Михаил Булгаков: философ или фельетонист

Вышедший недавно фильм «Мастер и Маргарита» стал поводом для разнообразных дискуссий: начиная сомнительными достоинствами фильма и вопросом «На каком основании деньги налогоплательщиков идут на вот это вот всё?» и заканчивая позицией съёмочной группы по ряду злободневных вопросов. Всё это по своему интересно, однако хотелось бы остановиться на другом. В ходе обсуждений фильма едва ли не каждый участник считает своим долгом заметить походя, что-де у Булгакова отношения с властью не складывались, что притесняла советская власть писателя и не давала работать.

Миф этот был запущен ещё в конце 80-х. Достаточно открыть какое-нибудь позднеперестроечное издание Булгакова, чтобы натолкнуться в предисловии на утверждение, что без Сатаны не разгрести навороченного большевиками, для демонстрации чего и понадобился писателю образ Князя мира сего. И тут же Булгакова изображали мучеником, чуть ли не жизнь посвятившим борьбе с тоталитаризмом и затравленным этим самым тоталитаризмом не иначе как до смерти. Будто бы гнала и преследовала советская власть писателя Булгакова как врага и контрреволюционера. А писатель Булгаков в ответ изображал советскую власть и её представителей «в виде зверине». А то и просто как исчадий ада. В самом прямом смысле.

Но кажется, пришло время развенчания подобных фантазий.

М.О. Чудаковой уж так хотелось сделать Булгакова своим, «белым», что она даже приписала ему побег из «красного» Киева на юг, к Деникину. То есть повернула дело так, что не деникинцы, завладевшие Киевом осенью 1919 г., мобилизовали врача Михаила Булгакова, как, впрочем, и многих других врачей, а сам он, ещё до прихода деникинцев в Киев, покинул город с единственным желанием – примкнуть к Добрармии. Но – увы. Предположения Мариэтты Омаровны так и остались предположениями. Биографами Булгакова доказано: будущего писателя, как военнообязанного, мобилизовали деникинцы.

Помимо серьёзных и необыкновенно интересных исследований творчества и жизни Булгакова за последние тридцать лет появились не менее многочисленные политизированные труды и записки, посвящённые писателю. Цель этих трудов и записок – доказать почтеннейшей публике, что Булгаков советскую власть не принимал и презирал, в чём и должен служить примером для соотечественников. Стоит признать, что цели своей эти старатели достигли, прочно вбив во многие головы ассоциативную связь между Советами и дуэтом Шариков-Швондер. Помнится, на одном вечере по поводу юбилея романа «Мастер и Маргарита», автору этих правдивейших строк довелось наблюдать за некой театральной дамой, посвятившей своё выступление политическим взглядам писателя. «Никогда! – взволнованно воскликнула дама, сверкнув глазами и задрав подбородок. – “Никогда” – так начинается роман “Мастер и Маргарита”. Так вот, никогда Михаил Афанасьевич не принимал советской власти!» Доказать это, судя по всему, представлялось для дамы чрезвычайно важным. Наверное, тем самым она хотела сказать, что раз уж такие люди советской власти не принимали, то куда уж нам, убогим. Подобного же взгляда на писателя придерживаются люди разных политических убеждений. Скорбный их труд не пропал втуне – из творчества и биографии Булгакова успешно соорудили знамя антисоветизма.

По сей день, говоря о русской литературе XX в., многие литературоведы не упускают случая подчеркнуть, что были писатели советские, такие как В. Маяковский, Д. Бедный, Н. Островский, а были антисоветские, как например, М. Булгаков.

Действительно, судьба писателя и драматурга М.А. Булгакова складывалась непросто. При жизни не вся проза его печаталась. Пьесы то ставились, то вдруг запрещались к постановке, а то и вовсе не допускались к сцене. Работа в театре тоже не задалась. Зато методично критики поносили его не просто грубо, а порой и вульгарно. Сам Булгаков подсчитал, что из 301 отзыва на его произведения 298 были ругательными, принявшими, по слову самого писателя, «характер неистовой брани». В самом деле, некоторые остряки, например, изощрялись в описаниях предполагаемого расстрела Булгакова, считая, очевидно, это смешным.

Уже в отчаянии, доведённый до нервного расстройства, он неоднократно обращался и к А.М. Горькому, и к М.И. Калинину, и к А.С. Енукидзе, и к начальнику Главискусства А.И. Свидерскому, и к И.В. Сталину, и к Правительству СССР с просьбой либо дать возможность работать в стране, либо позволить уехать за границу. Но интонация этих обращений говорит о том, что писатель не столько нуждался в отъезде, сколько в защите от зарвавшихся и распоясавшихся коллег. В письме Горькому от 28 сентября 1929 г., Булгаков пишет: «Все мои пьесы запрещены, нигде ни одной строки моей не напечатают, никакой готовой работы у меня нет, ни копейки авторского гонорара ниоткуда не поступает». А чуть раньше – в июле 1929 г. он писал Свидерскому: «Ни одна строка моих произведений не пройдёт в печать, ни одна пьеса не будет играться, работать в атмосфере полной безнадёжности я не могу, за моим писательским уничтожением идёт материальное разорение, полное и несомненное». Свидерский обращался по поводу Булгакова к секретарю ЦК ВКП(б) А.П. Смирнову, призывая помочь писателю, который «хочет работать с нами, но ему не дают и не помогают в этом». Смирнов, в свою очередь, обратился в Политбюро, заявив в сопроводительной записке, что «в отношении Булгакова наша пресса заняла неправильную позицию». Высказался он и по поводу дневников Булгакова, которые при обыске изъяли у писателя сотрудники ОГПУ. «Нельзя пройти мимо неправильных действий ОГПУ по части отобрания у Булгакова его дневников», – написал Смирнов.

Как видим, каких-то особых указаний «сверху» травить Булгакова не было. Искать причины этой травли в «Манифесте коммунистической партии» или в «Декрете о земле» было бы, наверное, странно. Говоря словами самого писателя, «разве Карл Маркс запрещает» ставить пьесы Булгакова в театре? «Где-нибудь у Карла Маркса сказано, что» «Бег» не может идти в Художественном? «Кому это нужно? Угнетённым неграм? Или португальским рабочим?» В том-то и дело, что никакого вреда Революции произведения Булгакова принести не могли, что и признавал, к примеру, самый пролетарский из всех писателей – Горький. Да и Сталин в ответ на жалобы литераторов по поводу «Дней Турбиных» предлагал написать более талантливую идеологически выдержанную пьесу, а не запрещать Булгакова. Зато, судя по всему, Булгаков здорово мешал менее одарённым коллегам, которые в подобных случаях всегда клевали и будут клевать конкурентов.

Самое парадоксальное, что первыми «антисоветским писателем» Булгакова назвали его современники – А. Авербах, Б. Алперс, И. Безыменский, В. Билль-Белоцерковский, Вс. Вишневский, Г. Горбачёв, В. Киршон, М. Кольцов, О. Литовский, Вс. Мейерхольд и многие другие. Не представители власти, а в основном писатели, стремившиеся, по своему обыкновению, быть святее папы Римского. Известно, например, что на требования литераторов запретить пьесу «Бег» к постановке, Политбюро ответило отказом и признало необходимым лишь отложить работу с пьесой. Да и то в связи с убийством бывшего генерала Добрармии Я.А. Слащова, ставшего прототипом Романа Хлудова в «Беге». Слащов был убит в разгар битвы за «Бег», что породило версию о связи этого преступления с травлей Булгакова. По поводу же обвинений Булгакова в «правом» уклоне Сталин ответил писателям, что считает такую постановку вопроса в корне неверной, поскольку всевозможные уклоны могут иметь отношение только к партийным делам, к политике. Но «применять эти понятия к такой непартийной и несравненно более широкой области как художественная литература, театр и пр.» было бы неправильно. Впрочем, Сталин в письме Билль-Белоцерковскому всё же назвал «Бег» явлением антисоветским, поскольку в том виде, как она была написана автором, пьеса вызывала симпатию «к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины», а стало быть, пыталась оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. Но если бы Булгаков добавил к написанному изображение «социальных пружин Гражданской войны в СССР», возражений бы насчёт постановки не было. Горький отзывался о «Беге» как о «превосходнейшей комедии», как о пьесе «с глубоким, умело скрытым сатирическим содержанием». За постановку «Бега» выступал и Свидерский, утверждавший, что «такие пьесы лучше, чем архисоветские».

Но «Бег» всё же запретили, причём Сталин оповестил МХАТ, что уступить пришлось под напором писательской общественности.

Что касается «Дней Турбиных», то Сталин, как известно, был полностью на стороне Булгакова и снова сдерживал натиск литераторов, требовавших запретить ставить его на сцене. Кстати, обсуждение Сталина с украинскими писателями булгаковской пьесы само по себе достойно театральной постановки:

– Чего вы хотите, собственно? – восклицал утомлённый спором Сталин.

– Мы хотим, чтобы наше проникновение в Москву, – настаивал начальник Главискусства Украины А. Петренко-Левченко, поддерживаемый голосами из зала, – имело бы своим результатом снятие этой пьесы.

Это буквальный диалог из стенограммы встречи, показывающий, что украинские писатели нарочно проникли в Москву, чтобы добиться запрета булгаковской драматургии. Сразу видно «кровавого тирана» и «зашуганных» деятелей искусства.

Одно дело, когда публикации или постановки запрещают из-за боязни наказания сверху, и совсем другое, когда то же самое происходит по настоянию снизу. Вот и получается, что называя сегодня Булгакова «антисоветским писателем», его исследователи встают на позиции РАПП, смотрят сквозь окуляры Авербаха и поют в унисон с Безыменским, написавшим «Открытое письмо» МХАТу и настаивавшим, что Булгаков «чем был, тем и останется: новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы». Кстати, «бессильная слюна» – это вполне в духе современной премиальной литературы. Так вот, сказать, что поэт Безыменский написал ерунду, значит ничего не сказать. Но ту же самую ерунду, только с обратным знаком, взахлёб повторяют и сегодня.

Безыменскому, опубликовавшему своё письмо в «Комсомольской правде» (14.10.26.) ответил читатель Н. Рукавишников: «По-моему, критики далеко не правы. А Безыменский со своим письмом к Художественному театру даже смешон. <…> Критика забыла, что пьеса показана на пороге 10-й годовщины Октябрьской революции <…> что зрителю порядочно-таки приелись и косматые попы из агитки, и пузатые капиталисты в цилиндрах». Стоит ещё добавить, что кое-кто из критиков, поносивших Булгакова, настаивал на сдаче в архив то Пушкина, то Гоголя, то Чехова. Была ли это борьба за чистоту идеи? Едва ли. Скорее всё та же зачистка профессионального пространства, о которой впоследствии напишет Булгаков в «Мастере и Маргарите», изобразив страдания поэта Рюхина перед памятником Пушкину.

Но всё же если смотреть на ситуацию из дня сегодняшнего, уместно ли вообще утверждать, что Булгаков не любил пролетариата? Так ли уж близок писатель к тем, что называл себя впоследствии «диссидентом»? И почему именно об этом важно сказать сегодня? Да потому что Булгаков – писатель глубокий, сложный, но при этом необыкновенно светлый. Писатель, желавший творить по вдохновению, а не на заказ, ценивший свободное творчество и презиравший приспособленчество. «Я горячий поклонник этой свободы, – писал он, – и полагаю, что если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично утверждающей, что ей не нужна вода».

Писатель Булгаков – философ, сатирик и мистик. Темы, которые разрабатывал он в своём творчестве, не связаны с политикой, он вообще сторонился политики. Его темы – поэт и власть, созидатель и разрушитель, творец-интеллигент и дикий невежда... И неважно, какая власть на дворе. Все эти, с позволения сказать, бинарные оппозиции существовали, существуют и будут существовать во все времена, при любом политическом строе и любой экономической модели. Вот и выходит, что если Булгаков исследует природу творчества, ответственность науки или подвижничество любви, он предстаёт мыслителем, пытающимся найти ответы на вечные и, по слову Достоевского, «проклятые вопросы». Но если вместо всего этого писатель подспудно борется с советской властью, держа фигу в кармане, он оказывается не более чем фельетонистом-куплетистом, балующимся побасенками на злобу дня.

«Вы душите театр! – кричал И.Я. Судаков на заседании Главреперткома, запретившего «Бег» к постановке. – Надо просто уметь читать то, что написано автором». Но, к сожалению, чуда не произошло. За сто лет «читать то, что написано автором» многие так и не научились. Зато отлично научились искажать факты и манипулировать именами ради смутных и сиюминутных целей. На Булгакова при жизни наскакивали коллеги-завистники и не шибко образованные, трусоватые чиновники, работавшие по принципу «как бы чего не вышло». После смерти на Булгакова накинулись политизированные, а порой и просто экзальтированные поклонники, стремящиеся доказать, что кумир их тоже был диссидентом. И началось: притягивание за уши, самодеятельная герменевтика, откровенные привирания…

В итоге современные поклонники писателя не просто навели тень на его облик, но и всемерно поспособствовали тому, что в представлении многих соотечественников он оказался лживым, лицемерным и озлобленным фельетонщиком.

Признав, например, версию М.О. Чудаковой о «белых» или монархических убеждениях Булгакова, придётся признать, что писатель был человеком непорядочным и легковесным. Ведь что получается? Если метнувшийся в 1919 г. убеждённый монархист Михаил Булгаков пишет в 1920 г.: «Что ты думаешь? Что народу хорошо живётся? Что он не знает, куда деваться от счастья и довольства? Ты видел нашу бедноту, которая живёт хуже рабов? Наших женщин, которые тоже бессловесные рабыни? Всюду непроходимая темнота и невежество…» («Сыновья муллы»), то что же можно сказать об этаком монархисте? Возможно, современному россиянину и сложно это понять. Но тогда, в 1920 г., то есть 100 лет назад, подобный разброд в убеждениях мог значить только одно: человек этот – подлец. И те, кто сегодня записывает его в монархисты или просто в «белые», по простоте своей не замечают, что наносят ему оскорбление за оскорблением. Что Мариэтта Омаровна временами очень уж увлекается в своих исследованиях Булгакова, желая видеть его близким себе по воззрениям, отмечалось не раз. В частности, Л.М. Яновская удивлялась, как это Чудакова не понимает, что сама же бросает тень на облик покойного писателя своими фантазиями. Но оказалось, что Мариэтта Омаровна не одинока в наведении тени.

А зачем, будучи монархистом и убеждённым ненавистником советской власти, подался он после всех своих мытарств по югу России в Москву с одной-единственной целью: осесть и работать? Зачем, когда коллеги его, действительно новую власть не принимавшие, уезжали из страны и на Восток, и на Запад? А ведь мысли об эмиграции являлись и были подкреплены отъездом двух братьев писателя. Значит, хотел бы – уехал. А значит, не хотел. Конечно, «Сыновья муллы» – это был один из первых драматургических опытов Булгакова. И сам он впоследствии издевался над наивной и прямолинейной пьесой. Но всё-таки автором был именно он. И никаких оснований обвинять его во лжи и лицемерии нет ни у кого.

А можно ли представить оппозиционера и диссидента, искренне радующегося достижениям ненавидимой им власти? Ну никак не вяжется Булгаков, славословящий восстановление Москвы, а значит, и страны в целом, в начале 20-х, с ненавистником власти, занимающейся этим восстановлением. И опять же: либо уж придётся признать искренность и честность Булгакова, а заодно отказаться от ярлыка «антисоветского писателя», либо согласиться, что Булгаков – лицемер, зато порадоваться его тайному недоброжелательству по адресу большевиков.

Да, Булгаков язвителен и остроумен. Но какой же сатирик – а он и сам называл себя сатириком – может обходиться без этих качеств? Разве И. Ильф или Е. Петров не язвительны в обличении порядков 20-х годов? Сатира – классово нейтральный жанр. Сатирик, высмеивающий пороки советских людей или советского общества, не становится автоматически антисоветским писателем. Хотя бы потому, что утверждать, будто советская система лишена была каких бы то ни было недостатков, может только бездумный фанатик. Правда, В.И. Блюм заявлял тогда в «Литературной Газете», что «всякий сатирик в СССР посягает на советский строй».

Что касается изображения «белогвардейщины», то опять же: «надо просто уметь читать то, что написано автором». Мысль о крушении старого мира, причём крушении неизбежном и неотвратимом, отчётливо выражена и в «Белой гвардии», и в пьесе «Дни Турбиных», и в рассказе «Ханский огонь». О своём отношении к Революции Булгаков говорил неоднократно – и образно в беллетристике и драматургии, и прямым текстом как, например, в знаменитом письме Правительству СССР от 28 марта 1930 г. Приведём несколько цитат из этого письма, касающихся отношения Булгакова к Революции.

По поводу пьесы «Багровый остров»: «Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что “Багровый остров” – пасквиль на революцию. Это несерьёзный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности её, написать НЕВОЗМОЖНО. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком – не революция».

По поводу сатиры: «Чёрные и мистические краски,<…> в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное – изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е. Салтыкова-Щедрина».

По поводу изображения «белых»: «…Изображение интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы Гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях “Войны и мира”. Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией. Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их <…> получает – несмотря на свои великие усилия СТАТЬ БЕССТРАСТНО НАД КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ – аттестат белогвардейца-врага».

По поводу политики: «Я не политический деятель, а литератор <…> всю мою продукцию я отдал советской сцене».

Итак, Булгаков признаёт величие Революции, но не верит, что в такой отсталой стране как Россия, с таким неграмотным и невежественным населением она сможет принести желаемые плоды. А потому он и уповает на Эволюцию, на мирное и постепенное развитие, на просвещение и культуру. А то, над чем он смеётся, вовсе не связано с Революцией – над тем же смеялись и до её свершения. Потому Булгаков с горечью отмечает в том же письме, что пресса СССР даже и не подумала обратить на это внимание, поспешив накинуться на него с обвинениями. При этом он всячески подчёркивает, что несмотря на своё мнение, он прежде всего писатель, а не политик и хотел бы заниматься литературой, творчеством, а не агитацией и пропагандой, хотел бы остаться, что называется, «над схваткой». Что вовсе не означает его враждебного отношения к социализму и советской власти. Кстати, после этого письма Булгакову позвонил Сталин, благодаря чему писателя взяли на работу во МХАТ.

Так какие же основания у нас не доверять Булгакову, сомневаться в правдивости написанного им, считать, что он кривит душой и пишет не то, что думает? Да никаких. Приписывание писателю каких-то иных воззрений, отличных от того, что он сам о себе написал, есть не что иное, как выдача желаемого за действительное. И плюс к этому – оскорбление памяти писателя.

Русскую Революцию он считал явлением закономерным на том этапе истории, да и вообще органичным для русской цивилизации. Революция стала апофеозом всех бывших прежде крестьянских войн, восстаний и смут; силой, объединившей недовольных, униженных и оскорблённых и повлекшей их в новый, только ещё зарождающийся мир. Причём рождающийся, как и всё новое, в муках и крови. Глубина писателя Булгакова, среди прочего, обозначена приятием и пониманием сложных, не до конца постижимых, порой не очень-то симпатичных явлений. Попытка же записать Булгакова в антисоветчики только принижает его дарование, упрощает его талант, низводя с уровня философского на уровень фельетонный или, можно сказать и так, обывательский. Тот уровень, когда постижение мироздания и его суровых, не всегда понятных человеческому уму законов, сводится к поиску комфортных условий существования. Да, Булгаков воспевал удобство и уют. Но это лишь образы в его творчестве, символизирующие мирную жизнь и противопоставленные стихии. Кто же спорит: «лучше быть сытым, чем голодным, лучше жить в мире, чем в злобе». Но никто не станет оспаривать тот факт, что в истории бывают периоды потрясений. А стоить ли спорить с пророком Иезекиилем, задолго до Рождества Христова предупреждавшим: «Сними с себя диадему и сложи венец; этого уже не будет; униженное возвысится, и высокое унизится» (Иез 21:26)?..

Сложно сказать, так ли уж блажен тот, «кто посетил сей мир в его минуты роковые». Важно, что такие минуты время от времени наступают в истории человечества. Причём всякий раз человечество само подготовляет наступление этих минут. А затем начинает происходить необратимое и не всегда человеку подвластное. Конечно, можно отмахнуться от этих минут и начать проклинать движущую их силу. А можно заняться осмыслением, поиском закономерностей и причин. Для второго нужна мудрость и вдумчивость, способность и желание прислушиваться к хору светил и голосу мироздания. Для первого – ничего не нужно. В нашем случае те, кто ничего не слышит и слышать не желает, кто кроме комфорта не ценит вообще ничего, пытается низвести до своего уровня человека чуткого и вдумчивого, для которого Революция стала не дележом имущества (Шариков: «Взять всё, да и поделить»), а «хором светил и волн морских, ветров и сфер» (В. Ходасевич «Обезьяна»). Вслед за Блоком Булгаков слышал музыку Революции, потому и писал о её грандиозности. И это не просто нарядные слова. Это попытка выразить невыразимое, обозначить то, что движет стихией бунта, заявить о сложности явления, не сводимого к шариковским схемам. Кстати, ссылаться на Шарикова как на типичного революционера могут только те, кто и сам подобен Шарикову, кто в разное время то примазывался к Революции, то оплёвывал её, но одинаково Революции не понимал и не слышал её музыки.

Чтобы уразуметь отношение к Революции Булгакова, стоит читать последовательно. Сначала «Белая гвардия», «Дни Турбиных», «Ханский огонь»; а уж затем – «Роковые яйца», «Собачье сердце». Сначала – о сломе старого и наступлении великого нового, о ненависти к большевикам и постепенном преодолении этой ненависти, сменяющейся упованием, как на единственную силу, способную укротить стихию. А уж затем – о тех, кто примазался к этому новому, кто налип на днище корабля Революции.

Сначала образом грозной, неумолимо надвигающейся силы стал часовой с бронепоезда «Пролетарий» – замёрзший, усталый, оборванный человек с голубыми глазами «в снежных космах ресниц». Человек, который не дрогнет, не уснёт и не струсит. Затем появляются образы Клима Чугункина и Шарикова, руководимого Швондером – коллективный образ невежества, карьеризма и стяжательства, мутный поток, способный захлестнуть Революцию и поглотить голубоглазого часового вместе с его винтовкой и бронепоездом «Пролетарий».

И всё же о чём бы ни писал Булгаков, злоба дня интересует его отнюдь не в первую очередь. Все его герои играют свои роли на сцене Вечности, а не на ярмарочной площади. Хоть порой отголоски ярмарки и врываются на эту страшную сцену, отвлекая на себя внимание читателя. Но читателю всегда стоит помнить, что восприятие таких авторов, как Булгаков, сопряжено с трудом. Читать Булгакова, чтобы не пускаться потом в рассуждения о фельетонах, стоит внимательно и сосредоточенно, обращая внимание на множество деталей и образов. Только так можно увидеть отсылки, например, к Лермонтову и Пушкину в «Белой гвардии» и заглянуть в глубины романа. Ведь стоит только разглядеть аллюзию к Лермонтову в сцене с часовым у бронепоезда, как весь роман начинает звучать иначе. «Играла Венера красноватая, а от голубой луны фонаря временами поблёскивала на груди человека ответная звезда. Она была маленькая и тоже пятиконечная». «И звезда с звездою говорит…», – вспоминаем мы и вот уже видим, что этот юный и ясноглазый, стойкий большевик обращён именно к Вечности, а роман написан не ради злобы дня и даже не ради истории.

И только так, внимая деталям, можно понять, почему уже в другом романе Пилат всё-таки отправил на казнь Иешуа, чего именно испугался и почему разгневался на первосвященника. А также почему из всех персонажей московских глав Воланд не дурачит лишь Мастера и Маргариту и почему только Мастер и Маргарита сразу же узнают Воланда. Л.М. Яновская отмечала, что мимо философской подоплёки романа можно пройти, увлёкшись сатирой, а можно «бесконечно идти вглубь ассоциаций» и размышлять над вопросами, волнующими автора. А вопросы эти ни много ни мало – смысл жизни, любви и творчества. Но если признать, что «Мастер и Маргарита» – это роман об ужасах тоталитаризма, обличающий «зверства» Сталина, то философское и сложное произведение, стремящееся выразить невыразимое, посвящённое тайнам бытия, постепенно превращается в большой фельетон, агитирующий против Советов за православного царя, а Булгаков – из мыслителя и мистика, сатирика и психолога, в задорного фельетониста.

И, наконец, что принципиально отличает писателя, не принимающего современного ему мироустройства, от того, кто примирился с окружающим или принял его безоговорочно? Конечно, вера в будущее и образ этого будущего в творчестве. У Булгакова такой образ был. И связан он с просвещением, изживающим дикость и невежество, злобу и зависть, воровство и ложь, охоту вредить ближнему и заниматься доносительством. Ярче всего это показано в пьесе «Блаженство» – первоначальном варианте «Ивана Васильевича». Поиск образа будущего начат Булгаковым в рассказах, в романе «Белая гвардия». В пьесе «Блаженство» показано по-настоящему новое общество, обновлённое человечество. Герои из Москвы XX в. попадают в Москву XXIII – в 2222 год. Здесь тоже социализм, а может быть, даже коммунизм. И даже есть Совнарком. Один из пришельцев заявляет: «Социализм совсем не для того, чтобы веселиться». Но в XXIII в. люди как раз таки веселятся, пока к ним не попадают гости из века XX. Пьеса отчасти навеяна рассказом Ф.М. Достоевского «Сон смешного человека», с тою лишь разницей, что Булгаков не сообщает читателю, изменились ли люди XXIII в. после общения со своими дикими предками. И всё же рассказ Достоевского, в отличие от пьес Булгакова, никто не предлагает читать как манифест против власти. Но получается, что разрабатывая одну и ту же тему, Достоевский выступает обличителем человеческих пороков, а Булгаков – обличителем власти. То есть Достоевскому дозволено быть мыслителем, а Булгакову литературоведы опять отвели роль фельетонщика.

Да, судьба что у самого Булгакова, что у его произведений непростая. Бесконечные запреты, клевета и оскорбления при жизни, ложные толкования и политические манипуляции после смерти. Его трагедия в том, что не вмешиваться писателю в политику, «стать бесстрастно над красными и белыми» не получалось и сто лет назад, не получается и сегодня. Быть может, к XXIII веку люди наконец поумнеют.