Царственное монашество

«Мы стремимся служить Богу, вручившему нам скипетр царства. С этим оружием мы печемся о порученном Его властью нашей кротости христоименном стаде, чтобы оно росло в добре и преуспевало» (императоры Лев III и Константин V Исавры)[1].

«Иноку во всем своем облике и во всех делах своих должно быть назидательным образом для всякого, кто его видит, чтобы по причине многих его добродетелей и враги истины, смотря на него, даже нехотя признавали, что у христиан есть твердая и непоколебимая надежда спасения» (преп. Исаак Сирин)[2].

I. Удивительно, насколько иногда разнохарактерные, на первый взгляд, явления в действительности глубоко сродни одному другому! Казалось бы, что общего между областями политики и религиозной жизни, публичными отношениями и духовным уединением инока? Между тем, если изучить эти явления предметно и беспристрастно, то выяснится, что в природе своей они имеют один и тот же «духовный код», разносторонне раскрывающий их внутреннюю сущность в тысячах всевозможных прецедентах, бесконечно много обогащающих историю человечества.

В невероятном калейдоскопе этих бесчисленных вариаций нет места шаблонам, на которых выросла современная «научная» мысль, убежденная в своей «фундаментальности» и незыблемости, разделяющая до параллелей миры права и нравственности, политики и духовности, а также Церковь и государство. Но в действительности история демонстрирует нам во множестве картины совсем иного, вселенского порядка, картины космологического всеединства, где противоположности соединяются, параллельные прямые пересекаются, право нераздельно от нравственности, Церковь сливается с государством в «симфоническом» единстве. И где царское служение уподобляется монашескому, а иноческое – царскому, потому что и тот, и другой служат Христу и созидают Церковь.

Сказанное не является игрой слов, красочным преувеличением или удачной метафорой, рожденной «по случаю». В чем несложно убедиться, если мы коснемся не внешнего фасада, а внутренней природы обоих явлений.

Общеизвестно, что монах – «монос», одиночка, отшельник, посвятивший свою жизнь Богу, отделивший себя от мира и твердо решивший предаваться аскетическим подвигам и тем заслужить спасение своей душе[3]. Истинная деятельности монаха скрыта от посторонних глаз и ушей, она совершается в глубине души и основана на «умном делании», объемлющем все его мысли, желания, намерения, чувства, и требующем непременного уединения. Как учил «отец монашества» св. Антоний Великий, «если монах не скажет в сердце своем: «Только я и Бог есть в этом мире», он не найдет упокоения»[4].

Хрестоматийный пример явил собой авва Пимен Великий, которого однажды пригласил местный правитель. Преподобный опечалился и сказал себе: «Если знатные особы начнут приветствовать и уважать меня, явно, что множество людей из народа начнет стекаться ко мне, а этим по необходимости возмутится мое безмолвие и в нем сокровенное умное делание». После чего отказал в удовлетворении этой просьбы[5].

Но одиночество – лишь первое необходимое условие для духовного подвига инока, а не самоцель. Монах – это земной Ангел, молитвенник за весь род людской и Вселенную, Космос. «Стяжи Дух мирен – и вокруг тебя спасутся тысячи», учил преп. Серафим Саровский. А в «История монахов» говорится: «Всем совершено ясно, что благодаря им стоит мир, и благодаря им существует жизнь человеческая, имеющая ценность пред Богом»[6].

В свете сказанного царское служение, целиком и полностью лежащее в публичной сфере, как кажется, не имеет никакой связи с монашеством. Конечно, царь, как и любой другой человек, вправе выстраивать собственные отношения с Богом, неприкосновенные для чужого взгляда («свобода совести»), но, с другой стороны, не имеющие (или не должные иметь, как утверждают сегодня) никаких последствий для общественного порядка. «Есть дело личное, а есть – публичное». Однако, какого бы вероисповедания ни придерживался монарх, на самом деле природа его власти имеет многие сходства с иночеством.

Императорское служение – это не только перечень полномочий, признаваемых за монархом. И царская власть вовсе не исчерпывается способностью повелевать другими людьми, накладывая на них свою волю. «Великое и страшное дело – власть, – писал К.П. Победоносцев (1827-1907), – потому что это дело – священное. Слово священный в первоначальном своем смысле значит: отделенный, на службу Богу обреченный. Власть – не для себя существует, но ради Бога, и есть служение, на которое обречен человек»[7].Не случайно, начиная с X в., Византийского императора стали именовать «святым», т.е. освященным в своей власти для царствования над людьми[8].

Как и монах, царь (император, король) – такой же «монос». Только один отделен от всего остального народа монашеской аскезой и обетами, а второй – природой верховной власти и личной клятвой Богу нести мир Церкви и вверенному его попечению народу: «Мы полагаем, что ничем не можем воздать Богу должное, чем управлением доверенными Им нам людьми – согласно закону»[9].

Как монах может молиться Богу, если он – душа компании и постоянно пребывает на людях?! «Человеку невозможно с любовью к миру приобрести любовь к Богу, и нет возможности при общении с миром вступить в общение с Богом и с попечением о мире иметь попечение о Боге»[10]. Поэтому подвижник, сидя в своей келье в непрестанном посте и молитвах, смиренно ждет нисхождения к нему божественных энергий. Он «романтически не рвется к ним и драматически спокоен. Романтизм чужд монаху, ничего и никого не знавшему кроме своей кельи, своего храма и своего исповедания грехов»[11].

Однако нечто подобное следует сказать и о царях. В одном из писем Византийскому императору Михаилу VIII Палеологу (1261-1282) монахи Святой горы Афон напомнили ему ту очевидную для всех аксиому, что царь должен судить судами прямыми и справедливыми, руководствуясь божественными установлениями. «Честь царя любит суд, и особенно царя во всем благочестивого»[12]. Но разве царь может управлять людями, вершить суд и творить справедливость, если не станет арбитром, поднимающимся выше групповых, этнических и родственных связей, отрекшимся от собственного интереса и просьб близких?!

Церковь убеждена, что плоды монашеского духовного подвига имеют непосредственное отношение ко всему земному, в том числе к социальным явлениям, поскольку благосостояние общества объективно зависит от уровня его благочестия[13]. «Оттого многое в общественных и в частных делах идет у нас не по нашему желанию, – укорял соотечественников свят. Иоанн Златоуст, – что мы не о духовном наперед заботимся, а о житейском»[14].

Чем более многочисленны монастыри, чем больше подвижников укрывается от глаз людских для «умного делания», чем непрестаннее их молитва, тем Церковь благоуханнее и чище. А чем более благоустроена Церковь, тем справедливее общественные отношения, основанные не на человеческих страстях и личной выгоде, а на долге, любви и Слове Божьем. И, соответственно, наоборот. Общеизвестно, что мир стоит на трех праведниках, и плоды личного иноческого служения, где есть только Бог и монах, «Иисусова молитва» и царствует «священнобезмолвие», имеют самое прямое отношение к судьбам не только отдельных людей, но миллионных человеческих обществ и всей планеты.

Император св. Юстиниан Великий (527-565) писал в одной из своих новелл: «Если монахи, чьи руки чисты и святы, возносят к Господу молитвы за империю, то, разумеется, государственные дела процветают и военные предприятия удаются. Даже земля произведет нам плоды и большем изобилии и быстрее, благодаря благосклонности Бога, и молитвы монахов возродят единство и согласие на всем пространстве. Даже поведение других людей станет от этого более достойным: проникшись уважением к такой чистой жизни и восхищаясь ей, они также будут стараться достичь более благородного идеала. Так у всех родится сильное желание всюду уничтожить порок и возвести на престол добродетель»[15].

В этих строках нет ни капли преувеличения. Характерная история случилась тысячу лет спустя после завоевания испанцами Нового Света, т.е. Америки, где широким цветом расцвело рабство, уготованное местным аборигенам. Но под влиянием испанских монахов, духовно окормляющих индейцев, институт рабства стал довольно быстро исчезать. Огромную роль в этой сыграл известный монах Бартоломе де Лас Кас, прибывший на континент в 1514 г. И хотя его взгляды на индейцев, как таких же людей, как и испанцы, встретили серьезное сопротивление у местных плантаторов, в 1530 г. королевским указом рабство в колониях было запрещено под любым предлогом. Правда, под давлением заинтересованных сил этот закон был отменен в 1542 г., но каждый владелец рабов должен был доказать отныне, при каких обстоятельствах каждый раб у него появился. В конце концов, в 1560-х годах рабство индейцев все же было отменено окончательно[16].

А великий русский мыслитель К.Н. Леонтьев (1831-1891), большой знаток иноческой жизни и сам тайный монах, неожиданно коснулся другой сферы, на которую напрямую влияет монашеский идеал. Он отмечал, что противопоставление монашества и семьи, привычное и очевидное на первый взгляд, на самом деле ложно. Ведь брак, как и монашество, также есть своего рода отречение. «Строгий, религиозный, нравственный брак есть лишь смягченное монашество; иночество вдвоем или с детьми-учениками. Без монастырей, без этих скопищ, так сказать, крайнего отречения, пали бы последние основы для поддержания среднего отречения, которое необходимо для хорошей семьи»[17].

Однако царское служение также чрезвычайно важно для христианства и общества. Поэтому о царях говорили: «Око городов», «глава и слава Вселенной», «основание государственного благоустройства», «честь и слава священства, блистательный светильник Церкви». «Царь дает устойчивость Церкви, является для ее догматов непоколебимой башней». Он – «правило благочестия, доброй нравственности и краса людей»[18]. И императоры с полным осознанием своего долга публично утверждали, что «у нас всегда была и есть забота, правую и неукоризненную веры христианскую и благосостояние святейшей Божией Кафолической и Апостольской Церкви во всем соблюдать непричастными смятениям»[19].

Но, как говорил преп. Макарий Египетский, «если бы без труда можно было преуспевать, то христианство не было бы уже камнем преткновения и камнем соблазна, не было бы ни веры, ни неверия. Достоин похвалы тот, кто собственным своим рачением, с усилием и борьбой, избрал доброе по свободному произволению»[20].

Даже предизбранный Богом от рождения подвижник монашеской жизни не становится сразу великим анахоретом, прославленным духовными подвигами – он творит себя ежечасно и ежеминутно, воспитывая в себе страх Божий, отсекая собственную волю и во всем руководствуясь наставлениями старца и Словом Божиим. «Ничего нет лютее, как держаться своей воли и жить не по воле Бога»[21]. Иноческая аскеза – его путь спасения.

Царь также не рождается «светильником веры» и «правилом благочестия». И нести свой подвиг личного спасения и общественного благоустроения он может не иначе, как и монах, лишь предавшись воле Божией и в Слове Божием находя тот единственный «царский» путь попечения о Церкви и обществе. Путь его личного спасения также связан с духовным просвещением подданных. Французский король Людовик IX Святой (1226-1270) лишь высказал вслух общее убеждение той величественной и благородной эпохи: «Король ответственен за спасение душ своих подданных»[22].

Как смиренномудрие является основой для милостыни, веры, воздержания и других монашеских добродетелей, когда состояние души доходит до того, что на каждое слово, которое слышит, инок искренне отвечает: «Прости!»; как отсечение своеволия, неверие своему сердцу и помыслу, предание себя в руки Божьи[23] является идеалом иноческого подвига; так и царь, дабы достойно нести свой крест монаршего служения, должен воспитать в себе необходимые чувства, среди которых страх Божий, боязнь оскорбить Создателя своим недостоинством, внутренним распутством, выглядеть в Его глазах свиньей, перед которой мечут бисер, и псом, которому дали святыню (Мф. 7:6), играет первостепенную роль. Царь поставляется по воле Бога, хотя орудиями Его Промысла могут быть в зависимости от обстоятельств армия, синклит, епископы или народ. И библейский стих «Сердце царя в руке Божьей» (Притч. 21:1) свидетельствует помимо прочего о том, что монарх, как и монах, непосредственно предстоит перед Создателем. И для него «есть только Бог и ты в этом мире»...

II. Это не единственные положительные сравнения. Как известно, Спаситель в годы Своей земной жизни являл Себя одновременно Пророком (Лк. 24:19), Царем (Ин. 18:36, 37) и Первосвященником (Евр. 9:11,12)[24]. Но пророчество со времен Древней Церкви считается предтечей иночества, следовательно, монашеский подвиг подобен земному служению Христа. В свою очередь, царский сан издавна признавался священническим[25]. Антиохийский патриарх Феодор Вальсамон (1193-1199) прямо писал: «Цари называются помазанники Господни, таковы же суть именуются и архиереи»[26]. Христиане были убеждены в том, что «король, помазанник Божий, не может быть назван мирянином»[27]. Потому оба они уподобляются Христу каждый в своей части: инок – как пророк и священник (если имеет сан), монарх – как царь и священник (хотя и не имея сана)[28].

В интересующем нас контексте сравнения «царь-монах» следует обратить внимание на один чрезвычайно показательный стих X в., в котором описывается образ идеального царя:

«Божественным духом вооружившись,

народы варварские ты подчинил,

царствия границы увеличил ты,

нищелюбие и пост ты возжелал,

житие суровое стяжал, смирение»[29].

Иными словами, как следует из мысли стихотворца, главнейшими деяниями царя помимо защиты государства от врагов являются аскетизм, пост и нищелюбие, т.е. сугубо монашеские добродетели.

Как монахом, так и царем лицо становится после совершения церковного таинства[30]. Современники были убеждены, что при помазании на императора, как и при архиерейской хиротонии, нисходит Дух Святой и обожествляющая сила, посредством которой он уподобляется Христу, преобразующая его в другого человека, «так что он становится другим в лице своем и другим в духе»[31]. Однако после пострижения инок также умирает для мира, становится иным (отсюда и само слово «инок», т.е. «другой»), внешним свидетельством чего является его новое имя.

По церковному учению, монашеский постриг смывает прежние грехи, поскольку это как бы «второе крещение». Но, как считалось издавна, и венчальная молитва при восшествии царя на престол изглаживает ранее совершенные им грехи также, как при совершении таинства крещения[32].

Наконец, исполнитель каждого из этих служений получает при совершении таинства Божью благодать, многократно приумножающую его силы, выделяющую его из общей массы лиц[33]. По-видимому, наиболее наглядно это проявляется в царском служении. Помазание на царство символизирует излияние на царя благодатных даров, которые укрепят его для устроения земной жизни вверенного ему народа и ограждения его от внешних опасностей. Безусловно, благодатные дары, данные царю при помазании, простирались и на область духовно-мистической жизни. «Бог дал ему иное сердце» (1 Цар. 10:6, 9)[34].

Осознанно или нет, но многократно сами цари различными способами подчеркивали родство своего и монашеского служения. Один из таких прецедентов связан с принятием Византийским императором Исааком II Ангелом (1185-1195 и 1203-1204) на себя звания «епистимонарха». Как отмечают исследователи, важным в этом акте является не только официальное признание царя «опытнейшим правителем Церкви», «благочинным Церкви», имеющим власть исправлять то, что совершается вопреки каноническим определениям. В интересующем нас контексте важно то, что епистимонархом в это время называли особого монастырского надзирателя, «будильщика», который ночью поднимал всю братию, начиная с настоятеля, к утреннему богослужению. А во время Литургии обходил кельи, чтобы спящих по лености монахов привести в храм. Днем же епистимонарх следил, не сошлись ли монахи без всякой причины для праздных слов и бездельничанья, вразумляя и напоминая им об их обязанностях. Едва ли данный факт можно считать случайным[35].

Вполне естественно в свете сказанного, что монашество издавна стало не просто объектом особой заботы царской власти, но и формой царского служения. Например, Византийские императоры Василий I Македонянин (867-886) и его сын Лев VI Мудрый (886-912) не только демонстрировали личное высокое благочестие, но и часто проводили время в богословских и душеспасительных беседах с монастырскими старцами. Не говоря уже о том, что выделяли большие средства для реставрации старых и обеспечения действующих обителей, защищали от произвола и домогательств третьих лиц. Так, в 872 г. Василий I дал афонским монахам грамоту, оберегавшую их от мирян.

Повальное увлечение монашеством привело к тому, что порой принимали постриг целые семьи, что нередко вело, разумеется, к ошибкам и злоупотреблениям. Дабы не множить их, император Лев VI Мудрый издал несколько новелл, в которых тщательно урегулировал процедуру и основные условия пострижения. Но еще большее внимание к монашеству проявлял император Роман I Лакапин (919-944), имевший «неограниченное доверие ко всем монашествующим»[36].

Императору Иоанну II Комнину (1118-1143) принадлежит новелла о числе монахов в построенном им монастыре Пантократора и подчиненных ему обителях. Император Мануил I Комнин (1143-1180) своим законом определил порядок пострижения замужних женщин[37]. Подобных примеров канонического обеспечения монашеской жизни со стороны императоров – не счесть. Императоры не только благоволили монашеству, они строили многие обители, и те, получив название «царских монастырей», выпадали в силу своего статуса из подчинения местного правящего архиерея и даже патриархов.

В подавляющем числе они располагались в Константинополе, широкую известность получил, например, женский монастырь «Богородицы Всеблагой», построенный императрицей Ириной, женой императора Алексей I Комнина (1081-1118). Но существовали «царские монастыри» во множестве и в Южной Италии. После смерти своего царственного ктитора такие обители обретали полную независимость, хотя и продолжали оставаться под кураторством лица, назначенного императором при жизни. Никто, включая патриарха, не вправе был вмешиваться в жизнь этих «царских обителей», его устав не подлежал ревизии и изменениям. Тех же, кто дерзал посягнуть на их свободу, ожидала анафема и лишение Святых Даров[38].

Святая гора Афон, известная уже к тому времени, как духовный центр Православия, получила при Алексее I Комнине новые льготы. Император освободил все Афонские монастыри от каких-либо налогов и сборов, установив своей новеллой, что гражданские чиновники не должны иметь со Святой Горой никаких сношений. Игумен, возглавлявший специальный орган управления Афоном – совет старейшин, рукополагался самим императором, вследствие чего Гора оказалась под покровительством и непосредственной защитой Византийского царя[39].

В 1158 г. царь Мануил I Комнин запретил судебные споры с монастырями, расположенными близ Константинополя, относительно тех земельных приобретений, которые те получили в прошлое время. «Вследствие сего теперь не увидишь ни одного монаха у дверей судилища, так как не представляется повода вести с ними тяжбу в суде», – писал летописец[40].

И в последующем, даже когда Византийское государство угасало под ударами врагов, забота царей о монашестве не иссякала никогда. Только монастырь «Божьей Матери Лемвиотиссы» в Смирне получил от императора Михаила VIII Палеолога пять хрисовулов, защищавших его материальные интересы[41].

Однако каноническая помощь, равно как и материальная, публичная или нравственная поддержка далеко не исчерпывали всех форм участия царей в делах монашества. Очень часто под конец земного пути, а нередко и в качестве прижизненной альтернативы царскому служению, монархи оказывались в монастырях в качестве рядовых иноков. Или, по крайней мере, подвиг иноческого служения несли члены их семьи и близкие родственники. Органичность этой метаморфозы казалась совершенно естественной для всех современников и не вызывала удивления. А масштабы и повседневность были таковы, что решительно невозможно известные нам прецеденты отнести к разряду отдельных «оригинальных» явлений.

III. Бесспорно, традиция «царственного монашества» родилась в очень древние времена. Так, согласно преданию, уже преподобный Макарий Великий принял двух юношей, создавших монастырь эль-Барамус, Максима и Домеция, которых все считали сыновьями императора Валентиниана I (364-375). Среди женщин-монахинь также выделялись дочери императора Западной Римской империи Прокопия Антемия (467-472) – Аполлинария, Илария и Анастасия, подвизавшиеся в пустынях Нижнего Египта. Хотя их родство с царем ставится многими под сомнение, само по себе узнавание уже в ту пору в монахах царственных особ свидетельствует о многом. Подобная же легенда (или все же нет?) возникла относительно одной отшельницы, которую все принимали за дочь императора Зинона (474-475, 476-491)[42]. Невероятного в этом ничего нет, возможно, это был ребенок, рожденный еще до его женитьбы на царевне св. Ариадне, от которой у императора родился только сын Лев II (473-474).

В последующие столетия уход царственных особо и членов их семей в монашество принял самые широкие масштабы, вследствие чего необходимость в домыслах и догадках отпала напрочь. В частности, монахами стали: дочь императора Константина V Исавра (741-775) св. Анфуса, царица Мария, супруга императора Константина VI (780-797), и его дочь Ефросинья, царица св. Ирина (организатор VII Вселенского Собора 787 г.), царь Ставракий (811), император Михаил I Рангаве (811-813) с супругой Прокопией и детьми (в том числе с будущим Константинопольским патриархом св. Игнатием), Афанасий, внучатый племянник императрицы св. Феодоры, супруги императора св. Юстиниана I Великого (527-565)[43], императрица св. Феодора («Торжество Православия», 843 г.) и ее дочери Мария, Фекла, Анна, Анастасия, Пульхерия.

Продолжая список «царственных монахов», упомянем св. Сосипатру, дочь императора св. Маврикия (582-602), императоров Леонтия (695-698), Филиппика (711-713), Анастасия II (713-715), Феодосия III (715-717), патриарха св. Стефана (память 18 мая), сына императора Василия I Македонянина (867-886), царицу св. Феофанию (память 16 декабря), первую жену императора Льва VI Мудрого (886-912), царя св. Михаила Болгарского (864-889), императрицу Зою Карбонасину, четвертую супругу императора Льва VI Мудрого, Стефана и Константина, сыновей императора Романа I Лакапина (919-944), самого Романа I Лакапина, царицу Елену, супругу императора Константина VII Порфирородного (913-959), и ее дочерей Зою, Агафью, Феодору, Анну, Феофанию, царицу Софью, вдову императора Христофора (921-931), сына Романа I Лакапина. Лишь ранняя и неожиданная смерть не позволила императору св. Никифору Фоке (963-969) исполнить свою мечту стать монахом Святой Горы, где ему уже была приготовлена келья[44]. А председателем иконоборческого Собора 754 г. стал митрополит Феодосий Эфесский, сын бывшего императора Тиверия II (698-705).

Далее следует назвать царственных лиц более позднего периода: царя св. Петра Болгарского (927-969, память 30 января), сына Болгарского царя Симеона Гордого (919-927), царевну Евдокию, дочь императора Константина VIII (1025-1028), императоров Михаила IV Пафлогон (1034-1041)[45], Михаила V Калафата (1041-1042), Исаака I Комнина (1057-1059), его супругу царицу Екатерину и дочь царевну Марию, императоров Михаила VI Стратиотика (1056-1057), Никифора III Вотаниата (1078-1081), Михаила VII Парапинака (1071-1078) и его дочь Елену, царицу Евдокию (1067), супругу царя Романа IV Диогена (1068-1071), самого Романа IV Диогена, дочь Алексея I Комнина (1081-1118) царевну Евдокию[46].

А также царицу Ирину, супругу основателя династии Комнинов, ее внучку царевну Ирину и ее дочь, блестящую писательницу, автора «Алексиады» Анну Комнин. Игуменом знаменитого Преображенского монастыря в Метеорах стал Фессалоникийский деспот Иоанн Уреш Палеолог (1371-1373), в монашестве Иоасаф. Деятельным помощником императора Алексея I Комнина был монах Иоанн Дука Кесарь, дядя императора Михаила VII Парапинака[47].

Продолжая древнюю традицию, монахами стали: св. Ирина (в монашестве Ксения), супруга императора Иоанна II Комнина (1118-1143), император Мануил I Комнин (1143-1180)[48], Ирина и Марфа – сестры императора Михаила VIII Палеолога (1261-1282), его внебрачная дочь преподобная Мария Монгольская (женщина необычайной судьбы!), свергнутый с престола в юности царь Иоанн IV Ласкарис (1258-1261), в монашестве Иосаф, император Андроник II Палеолог (1262-1283), его внук император Андроник III Младший (1328-1341), император Иоанн VI Кантакузен (1347-1354) и его супруга царица Елена. Незадолго до смерти сын царя Иоанна V император Иоанн VII Палеолог (1390) также принял монашеский постриг с именем Иосаф.

После смерти мужа императора Иоанна VII Палеолога (1390) царица Ирина Гаттилузи (+1440), родом из Генуи, переехала на остров Лемнос и также приняла монашество с именем Елена[49]. Перед смертью монашеский постриг принял император св. Мануил II Палеолог (1391-1425, в иночестве Матфей), его жена царица св. Елена (Ипомония в монашестве, память 29 мая) Драгаш (1392-1425) после смерти супруга предавалась иноческим подвигам. Императрица София Монферратская (1399-1434), супруга императора Иоанна VIII Палеолога (1425-1448) через короткое время после неудачного замужества вернулась на родину и там приняла монашеский постриг, окончив свои дни в монастыре в 1434 г.

Среди монахинь Иоаницкого монастыря, построенного по распоряжению императора Исаака II Ангела (1185-1195, 1203-1204), можно было встретить его дочь Ефросинью-Анну[50]. Монахиней под конец жизни стала супруга бывшего императора Алексея III Ангела (1195-1203) Ефросинья и сам Алексей III[51]. Монахом был император Трапезунда Михаил Великий Комнин (1344-1349), а также деспот Фессалоники Дмитрий (1246). Монахами завершили свои земные дни Сербские короли – св. Елена, св. Стефан Милутин (1282-1321) и его старший брат св. Стефан Драгутин (1276-1282). Св. Савва, столь много сделавший для благо своей родины, приходился сыном Сербскому королю св. Стефану Немане (1217-1228)[52]. Сам св. Стефан закончил свои дни в монастыре Хиландар на Афоне преподобным Симеоном Мироточивым, прославлена Церковью в чине преподобной и его жена Анастасия Сербская.

Не обошла эта практика, разумеется, и наше Отечество. Второй женой Германского императора Генриха IV (1056-1105) являлась Адельгейда, урожденная Епраксинией (1071-1109), дочь Киевского князя Всеволода Ярославовича (1030-1093), сестра Киевского князя св. Владимира Мономаха (1066-1125). После многочисленных перипетий и приключений (подчас, впрочем, весьма трагичных) она вернулась в Киев, где приняла монашеский постриг и стала игуменьей одного из монастырей[53].

Дочь Киевского князя Мстислава Владимировича (1125-1132) Ефросиния Мстиславовна (1130-1186) в 16-летнем возрасте была выдана замуж за Венгерского короля Гезу II (1141-1162), но затем, по рождении двух сыновей, перебралась в монастырь иоаннитов в Иерусалим. Евфимия Владимировна (1096-1139), дочь Великого князя Киевского св. Владимира Мономаха (1113-1125), вышедшая замуж за Венгерского короля Кальмана I Книжника (1095-1116), под конец жизни вернулась в Киев и приняла монашеский постриг.

Практика пострижения в монашество Великих князей на закате лет или непосредственно перед смертью была на Руси столь же распространена, как в Византии. Достаточно вспомнить довольно удаленных по времени друг от друга Великого князя Игоря Ольговича (1146), Новгородского князя св. Александра Невского (1258-1269, в монашестве Алексий, его сына Московского князя св. Даниила (12613-1303), Великого князя Смоленского Феодора Ростиславовича Чермного (1233-1299), княгиню св. Соломонию Сабурову, супругу Великого князя Василия III (1505-1533), царицу Ирину (в монашестве Александру), благословившую на царство своего брата Бориса Годунова (1598-1605), весьма интересная деталь![54]. Отдельно отметим Веру Молчальницу, вдову императора Александра I (1801-1825), и св. Елизавету Федоровну, вдову Великого князя Сергея Александровича Романова (1857-1905).

IV. На сказанное могут заметить, что в Византии и России, впрочем, как и повсеместно в христианском мире, принятие монашеского пострига нередко происходило вовсе не по желанию будущего инока, а насильственно или по инициативе иных лиц. И, как правило, было сопряжено с намерением устранить с политической арены нежелательных конкурентов[55].

Однако, как показывает история, само пострижение не являлось непреодолимым препятствием для венценосных особ. И, когда в том возникла необходимость, две монахини-сестры Зоя (1042-1050) и Феодора (1042-1056), насильственно принявшие постриг, волей народа вскоре стали легитимными императрицами. Речь о соблюдении ими монашеских обетов, само собой, не шла.

Другой, довольно характерный, эпизод произошел при пострижении Алексея Комнина, внебрачного сына императора Мануила I и зятя царя Андроника I Комнина (1183-1185). Когда ему сообщили о решении императора Исаака II Ангела, молодой человек, сильный, умный и талантливый, без восторга, скажем прямо, покорившийся царской воле, печаловался лишь о том, что может не вынести всех обетов, налагаемых на него монашеством. Тем не менее постриг принял. Но уже через три месяца император вновь призвал его к себе, поскольку нуждался в умных и опытных советниках[56].

Вообще следует заметить, что византиец представлял собой образ человека, в котором уживались самые противоречивые начала: он был монархистом до мозга костей, но при этом в генной памяти сохранил древний римский принцип, что власть императору дает римский народ, хотя сама по себе царская власть – божественна. Византиец был человеком чрезвычайно практичным, с деловой хваткой и вкусом к мирским почестям, однако всегда готовым отказаться от мира ради того, чтобы провести остаток жизни в монашеских размышлениях[57].

Он был горячим поклонником формы, но не ее рабом, а потому легко преодолевал формальные препятствия, если, как ему казалось, в данный момент времени они мешают достижению «общего блага» - абсолютного и универсального для Византии критерия. И институт монашества, святой и неприкосновенный сам по себе, в каких-то случаях легко игнорировался во всей своей строгости, если государство нуждалось в талантах ныне инока, а в прошлом члена царской семьи, царедворца или стратега.

Когда, например, после воцарения императора Василия II Болгаробойцы (976-1025) возникла апостасия (восстание) по инициативе другого претендента на царский трон полководца Варды Склира, срочно был призван на помощь выдающийся воитель Варда Фока, племянник покойного к тому времени императора св. Никифора II, пребывающий в монастыре. Бывший инок возглавил царскую армию и после тяжелой борьбы разгромил войско претендента. В последующем император совсем освободил его от монашеских обетов, и Варда Фока продолжил карьеру полководца[58].

Более того, комментируя 3 правило Анкирского собора, известный канонист Феодор Вальсамон приводил пример с насильственным пострижением в монашество одного епископа, который апеллировал к Константинопольскому патриарху, и тот признал пострижение недействительным. Равно как восстановил некоторых женщин в статусе мирян, которые, будучи постриженными против своей воли решением императора Андроника I Комнина, после его смерти сняли с себя монашеское одеяние. Патриарх и синод не стали идти против их желания, приняв во внимание тот факт, что у них все еще оставались верные их любви мужья[59].

Поэтому едва ли можно категорично утверждать, что само по себе монашество автоматически убивало все претензии на императорство, если бы в своем собственном сознании претенденты не воспринимали иноческий статус совершенно определенным образом, полагая в основу своего монашеского служения такие не менее безусловные категории, как «страх Божий» и «вечное спасение».

Уровень воцерковленности общества и отдельных лиц в целом был в те времена таков, что пусть и поневоле принявший монашеский постриг «несчастный» в дальнейшем исполнял обеты самым искренним образом, не позволяя себе «скидок» ссылками на то, что стал монахом поневоле. Да, царевна Софья, дочь царя Алексея Михайловича (1645-1676), была отправлена в монастырь не собственным решением, а волей младшего брата. Что, тем не менее, не помешало ей в 1705 г. принять великую схиму с полным осознанием того, какие ограничения несет на себе этот шаг «укоренения в монашество».

Кроме того, очень часто принятие монашеского пострига вовсе не означало, что бывшие императоры, а ныне монахи, утрачивали свое прежнее влияние при дворе и в обществе. Характерный пример являет в этом отношении император Иоанн VI Кантакузен, который, став монахом, по-прежнему оставался весьма влиятельной фигурой. Как ни странно, отречение и последующий за ним монашеский постриг лишь увеличили его моральный авторитет среди высшей элиты Византии. Патриарх св. Филофей (1354-1355 и 1362-1376) так описывал положение монаха-императора: «Когда-то подданные падали ниц перед ним потому, что он был повелителем, хотя никто не делал этого от чистого сердца; почему - сказано выше. Но ныне все делают это искренне, с подобающей доброжелательностью и любовью; в первую очередь - все императоры и императрицы, все это облаченное в золото семейство, - все любят его как дети любят отца. Таково же отношение и того, кто ныне с Божией помощью является нашим правящим императором»[60].

V. Монашеская жизнь увлекала не только царские семьи православного Востока. С не меньшим энтузиазмом королевские особы Западной Европы также стремились предаться иноческим подвигам. Достаточно сказать, что только в орден бенедиктинцев, по статистике, к началу XVI в., вступило 20 императоров, 10 императриц, 47 королей и 50 королев[61].

Под конец жизни стали монахами: король франков Карломан (741-747), сын Карла Мартелла (686-741), Франкский король Хильдерик III (743-751) и король лангобардов Ратхис (744-749 и 756-757)[62], супруга Карла Великого (800-814) Дезидерия[63], его дочери все до единой (Аделаида, Ротруда, Берта, Гизелла, Хильдегарда, Тетрада, Гильтруда, Эмма, Ротильда, Адальтруда), император Лотарь (855 г.), Вильгельм и Матильда, дети Германского императора Оттона I Великого (962-973). Внук Оттона Великого от сына Людольфа Аннон стал аббатом монастыря святого Галла[64], равно как и внук Карла Великого от старшей дочери Ротруды Людовик Менский, аббатом монастыря св. Дионисия (Сан-Дени)[65].

Далее в списке «царственного монашества» значатся: принцесса Иерусалимская Иоветта (1120-1178), Иерусалимский король Балдуин II (1131-1153), Арагонский король Рамиро II (1134-1137), дочь Венгерского короля Беллы IV (1235-1270) принцесса Маргарита, изуродовавшая себя, чтобы только уйти в монастырь и не стать супругой Французского принца Карла Анжуйского (1227-1285)[66].

Закончила свои дни в монастыре внучка короля Генриха I Саксонского (918-936) Вендильгарта, чей сын Буркардо станет монахом и аббатом монастыря Санкт-Галлен[67]. А принц Драгон (801-855), незаконнорожденный сын Карла Великого, после смерти родителя занял епископскую кафедру в Менце[68].

С самого начала христианизации Англии множество отпрысков самых знатных семей отправилось во Францию, чтобы преуспеть в аскетической практике. Услышав однажды слова Евангелия: «Кто не оставит все ради Меня, недостоин Меня» (Мф. 10:37, 38), Валлийский король св. Кадог Бренин ушел в пустыню, где долгое время жил отшельником, а затем основал монастырь в Лланкарфане и стал его аббатом[69].

Среди других королевский особ летописец Беда Достопочтенный (672-735) отмечает дочерей короля восточных англов Сефриту и св. Эдильберту[70]. Позднее монахом стал уже сам король св. Сигберт (535-575), добровольно передавший власть своему брату Хильдеберту II (575-595)[71].

Монашество приняла королева Арагона Маргарита де Прадес (1409-1410), Английская королева Матильда Шотландская (1080-1118), Казимир, внук Польского короля Болеслава Храброго (1025), брат императора Оттона I Великого Бруно, архиепископ Кельнский, королевы Франции Бертрада де Монфор (1092-1104), Ингеборга Датская (1193, 1200-1223), Маргарита Прованская (1234-1270). Сестра короля св. Людовика IX Святого, св. Изабелла Французская, в 1256 г. основала вместе с братом францисканское аббатство Лошан неподалеку от Булонского леса. В 1263 г. она удалилась в эту обитель и хотя формально не принимала постриг, но вела сугубо монашеский образ жизни мирянки-девственницы. Шесть лет спустя в ее стенах она завершила свой земной путь[72].

Если императоры и короли находили прекрасные слова о пользе монашества, то можно ли удивляться тому, что многие аристократы, словно соперничая между собой, старались обеспечить прочность положения опекаемых ими обителей и обеспечить себе небесные блага?![73]

В самом скором времени монашество стало уделом аристократии, что вполне объяснимо. Хотя монашеский быт не требовал больших средств для существования (монахи всегда кормили себя собственным трудом), однако необходимо было образование, чтобы не только знать Священное Писание (а сам факт его наличия уже свидетельствовал о финансовой состоятельности лица), но и проповедовать, вести богословские дебаты, читать творения Отцов и Учителей Церкви. Не удивительно, что среди монахов как Востока, так и Запада превалировали знатные лица, не говоря об аббатах и епископах. Уже с IV столетия отличительной чертой монастырей стал аристократизм, породивший особую монастырскую культуру, проникнутую духом высших сословий.

Вскоре и на долгие века возникла традиция в самых знатных семьях отдавать в монастыри кого-то из своих отпрысков (как правило, вторых сыновей), обеспечивать обители земельными угодьями и иными средствами. Бесспорно, что Клюнийское движение, оздоровившее Западную церковь, было бы невозможным без помощи графов Макона и Невера, вице-графа Лиона, королевского дома Бургундии и Германского императора Генриха III (1039-1056)[74].

Монашество стало всеобщим увлечением, и самые знатные особы считали за честь принять постриг. Богатые аристократы нередко передавали в дар местным епископиям все свое имущество, обрекая наследников на полуголодное существование. Императору Карлу Великому пришлось даже давать специальное разъяснение о порочности данной практики. Но это не изменило ситуации, и девиз Римского папы Григория VII Гильдебранда (1073-1085): «Бегство от мира для службы Церкви, господствующей над миром» был чрезвычайно популярен. Общий религиозный подъем, вызванный усилиями монахов Клюни, еще более расширил круг поклонников этой идеи. Сотни и тысячи молодых аристократов из самых знатных семей предавали себя Богу, пополняя ряды аскетов[75].

Не являлась каким-то невиданным исключением, например, семья герцога Витгера (Бельгия), где монахами стала сама герцогиня св. Амальберга Мобёжская, ее дочери св. Гудула, святая покровительница Брюсселя, св. Фараильда, и сын св. Эмеберт, епископ города Камбре. Добавим, что еще одна дочь – св. Рейнельда прославлена Римо-католической церковью в сане мученицы; она, мирянка, была обезглавлена гуннами в ходе их нашествия в 700 г.

Очень часто аристократы становились организаторами новых монашеских орденов и аскетических практик. Создатель Бенедиктинского устава св. Бенедикт Нурсийский являлся отпрыском знатного графского рода. Основатель Цистерцианского ордена св. Роберт также принадлежат к знатному роду Шампани, став на путь монашества в 15 лет. А создателем ордена премонстранцев являлся сын графа Вестфалии св. Норберт Лаонский, настолько известный своим аскетизмом, что Римский понтифик предоставил ему «missiо canonica», т.е. право проповедовать там, где св. Норберт сочтет нужным[76].

Орден гранмонтанов, основанный в 1077 г. св. Этьеном де Мюре (1044-1124), объединил монахов, вдохновленных самыми суровыми формами аскетизма. Их отличало одиночество, крайняя бедность, отказ от чего бы то ни было земного, включая, конечно же, доходы, недвижимое имущество и скот. Они жили отшельниками, никогда не брали денег за мессу и требы, а случайно появившиеся средства тут же раздавали нуждающимся, за что получили прозвище «добряков»[77]. Бескорыстность братии и строгость соблюдения устава расположили к ним сердце Английского короля Генриха II (1154-1189), который даже в своем завещании 1170 г. повелел похоронить себя в главной обители гранмонтанцев к великому неудовольствию придворных, озадаченных нарушением древних обычаев[78].

Знатный аристократ св. Бернон возглавил в 910 г. обитель в Клюни, которую создал герцог Аквитанский Гильом Благочестивый (860-918). А развил его идеи и возвеличил монастырь другой представитель высшего света, ставший ее вторым аббатом, св. Одон. Отпрыск герцогского рода св. Ромуальд (р.952), поражавший современников своими аскетическими опытами, бежал в пустынь Камальдоли и там основал монастырь по собственноручно написанному им самим уставу, за основу которого были взяты восточные аскетические опыты и практики[79].

Знатный дворянин св. Гилберт Сепрингхемский, проживший более ста лет, основал орден гилбертинцев, а также 13 монастырей, живших по бенедиктинскому уставу, где организовывал приюты для сирот, больных и прокаженных[80].

Основатель Ордена иезуитов дон Игнатий Лопец де Рекальде Лойола (1491-1556) принадлежал к одному из самых знатных дворянских родов в стране басков, пользовавшемуся многочисленными привилегиями. А первыми братьями Ордена и товарищами Лойолы, прославившимися своей аскезой, являлись отпрыски самых знатных семей, горячо желавших помочь Римо-католической церкви. И прославились они широкой социальной благотворительной помощью бедным и больным христианам. Не интриги и иные нелицеприятные практики продемонстрировали первые иезуиты миру, а горячую любовь к низшим сословиям, аскезу и смирение, чем быстро снискали к себе повсеместное уважением[81].

Исключения по социальному статусу были довольно редки – хотя о св. Франциске Ассизском и говорили, будто мать его принадлежала к провансальскому дворянскому роду, да и сам он в юности очень увлекался рыцарскими традициями, но все же в действительности основатель новой знаменитого Ордена францисканцев являлся сыном пусть и очень богатого, но все лишь торговца[82].

Как учит история, нередко благороднейшие порывы человека сопрягаются с желанием сохранить некоторые увлечения, кажущиеся безвредными, и даже с весьма вольной трактовкой монашеской дисциплины. Но для нас те и другие прецеденты-отклонения от общей практики интересны тем, что позволяют оценить хотя бы по косвенным признакам масштаб наполнения монастырей Западной Европы аристократами.

Так, генеральный капитул черных монахов Кёльнской провинции был вынужден официально запретить монахам заниматься охотой – псовой и соколиной, а также держать в обителях собак и хищных птиц. Из чего можно смело сделать соответствующие выводы о том, что, очевидно, этот запрет не был обращен к одному-двум лицам, и такое увлечение носило массовый характер.

Еще более примечательный случай произошел с одним монахом-цистерцианцем с весьма характерным именем Жан Зубодробитель. Он, бывший рыцарь из Фландрии, самовольно на время оставил монастырь для того, чтобы принять участие в «битве золотых шпор» 1302 г. при Куртре, где сразился с французскими рыцарями и многих лично убил[83].

VI. …Выдающийся английский византинист и медиевист Джон Юлиус Норвич (1929-2018) с улыбкой вспоминал, как при подготовке телевизионной передачи о Сицилии он организовал в 1967 г. съемки в Палатинской капелле, где встретил довольно серьезное противодействие со стороны местного аббата, некоего монсеньора Поттино, не очень одобрительно, мягко говоря, наблюдавшего за ходом событий и постоянно высказывавшего претензии к съемочной группе. Это в какой-то момент времени вывело из себя режиссера, и он, показав на Норвича, объяснял сицилийцу, что перед ним виконт и член Палаты лордов. Что, кстати говоря, являлось чистой правдой. А потому, дескать, своими действия аббат наверняка вызовет недовольство сильных мира сего. На что монсеньор с жалостью посмотрел на обоих и ответил: «Io sono marchese» («я маркиз») …[84]

Увы, эти времена уже канули в Лету, и тот религиозный порыв, который демонстрировали на протяжении полутора тысяч лет царственные особы и самые знатные аристократы, в значительнейшей степени иссяк. На что, конечно же, имеются свои причины. В первую очередь, десакрализация института власти и упразднение монархии, исключение Церкви из общественной жизни, решительная ломка социальной иерархической структуры общества и универсализация (до уровня стерилизации) всех общественных групп. Наконец, придание монашеству несвойственной ему функция органа социальной опеки, где не остается места для уединенной молитвы и духовного делания.

Разумеется, нет никаких оснований для того, чтобы идеализировать историю монархии или монашества со всеми их перипетиями, достоинствами, ошибками и просчетами. Да и египетские отцы-отшельники едва ли благосклонно выслушивали бы повествования о монахах-воителях (монах Ворсума или Бар Саума на «Разбойном соборе» 449 г., либо уже упомянутый Жан Зубодробитель), епископах, предводительствующих армиями, патриархах, борющихся с императорами (Михаил Керуларий, Константин Лихуд), или о царях-тиранах и губителях человеческих жизней (Фока-Солдат, Андроник I Комнин).

«Когда святые говорят, что они – даже они – порочны и мерзки, они с научной точностью констатируют истину»[85]. Человек слаб, и нередко самые строгие ограничения и страх вечного забвения в геенне огненной уступают страстным помыслам. Как говорили древние, «с желанием сердца бороться наиболее тяжело, поскольку каждую свою победу оно покупает ценой души».

Во имя противодействия указанными и многим другим негативным явлениям некогда было поднято знамя борьбы за светское, антирелигиозное государство, в котором вера в Бога и безверие, божественные заповеди и субъективная мораль, благородство и корысть, аскетизм и сибаритство, жертвенность и потребление уравнялись с правовой и нравственной точек зрения. Христианам позволили остаться, но только неверующим ни в ад, ни в рай, ни в посты, ни в какие таинства, ни в монашество – все во имя бескорыстно культурной цели[86]. Иными словами, уже и не христианами…

Вскоре идею монарха «Божьей милостью» заменил лозунг о народоправстве, вследствие чего Церковь и монашество лишились главного своего покровителя. То же самое следует сказать и о представителях высших, аристократических сословий. В течение многих веков они постоянно пополняли ряды монашествующих, вследствие чего иноки стали просветителями крестьянской массы и инициаторами многочисленных новшеств в области ведения хозяйства и предпринимательства, поскольку имели возможность познавать по книгам наиболее передовые практики[87].

В ходе строительства нового «справедливого» строя забылось, что сословия суть признак силы общества и необходимое условие его культурного расцвета. А для христианина куда большее, чем социальное неравенство, имеет значение другой вопрос: «Как я отвечу на Суде Христовом?». «Гражданская эмансипация и свобода христианской совести – это большая разница»[88].

Впрочем, аристократизм можно понимать и по-другому, не социально-материально, а так, как, например, его трактовал наш талантливый и мятущийся В.В. Розанов (1856-1919): «Суть аристократизма (не худого, а духовного) заключается в неотделении от младших и даже несколько более дурных. Вообще суть аристократизма – в братстве. «Мы – одно, и одна наша судьба». Разбойничий принцип, но хороший, ведь «разбойник со Христом»[89].

Когда же сословия упразднились, элемент образованности и аристократизма, культуры и просвещения, братства постепенно улетучился из стен обителей. По мере того, как рушилась социальная иерархия общества, иссякал источник не только для царского или иноческого подвига, становился излишним сам идеал служения. Монашеству «разрешили» остаться, по крайней мере на время. Хотя в действительности оно периодически испытывает на себе жесточайшие скрытые гонения и ограничения.

Но, лишенное нравственной, политической и материальной поддержки со стороны царской власти, ныне повсеместно отсутствующей или оскопленной, и остального общества, оно должно заботиться не об аскезе и исихии, а о социальной и благотворительной деятельности, на которые целенаправленно направляются извне все его силы. Очевидно, не случайно, все больше и больше с течением лет становилось городских монастырей, и все меньше – пустыннических.

Между тем, было бы нелишним напомнить, что город – не самое удачное место для уединения, и еще император Мануил I Комнин своей новеллой запретил возводить новые обители в населенных местностях, допуская их строительство исключительно в пустынях. По его вполне обоснованному мнению, предыдущие цари, понастроив множество монастырей в городах и приписав к ним многие десятины плодородных земель, «хорошее дело сделали нехорошо»[90].

Как следствие, сегодня монашество вырождается. Оно остро нуждается в том аристократизме духа, который вынужденно утратило. Для хороших монастырей нужны представители высших сословий хотя бы потому, что многих людей от веры отталкивает мысль, будто «простой человек», с которым им приходится общаться, «не то чувствует, что я»[91].

Так или иначе победа прогрессивных сил была обеспечена. Но можно ли назвать это состояние победой? – вот в чем вопрос. Судя по достигнутым результатам, даже самые непривлекательные прецеденты минувшей эпохи во многом теряют свою остроту на фоне нынешних вновь возникших проблем. Да, прежние монахи и императоры нередко отклонялись от того идеала, который сформировала Церковь. Но нынешние вообще не знают никакого идеала.

В «Откровении Иоанна Богослова» присутствуют такие слова: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3:15, 16). В том-то и дело, что прежние грешники, внезапно раскаявшись, могли стать (и часто становились) великими делателями и подвижниками, отшельниками и созидателями. Между прочим, согласно древнему Преданию, даже если лицо было недостойно епископской хиротонии или царского венчания, благодать Святого Духа ни в коей мере не умалялась при условии, что в последующем они проводили жизнь в чистоте и достойно несли свое служение[92]. А современные люди даже не знают, что такое грех.

«Отчего государственно-религиозное падение Рима, при всех ужасах Колизея, цареубийств, самоубийств и при утонченно-сатанинском половом разврате, имело себе, однако, так много неотразимой поэзии, а современное демократическое разложение Европы так некрасиво, сухо, прозаично? Бог – это свет, и духовный, и вещественный; свет чистейший и неизобразимый. Есть и ложный свет, обманчивый. Это свет демонов, существ, Богом же созданных, но уклонившихся, как известно. Классический мир и во время падения своего поклонялся хоть и ложному свету языческих божеств, но все-таки свету… А современная Европа даже и демонов не знает. Ее жизнь и ложным светом не освящается»[93].

Безусловно, неравенство, вызванное сословным делением общества, имело свои отрицательные последствия – на земле не было и нет идеального социального строя, каждый вид подвержен терзаниям со стороны греховной человеческой природы. Однако устранение сословности привело к еще худшему состоянию, настоящему рабству. Как справедливо утверждают, Французская революция 1789 г. стала восстанием язычества, умершего с появлением Церкви. В результате ее победы государство (языческое, конечно) получило назад то всемогущество, которым оно обладало в античных обществах. Франция, объявившая о «свободе, равенстве и братстве», в первые же революционные годы разделилась на касты господ и подчиненных. Снова объявилось старинное различение между людьми на свободных и рабов. В результате новое государство «выставило напоказ свое либеральное варварство, которое является не чем иным, как чудовищным, ужасающим эгоизмом» [94].

***

Времена меняются, это правда, но люди по своей природе – нет. Какие бы перипетии не происходили, но влияние духовно-нравственной жизни на состояние общества как было, так и остается решающим. Вследствие чего так или иначе сам собой встает вопрос о монашестве, как той великой духовной силе, которая спасает человека и устрояет общество. Субъективная религиозность не может стать спасением даже одного человека, не говоря уже о множестве лиц. «Долгое пребывание в мире религиозных чувств и мыслей приучает постепенно к совершенно иному освещению жизни. Иным светом, иным освещает все учение монахов и чтение святых Отцов! – Это учение лучше всего назвать: «оптимистический пессимизм аскетического Христианства!»[95].

Нельзя не привести еще одну мысль, верно и точно схватывающую роль монашества в жизни Церкви: «В монашестве (в настоящем, разумеется, исихастском. – А.В.) христианство получило себе стиль, получило тот «вкус», который управляет бесчисленными подробностями религиозного выражения. Это больше догмата. Гораздо важнее догмата!»[96].

По мнению К.Н. Леонтьева, не утратившему значения и для наших дней, «нынешний» человек не может стать истинным христианином без помощи монахов. «В «мiру» нынче истинное-то, душеспасительное христианство до того не понято и забыто, что необходимо влияние аскетическое даже и для того только, чтобы стать на средний путь средней набожности»[97].

А, следовательно, нужен Ренессанс, восстановление всех тех условий, без которых монашество не может существовать – царство и сословность, основанные на чувстве долга, благородстве и Слове Божием.

Величко Алексей Михайлович, доктор юридических наук