем зале даёт концерт известный в городе скрипач, пришёл послушать.

Я утешился надеждой, что теперь у нас с Шелеховым будет всё по-прежнему. Но он снова исчез.

Опубликовал в местной газете репортаж о прослушанном концерте, но сам у меня больше не появился.

Поиски по известным телефонам не помогли. Они или молчали, или оказывались уже не действующими.

Георгий как внезапно появился в моей жизни, так же внезапно и исчез.

Правда, после нескольких лет молчания, пришло мне на телефон одно поздравление с праздником вроде бы от Шелехова, с его ожившего номера. Я обрадовался, тут же ответно поздравил Георгия и спросил, куда он пропал.

Но ответа не последовало.

Ни тогда, ни за все прошедшие годы.

5 – 9 июня 2022 г.

д. Кунавино