С удивлением увидела статью о «Тихом Доне» М.А. Шолохова Вадима Кулинченко «Вещий сон генерала Корнилова» на «Русской народной линии», так как такой материал, с таким названием, мне очень хорошо знаком. Правда, другого автора – литературного критика Петра Ткаченко. Материал этот довольно широко публиковался: «Литературная Россия» 6 февраля, № 6, 1998; журнал «Дон», № 7, 1999; журнал «Казаки», № 5, 2005; «Литературная газета», № 20, 2005; журнал «Воинское братство» № 2, 2005; авторский литературно-публицистический альманах Петра Ткаченко «Солёная Подкова», выпуск первый, М., ЭСЛАН, 2006; журнал «Подъём», № 11, 2008; в книге «До разгрома и после него», М., «У Никитских ворот», 2016. Позже эта повесть вошла также в книгу «Какую Библию читал М.А. Шолохов», М., «У Никитских ворот», 2018.
Но ещё больше я удивилась тому, что капитан I ранга Вадим Кулинченко, по сути, пересказал исследование полковника Петра Ткаченко, подписав его своим именем. Надо полагать, что статья Петра Ткаченко очень уж понравилась Вадиму Кулинченко, до такой степени, что он решил, что и он также написать бы смог… И всё бы ничего, если бы В. Кулинченко избежал текстовых, дословных совпадений. Назову лишь некоторые абзацы, начала их, в статье В. Кулинченко, сравнивая их с текстом П. Ткаченко по его книге «До разгрома и после него»:
«Как и во времена «Тихого Дона» междоусобная распря и её механика не стали для нас страницей миновавшей истории…»
«Понятно, что этот сон литературный…»
«Как известно, основной особенностью литературного сна является…»
«В Корниловском сне соединены два сюжета: галицийский, европейский и – западный…»
«Но вернёмся к роману «Тихий Дон», нет никаких сомнений в том, что в этом сне сопоставлены…» И другие…
Нет ничего удивительного, что автор статьи так же, как и критик соотносит изображённое в «Тихом Доне» с нашей последующей историей, вплоть до сегодняшнего дня, если бы В. Кулинченко не искажал облик генерала Л.Г. Корнилова, как изображённый в «Тихом Доне», так и представленный критиком. Но это уже – литературный разговор, так сказать, текстуальный. В. Кулинченко же, по его словам, «не претендует на глубокое исследование романа». Видимо, ради этой «поправки» облика Л.Г. Корнилова, ортодоксальной и неисторической, сегодня очень распространённой, В. Кулинченко и предпринял свой труд.
И опять-таки, всё бы ничего, что делать, коль публицисту понравилось исследование критика, но сослаться на него, по всем литературным и этическим нормам было необходимо. Иначе получилось как-то нехорошо.
Катерина БЕДА
Прилагаю текст литературно-критической повести Петра Ткаченко «Вещий сон генерала Корнилова» из его книги «До разгрома и после него».
***
ВЕЩИЙ СОН ГЕНЕРАЛА КОРНИЛОВА
Роман века «Тихий Дон» Михаила Александровича Шолохова во многой мере и до сих пор, как это ни странно, остается не вполне прочитанным. Вместо его прочтения была устроена долгая, начавшаяся еще при жизни писателя, постыдная полемика об «авторстве», которая, как понятно, не приближала нас к духовному смыслу романа. И вот теперь, когда те, кто создавал и поддерживал эту «полемику», наконец-то посрамлены, ибо рукопись романа найдена, обнажился весь смысл этой полемики: не допустить в общественное сознание того, что изображено в «Тихом Доне»… И прежде всего – механику Гражданской войны, её истоки и причины, исторический путь народа…
Может быть, только теперь и предстоит истинное прочтение «Тихого Дона». Ну странно же в самом деле, что один из центральных образов романа – сон генерала Корнилова остался по сути просмотренным литературоведами…
На это место во второй книге «Тихого Дона» Михаила Шолохова я обратил внимание ещё в то время, когда шла таинственная и загадочная афганская война, смысл и значение которой, казалось, не могли вразумительно и внятно объяснить даже те люди, кто её организовывал и вёл, кто принимал решения. Наивно же было объяснить её распространением коммунистической идеологии, уже давно обветшавшей в самом Союзе. От идеи мировой коммунистической революции, как известно, давно отказались даже неистовые первореволюционеры. Неужто, теперь её претворяли в жизнь их довольно далёкие последователи? Да и не были они уже их последователями…
Тогда это странное место «Тихого Дона» поражало главным образом соотнесённостью с нашим временем, тем, что эта война как бы оказалась предсказанной в романе, созданном задолго до неё… Ведь было действительно удивительным и даже непостижимым – зачем и почему автор «Тихого Дона» изображал сон генерала Корнилова об Афганистане… В этом предчувствовалось какое-то пророчество.
Однако сны в русской литературе – явление не исключительное, а довольно частое и, можно сказать, обыденное, начиная с «мутного сна Святослава» в «Слове о полку Игореве». Хуже было с толкованием, объяснением этих литературных снов. Тут свирепо насаждаемая, а потом и укоренившаяся привычка вульгарно-социологического, позитивистского толка видеть в художественной литературе «саму жизнь», а не проявление духовной природы человека зачастую не давала возможности проникнуть в сферу бессознательного, сознательно творимого художником. Смею утверждать, что даже «мутен сон Святослава» в «Слове о полку Игореве» так до сих пор остаётся без убедительного объяснения не как сон вообще, а в его взаимосвязи с тем, о чём говорится в поэме. Толкование сна Святослава в «Слове» я предложил в книге «В поисках града Тмутаракани» (Невостребованные размышления о русской литературе и жизни), вышедшей в издательстве Московского государственного университета (М., 2000 г.).
До сна ли было в столь странных обстоятельствах. Сон генерала Корнилова в романе, кажется, и вовсе не заметили, просмотрели. Да и понятно, коль объяснение величайшего творения русской литературы нашего времени во многой мере свелось к окололитературному шулерству, то есть – к невообразимым «спорам» об авторстве романа, а не к толкованию его тайн. А тайны в романе есть. Одна из них – сон генерала Корнилова.
Ладно, устанавливали бы авторство те, кто в нём «сомневается», но ведь этот беспричинный, навязанный спор по сути затмил понимание текста, во многой мере подменил его… Патриотическая писательская рать бросилась опровергать эту чушь, точнее лукаво запущенную ложь. И в таком случае до текста ли самого романа…
Одни, не без умысла «сомневались», как, к примеру, А. Солженицын, напутствовавший не книгу даже, а так – конспект «Стремя «Тихого Дона», другие опровергали явную чушь. И только совсем немногие читали сам текст романа…
Но вот наконец-то стараниями Льва Колодного найдена рукопись романа, бесспорно установлено её авторство, вышли об этом книги журналиста. Вопрос исчерпан. «Проблемы» авторства больше нет. Что дальше? Сделаем вид, что ничего особенного и не было?! Но разве не было этого столь долгого и натужного «спора» в помоях которого, оказалось, по сути, потопленным главное – прочтение самого романа, проникновение в суть изображаемого…
Как и во времена «Тихого Дона» междоусобная распря и её механика вовсе ведь не стали для нас страницей миновавшей истории, тяжкой, трагической, но миновавшей… Они, изменяя формы, как очевидно, всё ещё продолжаются. Жестокий оскал Гражданской войны уже стал реальностью и даже обыденностью. Жертвы её после распада Союза исчисляются уже сотнями тысяч… Война уже идёт, а степень преднамеренной и рукотворной противопоставленности людей по признакам мировоззренческим и идеологическим достигла такого накала, что, если и далее она будет умышленно поддерживаться, это не может, в конце концов, не вылиться в новую масштабную междоусобицу.
И уж если говорить о причинах междоусобицы, её природе, то можно уверенно сказать, что она общественным сознанием осталась, по сути, не постигнутой, хотя «Тихий Дон» для уяснения её даёт богатую пищу. К примеру, поразителен эпизод в романе, когда Мишка Кошевой, нацепив «звездо», то есть, по сути, приняв «иную веру», вдруг стал с какой-то необъяснимой злостью стрелять из винтовки по скотине: «Рубил безжалостно! И не только рубил, но красного кочета пускал под крыши куреней в брошенных повстанцами хуторах. А когда, ломая плетни горящих базов, на проулки с ревом выбегали обезумевшие от страха быки и коровы, Мишка в упор расстреливал их из винтовок».
Казалось бы, скотина-то здесь при чем… Нет, оказывается, Мишка, проявляя столь непонятное изуверство и жестокость, действовал вовсе не произвольно, а согласно вполне определённому ветхозаветному «учению», согласно вполне определённой мировоззренческой заданности Ветхого завета: «И истреби все, что у него, и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа и жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла» (Первая Книга Царств, 15,3).
О том, что именно такой смысл имеет этот эпизод и что роман вообще пронизан библейскими представлениями, свидетельствуют слова деда Гришаки, обращённые к Григорию: «Это не про наши смутные времена Библия гласит?»…
Только самые наивные из современников наших всё ещё верят декларациям о том, что Россия наконец-то освободилась от того безжалостного идеологического спрута, который вот уже около века терзает её. Если освободилась, то какой тогда силой совершено новое разрушение государства, экономическое и духовное падение?
Целые поколения не прочитали внимательно «Тихого Дона», питаясь пустой мякиной споров об «авторстве» романа, так и не поняли апокалиптического смысла той трагедии, которая на нас обрушилась и которая в нём изображена. А стало быть, не выработали в себе защиты против нового бедствия, невидимого нашествия, против «беса полуденного», не различили добра и зла, вновь не устояли в брани духовной, попавшись на самые примитивные идеологические заморочки…
Я обращаю внимание читателей на одно место из второй книги «Тихого Дона» – сон генерала Корнилова. Поскольку этот сон литературный, он имеет как понятно, значение главным образом мировоззренческое и эстетическое, а не биографическое. Хотя и к биографии Корнилова он имеет отношение. Вполне возможно, что нечто подобное могло присниться генералу Корнилову и каким-то образом стать известным автору романа. Но сон этот в первую очередь нам интересен тем, какое значение он имеет в «Тихом Доне». Ведь могло быть и так, а скорее так и было, что сон этот просто сочинён автором.
Как известно, основной особенностью литературного сна является то, что он иносказателен, что в нём в образной форме выражаются переживания человека, даётся его оценка или представляется значение происходящих событий. И в этом смысле сон очень близок образной природе литературы. Потому, видно, сны столь часто в ней и встречаются. Но сон вовсе не повторяет жизненную ситуацию, как этому учат бульварные сонники. Здесь иная закономерность, о которой можно сказать стихами К. Бальмонта: «Он с жизнью был несходен, Но с жизнью сопряжён». Обращаясь к изображению сна, автор, конечно же, разрешает какую-то свою эстетическую и мировоззренческую задачу, передать которую иными средствами он не может. То есть то, что изображается с помощью сна, в какой-то иной форме более в тексте не повторяется, не дублируется декларативно, но так или иначе связано со смыслом и значением постигаемого в произведении. А потому можно с уверенностью сказать, что сон является ключевым местом для понимания произведения в целом. Ничего не значащим, «лишним» в тексте художественном он быть не может, тем более в таком произведении, как «Тихий Дон».
На первый взгляд сон, о котором рассказывает генерал Корнилов в тексте романа, сюжетно немотивирован, даже вроде бы неуместен. А та ситуация, в которой он рассказывается, как бы и вовсе менее всего располагает к этому.
Итак, когда Корнилову стало абсолютно ясно, что «дело вооружённого переворота погибло», он делится столь печальным положением с генералом Романовским. Тот, пытаясь, то ли успокоить главнокомандующего, то ли действительно веря, что не всё ещё потеряно, отвечает ему: «По-моему Лавр Георгиевич, пока у нас нет ещё оснований быть пессимистически настроенными. Вы неудачно предвосхищаете ход событий…».
Между тем Корнилов занят тем, что и вовсе вроде бы не имеет никакого отношения к столь важному, обсуждаемому ими делу: «Суетливо выкидывая руку, пытался поймать порхавшую над ним крохотную лиловую бабочку. Пальцы его сжимались, на лице было слегка напряжённое, ожидающее выражение. Бабочка, колеблемая рывками воздуха, спускаясь, планировала крыльями, стремилась к открытому окну. Корнилову всё же удалось поймать её, он облегчающе задышал, откинувшись на спинку кресла».
А Романовский всё ещё ждёт ответа на сказанное им главнокомандующему: «Романовский ждал ответа на свою реплику, но Корнилов, задумчиво и хмуро улыбаясь, стал рассказывать…».
Если «бабочка», по иносказанию, символизирует упорхающую и трудноуловимую мысль и Корнилов её всё-таки поймал, стало быть, то, что далее он рассказал Романовскому, и есть его ответ на реплику, и есть его оценка сложившейся ситуации, хотя внешне сон этот, вроде бы не связан с тем, о чём говорили генералы: «Сегодня я видел сон. Будто я – бригадный командир одной из стрелковых дивизий, веду наступление в Карпатах. Вместе со штабом приезжаем на какую-то ферму. Встречает нас пожилой, нарядно одетый русин. Он потчует меня молоком и снимая войлочную белую шляпу, говорит на чистейшем немецком языке: «Кушай, генерал! Это молоко необычайно целебного свойства». Я будто бы пью и не удивляюсь тому, что русин фамильярно хлопает меня по плечу. Потом мы шли в горах, и уже как будто бы не в Карпатах, а где-то в Афганистане, по какой-то козьей тропе… Да, вот именно козьей тропкой: камни и коричневый щебень сыпались из-под ног, а внизу за ущельем виднелся роскошный южный, облитый белым солнцем ландшафт…».
Очевидно, что этот сон напрямую связан с положением дел на фронте, с той ситуацией, в которую попал Корнилов. И бабочка тут неслучайна и символична.
После этого странного и как бы неуместного сна далее в тексте романа идёт, вроде бы отвлеченная картина незыблемого русского простора: «Лёгкий сквозняк шевелил на столе бумаги, тёк между распахнутыми створками окна. Затуманенный и далёкий взгляд Корнилова бродил где-то за Днепром, по ложбинистым увалам, искромсанным бронзовой прожелтенью луговин». Картина эта, как видно из текста, противопоставлена тому, что изображалось ранее – и сну генерала, и его странному стремлению поймать какую-то бабочку.
Как видим, в данном сне соединены два сюжета: галицийский, европейский – западный, и афганский – восточный, связанные между собой биографией генерала, тем, что он был участником там и там происходивших событий. Можно сказать, что в его судьбе проявилась судьба России, её извечная, трудная, мучительная участь быть между разными мирами – западным и восточным. Другое дело, удержался ли он в её пределах или всё-таки покорно пошёл за новомодными, односторонними веяниями… Причём Восток и Запад в данном случае понятия не буквальные и уж ни в коей мере не только географические.
Нельзя не заметить и того, что эти миры, эти цивилизации, сошедшиеся во сне, в сознании героя романа, противопоставлены. Если следовать символике сна, то пить молоко во сне означает радость и благополучие, а видеть во сне каменные горы означает болезнь, страх, препятствие и остановку в делах. Идти дорогой во сне – значит быть в трудах. Узкая же тропа также означает печаль и страх. Таким образом, по символике сна получается, что западный мир для героя благоприятен, а восточный опасен и сопряжен с неудачей. На самом же деле в судьбе генерала Корнилова всё было как раз наоборот. Более поздняя головокружительная карьера Корнилова к этому соотношению отношения уже не имеет.
В июне 1916 года в Галиции русская армия мощными атаками, под командованием генерала Брусилова, прорвала австрийский фронт. Противнику были нанесены огромные потери. С точки зрения стратегической всё складывалось благоприятно, пока не вмешалась поистине «нечистая сила» в лице Распутина, и наступление было сорвано. Как ни странно и ни печально, но проводницей этого губительного вмешательства стала императрица Александра Фёдоровна. 8 августа она писала царю, находившемуся в ставке: «Наш друг (то есть Распутин – П.Т.) надеется, что мы не станем подниматься в Карпаты и пытаться их взять, так как, повторяет он, потери будут слишком велики». В письме от 23 августа: «Я думаю, дай опять Брусилову приказ остановить бесполезную бойню». Этим вмешательством царь был поставлен в ситуацию невероятно сложную и мучительную. И как он ни противился, даже писал императрице, что «эти детали совершенно не должны касаться» её, неблагоприятное для русской армии всё-таки было сделано и наступление сорвано.
Западный мир был для Корнилова непривычен и непонятен, хотя по свидетельству П. Краснова, Корнилов «считался революционером» и западником. Может быть, западником он тщетно и натужно хотел быть, так как это было выгодно для карьерного роста. Один из нынешних историков (А. Козлов), к примеру, не без основания пишет, что он «Европу не любил и лучше чувствовал себя среди азиатов» (Деникин А.И. «Поход и смерть генерала Корнилова». Ростов-на-Дону, 1989). Служба на Западе у него явно не заладилась, удача оставила его. С начала Первой мировой войны – он на фронте в качестве командира дивизии. Здесь его преследуют одни несчастья. То его дивизия попала в окружение, из которого едва вырвалась, потеряв около двух тысяч пленными. В конце апреля 1915 года его дивизия вновь попадает в окружение, в результате чего три с половиной тысячи солдат попали в плен. Оказался в плену и сам Корнилов…
Значительная же часть его предшествующей службы прошла в Средней Азии и на Востоке. Сразу же после окончания Михайловского артиллерийского училища он в 1892 году был направлен поручиком в Туркестанскую артиллерийскую бригаду. Долгие годы он был удачливым разведчиком, тайно выезжая в соседние страны, среди которых Афганистан, где усиливалось английское влияние, занимал особое место. Опубликованная в «Московском журнале» (№ 11 1995 г.) статья Б. Белоголового «Кашгарские письма Лавра Корнилова» убедительно показывает, по сути, неизвестный период службы Корнилова в качестве разведчика. Он тайно ходил в афганский Мазари-Шериф, собирая разведданные. С восхищением писал об афганцах: «Народ молодой не старше 20-30 лет, рослый и коренастый, все они производят приятное впечатление своим бравым, молодцеватым видом и выправкой, которая была заметна и несмотря на их далеко не военный костюм».
Попутно отмечу, что как наше давнее влияние в Афганистане, так и недавнее присутствие там, вовсе не укладывается в ту политическую, демагогическую риторику, которой был подменён смысл войны. Справедливо пишет Б. Белоголовый, что «об имперских захватах России в Азии говорилось премного и тогда, и позднее, и в наши перестроечные дни разговоры такие опять модны. Послушать: «Европейские державы и явились-то в Азию единственно во имя справедливости, остановить колонизацию Россией беззащитных азиатских народов. И Англия-то в своё время заняла Индию, чтобы предупредить русское варварское вторжение!..».
Печально и обидно, что явная политическая демагогия об имперских устремлениях России и, о её якобы намерении насадить коммунизм в другие страны, который ей навязал тот же Запад, всё-таки восторжествовала, принеся такие жертвы, продолжившись войной уже в родных пределах, конец которой угадывается смутно…
Теперь ясно и то, что этой афганской войне была уготована та же миссия, что и предшествующим войнам, когда после внешней войны в самой России начиналась революционная смута. Так было и после русско-японской войны, так было и после Первой мировой. Так, по сути, случилось и после нынешней афганской. Эта война продолжилась уже внутри страны. А то, что по России на обелисках списки «афганцев» пополняются жертвами войны чеченской, только подчеркивает зловещий смысл афганской войны…
После Афганистана в судьбе генерала Корнилова была русско-японская война, в которой он за отличие награжден Георгиевским крестом. С 1909 по 1911 год он состоял российским военным агентом в Китае. Выслужив генеральский чин, командовал 2-м отрядом Заамурского пограничного округа в Харбине. Первую мировую войну встретил во Владивостоке командующим 1-й бригады 9-й стрелковой дивизии… Словом, Восток для Корнилова был привычен и понятен. Там все у него складывалось удачно. Совсем иначе всё было, как видим, на Западе, на фронтах мировой войны.
Но вернёмся к роману «Тихий Дон», ко сну генерала Корнилова. Нет никаких сомнений в том, что в этом сне сопоставлены разные миропонимания – восточное и западное. Некоторая странность этого сна состоит в том, что для военачальника он был бы более уместен перед сражением, как знамение и предсказание на возможный ход событий. Здесь же сон появляется тогда, когда всё уже проиграно. Но, как думается, таким своим положением сон и указывает на то, что Корнилову ещё предстоит долгий и тернистый путь. Как потом и оказалось, до самого Екатеринодара, когда генерал был убит шальным снарядом, залетевшим в хату, где находился его штаб. Впрочем, об этом предстоящем ему пути говорится и в тексте романа: «Бесславно закончилось ущемлённое корниловское движение. Закончилось, породив новое». Но и новое движение, как известно, потерпело поражение.
Полное отчаяние и безнадежность. Известно намерение Корнилова застрелиться, если Екатеринодар не будет взят. Но судьба послала ему щадящую, героическую смерть в бою, что само по себе побуждало представлять значение его личности несколько в ином свете. По-человечески понятное сочувствие и сострадание как бы заслонило ту роль, которую он играл в происходивших событиях.
Надо помнить и о том, что «Корниловский мятеж» в полном смысле слова мятежом не был. В романе он так и оценен. «Чёрной паутиной» раскинувшиеся «нити большого заговора» – это не о Корнилове, не о его попытке спасти положение и не дать прорваться хаосу, чреватому немыслимыми жертвами. И, как говорится в тексте романа, «кашу заварили», отказавшись повиноваться Корнилову, казаки. Выражение же «заварить кашку» в русской литературе имеет однозначный смысл – посеять губительный революционный хаос…
Обстоятельства же, в которых рассказывается сон (какая-то вроде бы и вовсе неуместная бабочка), можно понять и так, что автор уподобляет своего героя этой безвольной бабочке, которой управляет сила обстоятельств. Ведь Корнилов, прежде чем стать лидером Белого движения, немало поблудил по политическим дебрям, немало способствовал тому критическому положению, в котором страна оказалась: и царскую семью арестовывал, и над внедрением безумного приказа № 1, разваливающего армию, поработал, и на сговор шёл… Зато быстро рос в чинах…
Знали бы те казаки, которые отказались повиноваться Корнилову, что пройдёт не так уж много времени и выйдет директива, по сути, о поголовном уничтожении казачества…
Примечательно, что первоначально М. Шолохов намеревался начать всё своё повествование, весь роман именно с мятежа Корнилова, то есть, этому событию он придавал значение исключительное, центральное. В автобиографии для журнала «Прожектор» он писал: «Начал первоначально с 1917 года, с похода на Петроград Корнилова. Через год взялся снова…».
Как известно, именно о Корнилове спросил у автора Сталин, когда публикация романа застопорилась в журнале «Октябрь»: «Почему в романе так мягко изображён генерал Корнилов? Надо бы его образ ужесточить». Вместе с тем Шолохов защищает Корнилова, приводя как аргумент то, что тот бежал из плена. Это само по себе уже говорит о том, что здесь находится главный мировоззренческий узел времени. А потому, тем более мы должны внимательнее всмотреться в то, как Михаил Шолохов изображал генерала Корнилова в «Тихом Доне».
Приведу ответ Шолохова Сталину во время их встречи на даче у Горького в 1931 году: «Субъективно он был генералом храбрым, отличившимся на австрийском фронте. В бою он был ранен, захвачен в плен. Затем бежал из плена, значит, любил Родину, руководствовался кодексом офицерской чести… Вот художественная правда образа и продиктовала мне показать его таким, каков он и есть в романе».
Конечно, историческая личность и персонаж романа – не одно и то же. В «Войне и мире» Л. Толстого карикатурный Наполеон и вовсе не имеет ничего общего с исторической личностью, что убедительно показал Д. Мережковский в работе «Л. Толстой и Достоевский» (М., издательство «Республика», 1995). Но Михаил Шолохов работал в той традиции русской литературы, идущей от «Слова о полку Игореве», когда историческое и художественное, если и не совпадало, то не противоречило друг другу.
Бабочка же, летящая на огонь – обычная и довольно распространенная в русской литературе метафора и прочитывается она, пожалуй, однозначно: губительная неумолимость обстоятельств, в которую попадает человек.
В «Преступлении и наказании» Ф. Достоевского есть очень сходная картина. Там следователь Порфирий рассказывает о Родионе Раскольникове: «Он по закону природы от меня не убежит, хотя бы даже и было куда бежать. Видали бабочку перед свечкой? Ну, так вот он всё будет, всё будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях, затревожит себя насмерть!.. И всё будет, всё будет около меня же круги давать, всё суживая и суживая радиус, – и- хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж очень приятно, хе-хе-хе! Вы не верите?».
Из этой образной картины, сопоставленной с картиной в «Тихом Доне», следует, кажется, единственный вывод: Корнилов несвободен с своих действиях, подневолен и зависим. От каких сил и обстоятельств он зависит, об этом в романе не говорится, да и не должно прямо декларироваться. Но то, что писатель прибегает именно к такому образу, свидетельствует о несамостоятельности, подневольности и зависимости Корнилова.
Не потому ли, замыслив роман о корниловском мятеже, писатель отказался от первоначального замысла. Ведь Григорий Мелехов в отличие от Корнилова, несмотря на все обстоятельства, исполняет всё-таки не чью-то, а свою волю, остаётся самим собой, олицетворяя путь народа. Здесь социальное положение личности, её положение в служебной иерархии для художника не столь важно. Главное – характер личности, сумевшей или не сумевшей, несмотря на обстоятельства, оставаться свободной, быть в конце концов исполнительницей своей, а не чужой воли… В этом отношении Корнилов оказался для Шолохова не то что неинтересен, а вполне ясным, о чём он и даёт знать, сравнивая его с бабочкой, слепо и покорно летящей на огонь лампы…
Подобный же образ есть и в «Казаках» Л. Толстого. Но здесь, как и во многом у этого великого писателя, тенденциозная мысль преобладает над естественным жизненным положением. Вот эта картина: «Очнувшись, Ерошка поднял голову и начал пристально всматриваться в ночных бабочек, которые вились над колыхавшимся огнём свечи и попадали в него.
- Дура, дура! – заговорил он. – Куда летишь? Дура! Дура! – Он приподнялся и своими толстыми пальцами стал отгонять бабочек.
- Сгоришь, дурочка, вот сюда лети, места много, – приговаривал он нежным голосом, стараясь своими толстыми пальцами учтиво поймать её за крылышки и выпустить».
Здесь с бабочками сравнивается не Ерошка, а Лукашка. О нём так же, как и о бабочках отзывается дед Ерошка: «Это знаешь кто поёт? – сказал старик очнувшись. – Это Лукашка – джигит. Он чеченца убил; то-то и радуется. И чему радуется? Дурак, дурак!».
Как видим, образ бабочек, летящих на огонь в русской литературе не самоцелен. Не в бабочках же самих по себе дело. Он служит для изображения какой-то человеческой ситуации. Л. Толстому же этот образ понадобился лишь для изображения «природности» деда Ерошки, как якобы высшего проявления его народности. На самом же деле этот толстовский социал-дарвинизм никакого отношения к народности не имеет. Да и странно видеть казака-старовера неким чуть ли не революционером и атеистом, которому всё едино… Как понятно, это скорее представление, довольно упрощённое, самого Л. Толстого о староверах, чем действительное постижение их самосознания. Я уж не говорю о проповеди «гуманизма», который во время войны неуместен, как правило, спекулятивен и чреват большим кровопролитием…
Как это ни странно, смысл и значение революционных событий и Гражданской войны в России и до сих пор, более чем восемьдесят лет спустя, в общественном сознании остаются не уяснёнными. И вовсе не случайно, так как от их понимания зависит наша дальнейшая народная и государственная судьба. Так и до сих пор старательно поддерживается миф о том, что белое движение якобы стремилось восстановить монархию и боролось за вековую Россию, в то время как все его лидеры были либералами и республиканцами, монархию как раз свергали, имели большие «революционные заслуги» и являлись героями Февраля…
Когда писатель Виктор Лихоносов в документальном рассказе «Внуку генерала Корнилова» называет Лавра Корнилова «русским витязем», «витязем земли русской», спасителем России, то в этом, конечно, ничего, кроме непонимания смысла давно миновавшей борьбы не проявляется. Публично он обставляет это как вполне понятный и уместный плач по дореволюционной России, разрушенной революцией и Гражданской войной. Хотя писателю было бы более логичным тосковать уже о вновь разрушенной России, в которой он вырос и состоялся как писатель. В отличие, скажем, от И. Бунина. Наш же современный писатель тем самым являет плач не по вековой и традиционной России, а по ее разрушителям в феврале… Безусловно, пора бы уж давно подразобраться в том, что и как происходило в нашей революционной истории. И не столько исторического любопытства ради, сколько потому, что это имеет самое прямое отношение к нашей сегодняшней жизни…
Но какая все-таки неряшливость и небрежность в определении понятий и характеристик в среде нашего патриотического бомонда. По Станиславу Куняеву выходит по какой-то, только ему известной логике, что, Виктор Лихоносов – монархист… («Наш современник», № 11, 1999 г.). Ну если Л. Корнилов у нас «монархист», то тогда, конечно, «монархист» и В. Лихоносов… Непростительная нечуткость и неразборчивость для организатора литературы, каковым Станислав Куняев всегда себя считал…
Головокружительная же карьера Корнилова сама по себе уже говорит о многом. Военный министр в первом составе Временного правительства Гучков вспоминал: «Его служебная карьера была такова: он в боях командовал только дивизией; командование корпусом, откуда я взял его в Петербург, происходило в условиях отсутствия вооруженных столкновений. Поэтому такой скачок до командования фронтом считался недопустимым». И всё же Корнилов в самый момент Февральского переворота становится командующим Юго-Западного фронта, а через несколько дней становится Главковерхом.
Справедливо писал Вадим Кожинов: «Все будущие вожди Белой армии имели впечатляющие «революционные заслуги». Корнилов 7 марта лично арестовал в Царском Селе Императрицу и детей Николая II… Вожди Белой армии приказывали подчиненным содействовать новому укладу жизни и отнюдь никогда не приказывали к защите старого строя и не шли против общего течения». («Судьба России: вчера, сегодня, завтра»., М., Военное издательство, 1997). И самое важное, о чём писал В. Кожинов: «Борьба Красной и Белой армий вовсе не была борьбой между «новой» и «старой» властями; это была борьба двух «новых» властей – Февральской и Октябрьской».
Конечно, белое движение постоянно провозглашало, что оно воюет за Россию и за её коренные интересы. Но одно дело – декларации и совсем другое истинное положение вещей. «Есть все основания утверждать, что в действительности борьба Белой армии определялась – пусть даже, как говорится, в известной мере и степени – интересами Запада». Ну а Запад, как известно, «издавна и традиционно был категорически против самого существования великой мощной и ни от кого не зависящей – России и никак не мог допустить, чтобы в результате победы Белой армии такая Россия восстановилась». (В. Кожинов).
Как видим, истинная картина революционной эпохи и Гражданской войны в России, более сложная, более потаённая, чем та, которая постоянно нам представляется и которую, к сожалению, пропагандируют с лёгкостью необыкновенной и безответственностью многие наши современные писатели, считающие себя патриотами…
Так называемый «мятеж Корнилова», его вроде бы попытка спасти армию и Россию представляет собой исторический казус или, как выражался в то время комиссар Временного правительства на Юго-Западном фронте Б. Савинков – недоразумение. В самом деле, вдруг появляется какой-то странный персонаж истории, который и определяет, вопреки всему, ход событий. Автор книги «Временное правительство, Керенский» Валентин Ерашков писал об этом так: «И тут, как иногда случается в истории, возникло непредвиденное обстоятельство – появление нового действующего лица, бывшего обер-прокурора Синода в однородно буржуазном и первом коалиционном правительстве – Владимира Николаевича Львова (однофамильца министра-председателя).
Сорокалетний Владимир Львов был человеком неуравновешенным, мятущимся. Наивным и невероятно легкомысленным. Некоторые выражали сомнение в его психическом здоровье». (М., «Армада». 1998).
Итак, этот Львов 22 августа добивается приёма у Керенского и сообщает ему, что располагает сведениями о заговоре в Ставке. А 24 августа уже объявляется в Могилёве в Ставке, встречается с Корниловым, которому докладывает, что является доверенным лицом Министра-председателя с важной миссией. Из беседы с ним Корнилов понял, что Керенский предлагает ему диктаторские полномочия, на которые он соглашается. Удивительно и странно, что у этого «доверенного лица» с неуравновешенной психикой, Корнилов не потребовал даже документов, подтверждающих его полномочия… На следующий день Львов появляется опять у Керенского, как представитель Верховного главнокомандующего и сообщает тому, что Корнилов… требует диктаторских полномочий. Естественно, что Керенский иначе и не мог понять ситуацию, как то, что военный переворот уже начался и Корнилов собирается его арестовать.
Можно лишь гадать, какие политические силы уполномочили Львова на эту интригу и провокацию, но совершенно ясно, что она не могла быть лишь его личной инициативой.
Третий кавалерийский корпус генерала А.М. Крымова, двинутый на Петербург, не только не был соответствующим образом подготовлен и напутствован, но не имел и чёткой задачи, чему искренне удивлялся генерал П. Краснов. Ведь для такой операции, как он писал, «неизбежно нужна некоторая театральность обстановки». Когда свои сомнения он высказал в штабе, его уверили в том, что всё подготовлено и это – лишь прогулка. «Но тогда, – писал далее П. Краснов, – ещё менее было понятно, почему же в эту прогулку не пошёл сразу с нами Корнилов».
Странный всё-таки способ совершать военные перевороты, в них лично не участвуя…
Всё это однозначно свидетельствует о том, что как в февральских, так и в последующих событиях Л. Корнилов не только не препятствовал крушению армии и государства, но и активно в них участвовал. И его отчаянное положение в добровольческом движении (армией это при всём желании назвать невозможно), явилось прямым следствием его предшествующих действий…
Эту казусную ситуацию не мог не постичь М. Шолохов, отказавшись от этого сюжета, как не содержащего исторической и эпической значимости. В корниловском движении он не нашёл народных начал и обратился к казачеству, его укладу и его судьбе, то есть, обратился к народным началам российской жизни.
Почему же наши последующие писатели до сих пор не постигли того, что прозрел и изобразил М. Шолохов в «Тихом Доне» и продолжают, и столько лет спустя, выставлять лидеров белого движения «русскими витязями»? Видимо, потому, что к этому времени сформировалась и преобладала особая генерация «советских писателей», как правило, ортодоксальных. Причем, «советскими», то есть ортодоксальными оказались не только те, кто утверждал «соцреалистичность», но и те, кто её отрицал и всячески от неё открещивался.
В картине сна генерала Корнилова, бабочки летящей на огонь в «Тихом Доне», Михаил Шолохов, безусловно, дал оценку и генералу Корнилову, и возглавляемому им делу. Но не декларативную, а образную, как и должно в произведении художественном. И эта оценка оказалась таковой, что в генерале Л.Г. Корнилове трудно при всём желании усмотреть действительного спасителя России.
ХХХ
Удивительно и странно, что постигнутое Михаилом Шолоховым в молодости, по горячим следам событий, и столько лет спустя, так, по сути, и не стало достоянием общественного сознания. Причём, даже в той образованной писательской среде, которая считает себя патриотической и наследницей традиций Шолохова. Там всё ещё почитают генерала Л.Г. Корнилова «спасителем России». И не дай Бог, вы начнёте выспрашивать таких поклонников Л.Г. Корнилова, по какой такой логике и в силу каких фактов они считают его спасителем. Вы наживёте непримиримых врагов.
Да, конечно, непросто людям отделаться от однажды принятых фетишей. Такова природа человеческая, о чем писал Ф. Достоевский в «Великом инквизиторе» в романе «Братья Карамазовы»: «Нет у человека заботы мучительнее, чем как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается…».
Но ведь лучшие, хотя и немногие умы думали об этом несколько иначе, да и пора бы уж подразобраться с нашим советским периодом истории строгой и последовательной мировоззренческой биографии которого все еще нет. Справедливо писал Вадим Кожинов, что «вопрос о Белой армии необходимо уяснить со всей определённостью», и дал убедительную картину происходившего. Именно политико-мировоззренческую, а не бытовую, не то, кто за кем гонялся в Гражданскую войну и кто в кого стрелял, но кто и как мыслил, как представлял образ этого мира, ибо от этого зависит и всё остальное.
Но если наши патриотически настроенные писатели и до сих пор, даже после новой, на сей раз «демократической» революции, вновь разорившей Россию, Гражданскую войну всё ещё мыслят на уровне военно-патриотических клубов, значит они не ведают, что происходило в их родном Отечестве, какие смыслы таились в тех или иных событиях. Или ведали, но не устояли из боязни прослыть непрогрессивными или из обыкновенной житейской трусости…
Примечательна картинка для иллюстрации выше мной сказанного. В своих воспоминаниях Станислав Куняев описывает чрезвычайно характерный случай из шестидесятых годов. Когда делегация писателей возвращалась из Вёшенской от Шолохова С. Семанов вдруг вскочивши и вытянувшись по стойке смирно скомандовал: «Господа! Мы пролетаем над местом гибели генерала Корнилова! Приказываю всем встать!» Юрий Павлов, заметивший не комичность ситуации, а её неточность так её опротестовал: «Здесь кто-то напутал, то ли Куняев, то ли Семанов. Корнилов погиб под Екатеринодаром». Да, действительно тут вышла ошибка географическая, но нет ошибки мировоззренческой. Так думали и думают «патриотически» настроенные писатели. Я уж не говорю о том, нужны ли кому литературные мемуары миновавшей литературной жизни в то время, когда литературная жизнь в России пресечена, литературно-художественный процесс разрушен и литература изъята из общественного сознания. И стал ли теперь в большей мере господином тот же Семанов, в сравнении с советскими временами, по отношению к которому он держал фигу в кармане, судя по описанному С. Куняевым случаю… То есть, вместо осмысления миновавшего века, такого кровавого, такого трудного и такого запутанного, мы видим какую-то непростительную ангажированность. Но если так, то тогда приходится признать, что на поле мыслительном и мировоззренческом писателей патриотов просто обыграли. А в чём же они тогда преуспели? Разве что в декларациях о патриотизме…
Теперь, размышляя над судьбами людей периода Гражданской войны, первой волны эмиграции, приходишь, может быть, к главному выводу, общественному сознанию, к сожалению, пока недоступному: Родину тогда потеряли все в равной мере и без исключения – и те, кто её покинул и те, кто остался вариться в социалистическом рассоле. Но в общественном сознании всё ещё преобладает представление, что её потеряли лишь те, кто оказался в эмиграции. И лишь потому, что это было нагляднее и зримее, чем потеря Родины людьми, оставшимися в её пределах. Но возвращать Родину, в иной конечно, форме, пришлось в основном лишь тем, кто остался и не теми путями и средствами, какие виделись эмиграции: не в результате внешнего освобождения от коммунизма, а в результате большой духовной, созидательной и жертвенной работы внутри страны. Это, пожалуй, главное, что казалось уже давно должно было бы быть усвоено людьми мыслящими, тем более патриотически настроенными, так как оно имеет прямое отношение и к нашему нынешнему состоянию и положению…
И тут я должен и обязан высказать ещё одно не предположение, но стойкую и неотвратимую закономерность, неизбежную при всяком революционном анархизме и беззаконии. Высказать уже основываясь и на своём опыте офицера в новую и очередную «демократическую» революцию наших дней. Когда рушится государство и его армия, офицеры, как люди государственные, перестают быть офицерами. Они могут носить погоны, организовывать протестные движения, но офицерами уже не являясь… Эту закономерность открыл ещё Ф. Достоевский: «Если Бога нет, то какой же я капитан?» То есть, если нет Бога, царя, государства, легитимной власти, то офицеры перестают быть офицерами…
И теперь, оглядываясь на свою офицерскую службу, я с ужасом осознаю, что моих сотоварищей, с которыми начинал лейтенантскую службу, на уровне батальона, уже давно нет в живых. И большинство из них погибли не на афганской войне и не в чеченских кампаниях, а просто ушли из жизни, потеряв всякий её смысл, то есть стали жертвами очередной, «демократической» революции, развязанного ею психоза… Как обо всём этом не думать на берегу Кубани, на окраине Краснодара, где весной 1918 года шальным снарядом был убит генерал Лавр Георгиевич Корнилов?.. Теперь здесь возводят, нет, не памятный знак, а целый мемориальный комплекс генералу Л. Корнилову и белому движению. Это значит, что теперь нам предлагают признать героями белых и отвергнуть красных, несмотря на то, что, последние, победили и выстроили-таки новую государственность, возродили великую Россию в форме Советского Союза. И не смотря на то, что правых в Гражданской войне не бывает, так как это срыв общества в целом в революционный анархизм и беззаконие. Следовало бы возводить мемориал жертвам Гражданской войны в целом – и красным, и белым. Иначе получается, что признав теперь героями белых, состояние Гражданской войны сохраняется уже от противного.
Примечательно, что такая идеологическая перемена произошла после того, как лет двадцать назад общество трудно, но всё-таки выработало идею примирения участников Гражданской войны. Во многих городах России возведены памятники Примирению, в том числе в Краснодаре.
Кроме того, за таким «установлением справедливости» (а декларируется это именно так), за отрицанием драматического и героического советского периода истории, кстати, вместе с Великой Отечественной войной проступает ядовитая идеология коллаборационизма, довольно распространённая. Сводится она к тому, что героями всё ещё почитаются, скажем, те казаки, не столь уж и многочисленные, кто перешёл на сторону немецко-фашистских захватчиков, а казаки, защищавшие Родину героями не являются… А потому вовсе не случайно, а согласно этой идеологии в Краснодаре возводится целый мемориальный комплекс, посвящённый Л. Корнилову, Екатеринодара так и не взявшего. Логичнее было бы возводить мемориал другому лидеру белого движения – А. Деникину, взявшему позже город. Но он не подходит на роль идеологического знамени по причине лояльного отношения к советской России… Наряду с этим в Краснодаре всё ещё не могут возвести не мемориал, а всего лишь бюст выдающемуся земляку – гениальному конструктору противотанковых орудий Герою Социалистического Труда, четырежды лауреату Государственных премий генерал-полковнику Грабину Василию Гавриловичу (1900-1980). И единственным памятником конструктору на Кубани остаётся пушка ЗИС-3, установленная моими хлопотами тридцать лет назад в его родной станице Старонижестеблиевской…
Нет, установить бюст конструктору В.Г. Грабину никак не можно. Это – принципиальное положение, ибо Великая Отечественная война согласно догматике коллаборационизма лукаво обозвана Второй Гражданской войной. То есть, по сути, вычеркнута из истории. И достойно лишь удивления, что такая идеология всё ещё проводится на государственном уровне…
Если писатель Виктор Лихоносов полвека прожив на Кубани, так и не понял феномена казачества, его истории и его культуры – это его несчастье. Если он всю историю казачества сводит к периоду его гибели в Гражданскую войну, отбрасывая его многовековую историю и культуру, что тут скажешь… Между тем, писатель вполне серьёзно и с настойчивостью, достойной лучшего применения запоздало, всё ещё наставляет младое племя считать своим героем А. Шкуро, пришедшего в форме немецко-фашистских захватчиков «освобождать» нас от коммунизма, но при этом «забывает», что отец его погиб в Великую Отечественную войну, защищая Родину отнюдь не на стороне А. Шкуро – это уже смердяковщина… Болезнь, неведомая земным врачам, открытая ещё Ф. Достоевским в романе «Братья Карамазовы». Это – отцеубийство. По другому этот духовный и мировоззренческий выверт направленный против нынешних граждан России, против всех нас, назвать невозможно. Декларации же о монархизме свидетельствуют об интеллектуальной несостоятельности, о невозможности объяснить происходившее и происходящее в России на столь хлипких мировоззренческих основах. Таким образом, трагедия гибели казачества превращена в идеологию коллаборационизма, направленную против потомков казаков… Можно ли придумать более изощрённое и более лукавое насилие над всеми нами, чем это?
Может быть, никто не понимает того, сколь опасны для нашего времени эти запоздалые идеологические игры, оправдание коллаборационизма, то есть предательства своей Родины? Как бы не так. Выдающийся поэт Юрий Кузнецов давно уже написал:
В прах гражданская распря сошла,
Но закваска могильная бродит.
На каком основании мы ждём благополучия и благонамеренного жития в родных пределах, если всё ещё довольствуемся «могильной закваской»? Неведомо.
Да ведь и тогда, изначально лучшими умами первой волны эмиграции всё это было постигнуто вполне определённо и точно. Что же нам предлагают слышать не их, а самых бесталанных и идеологизированных, лишь по принадлежности к участи изгнанников, достойных лишь сострадания и жалости? А «лучшие» из них – «Они – лучше нас» (В. Лихоносов) исповедовали совсем не то, что от их имени проповедует теперь В. Лихоносов.
К примеру, участник белого движения, поэт Иван Герасимович Прилепский, вернувшийся в Россию из Парижа в шестидесятые годы и доживший свой век в Краснодаре, писал ещё в предвоенные, тридцатые годы в стихотворении «К России»:
Господь тебя благослови,
Некоронованной живи…
Вот та нравственная и этическая высота, до которой поднимались сами участники и свидетели революционной драмы России, начала миновавшего двадцатого века…
Идеологическая же схема, согласно которой белое движение и первая волна эмиграции выдаются за единственно возможный вид патриотизма в России, строится по сути на искажении исторических фактов, во всяком случае, на неглубоком постижении событий Гражданской войны. Так постоянно твердится о том, что в Гражданской войне противоборствовало «старое» и «новое», то есть белое движение якобы было исполнено реставрационных намерений, выступая за «единую и неделимую». На самом деле возбуждённый в стране хаос не позволял вести борьбу столь идеологически определённую. Борьба с обеих сторон велась уже с хаосом и за власть, но не за «идеалы». Противостояли уже две новые силы, рождённые Февралём и Октябрём, а не «старое» и «новое». Лидеры белого движения ни о какой реставрации, ни о какой монархии и не помышляли, попав в положение коллаборационистов, имели солидные «революционные заслуги». Сам генерал Л.Г. Корнилов арестовывал царскую семью… Какое уж при этом может быть «рыцарство»…
Поминать об этом в среде патриотических писателей не принято, ибо оно рушит всю схему такого «патриотизма». Как и не принято говорить о том, что русская эмиграция в лице её наиболее глубоких мыслителей понимала своё положение несколько иначе, чем их патриотические поклонники в России. Как трагедию, но не спасение для России. «В европейском ласковом плену» – только одна эта поэтическая строчка Николая Туроверова говорит столь о многом:
Что теперь мы можем и что смеем?
Полюбив спокойную страну,
Незаметно, медленно стареем
В европейском ласковом плену…
«Весёлой мачехой» он называл Францию: «Ты меня с улыбкой не встречала и в слезах не будешь провожать…». Поразительно по своей искренности признание Николая Келина: «Мы много думали о нашей эмигрантской судьбе, однако нам, по существу никогда не хватало времени разобраться до конца, что же, собственно, с нами произошло («Советская культура», 7 сентября 1991).
В связи с этим мне вспоминается встреча с внуком генерала Л.Г. Корнилова в Москве, на Зарядье, где мы, немногочисленные потомки казаков собирались обсуждать то, как нам предпринять возрождение казачества, ещё не ведая о том, чем всё это может обернуться. Внимательный, проницательный, чисто, лишь с лёгким акцентом говорящий по-русски, он сказал нам тогда примерно следующее: «Вся надежда на вас, здесь в России. Мы тоже заняты нужным делом – собираем реликвии, создаём музеи. Вот ищем по всей Европе погоны генерала Маркова – один в одной стране оказался, а другой – в другой стране. Найдём, конечно. Но вся надежда на вас, в России».
То, что для Георгия Иванова в 1955 году было предметом иронии, всё ещё вполне серьёзно сохраняется в качестве заглавной идеологемы:
Жизнь продолжается рассудку вопреки.
На южном солнышке болтают старики.
…На мутном солнышке покой и благодать,
Они надеются, уже недолго ждать –
Воскреснет твёрдый знак, вернётся ять с фитою
И засияет жизнь эпохой золотою.
В этих нехитрых мыслительных «соснах» заблудилось в большинстве своём поколение писателей и историков, призванных объяснить происходившее и происходящее в России. Борясь со всякой революционностью, искренне желая установления справедливости, оно оказалось идеологом новой, «демократической» революции… Словно не ведая о том, что согласно Евангельской мудрости, «бес дважды в одном и том же обличии не приходит». Видно, действительно, по разрешению сверху и по повелению истинно православным не становятся. Это точно выразил поэт Сергей Хохлов:
Какая страшная эпоха!
Хоть вой, а нету ничего.
Спасибо, нам вернули Бога
Ниспровергатели его…
Как не думать об этом на окраине Краснодара, на месте гибели генерала Л.Г. Корнилова? И как не признать тот факт, что опасные идеологические игры с историей Гражданской войны становятся возможными лишь потому, что нашим общественным сознанием всё ещё не уяснено то, что давно постигнуто и изображено в «Тихом Доне» Михаила Шолохова, и в частности, в сне генерала Л.Г. Корнилова оставшегося литературоведами не замеченным.
Пётр Ткаченко, литературный критик, публицист, прозаик, военный журналист, полковник в отставке
2. Из истории литературы
1.