РЕТРОСПЕКЦИЯ АЛЕКСАНДРА РЕВИЧА
1
А. Ревич поздно стал публиковать свои стихи: уже получив известность, как переводчик, уже реализовываясь, как педагог – он выступил со стихами впервые в «Юности», и тогда в 60-е это многое значило…
Ревичу, думается, принадлежит одно из лучших четверостиший о войне: конденсирующее боль былого, и сверкающее спокойным опытом жизнь, мудростью, позволяющей всё принимать стоически:
Видно, я умру в своей постели,
сердце остановится во сне,
потому что мимо пролетели
пули, предназначенные мне.
Мускульное сжатие последней строки, говорит о повышенном внимание к ёмкости каждой, о недопустимости лакун в недрах поэтического текста, и …о свободном, широком дыхание поэта Александра Ревича.
Ярко сияют итальянские стихи Ревича: словно волшебное, в золоте выплавленное небо Италии переполняет строки: проходишь ли улицами Флоренции, минуя дом Данте, бродишь ли закоулками Асиззи, где всё напоминает о Франциске, слушаешь ли римскую музыку…
Стихи этого цикла зримы, полны конкретикой, которую если и можно сохранить, то только используя возможности поэзии.
Часто библейские образы наполняют произведения поэта: и тогда строки мерцают причудливым, точно не земным светом, играя его оттенками, как смыслами:
Мне кажется, сидел я в львином рву,
как я туда попал, не понимаю,
но видел я вблизи, как наяву,
косматых грив мелькающую стаю,
я помню смрадный дых, пока живу,
пасть и клыки, а также вспоминаю:
лев преклонил к моим ногам главу,
лизнул мне руку и улегся с краю.
И, используя сонетную форму, Ревич демонстрировал блестящие ювелирные свойства своего мастерства.
Многое сказав, он чувствовал жизнь, как «баснословную эру», и, обращая свои высокие молитвы к пределу, который превышает возможности человеческого мозга, всегда был ярок, лапидарен, силён.
И космос поэзии, созданной им, высок, как подлинный космос.
2
Монументальность свода переводов Ревича видится – словно издалека – величественным собором: отчасти готическим, ибо Ревич много работал с французской и польской поэзией, зная хорошо эти языки, хотя вообще переводил с десятков – по подстрочнику.
Но Франция наиболее полно наполняла суммы его трудов: он перевёл свод «Трагических поэм» д Обиньи, массу всего из Верлена.
…О! ярая насыщенность жизни великого гугенота, сподвижника короля, мастера фехтования, знатока тайных искусств, отца многих детей.
«Беарнский медведь», как называли Агриппу, был настолько яростен и силён в жизни, что поэмы его звучали колокольно, вместе будучи совершенно земными.
Резня, льющаяся по воде кровь, мирная жизнь, подвиг веры, готическое устремление ввысь, неистовство красок: невероятная, очень многостраничная смесь, которую, кажется, не передать по-русски…
И вот – А. Ревич смог, построив на родной почве поэмы древнего француза: с той же роскошью и силой, с которой возводил он их в своих просторах.
А вот напрягает поэтические мускулы Верлен: тонкий и нежный, расслабленный и проеденный ядами земными, запускающий стихи необыкновенно красивые: и летят их шары над землёй, парят плавно…
Тувим перенасыщен, а Галчинский изобилует фантазией – столь же пёстрой, сколь и возвышенной; и железные стихи Броневского проходят сложными лестницами ещё более сложных жизненных лабиринтов.
Неожиданно раскрываются древневьетнамские поэты: лотосы цветут, мерцают вода, сановник приедет.
Жизнь лунная и таинственная, словно и ничего общего и не имеющая с сегодняшней, однако – вливается в неё через переводы мастера.
Ревич был мастером в высоком понимание этого слова: когда ремесленный навык поднимается над землёй вдохновением и талантом, и сумма переводов настолько обогащает русскую поэзию, что сложно переоценить значение оного вклада.
ИСТИНЫ И. ДЕГЕН
Сложная простота стихов Дегена связана с экзистенцией войны, с силою онтологического ветра, продувавшего реальность с её наждачной правдой, какая постепенно становится достоянием литературы, кинематографа, истории…
Тончайшие нюансы психологии, малейшие переливы и нюансировка чувств доступны поэзии Дегена:
Когда из танка, смерть перехитрив,
Ты выскочишь чумной за миг до взрыва,
Ну, всё, – решишь, – отныне буду жив
В пехоте, в безопасности счастливой.
И лишь когда опомнишься вполне,
Тебя коснется истина простая:
Пехоте тоже плохо на войне.
Пехоту тоже убивают.
Он точно писал не просто свою войну – как талантливый, яркий поэт; он создавал энциклопедию войны: статьи которой были связаны с ежедневной смертью солдата – смерть преодолевшего; солдата, остающегося жить, чтобы поведать созвучьями миру о том, как было.
Возможна ли ирония?
Да, своеобразная, она порою касалась устройства стихов И. Дегена, придавая им дополнительное своеобычие:
Чего-то волосы под каской шевелятся.
Должно быть, ветер продувает каску.
Скорее бы до бруствера добраться.
За ним так много доброты и ласки.
Восьмистишие «Валенки», часто запоминаемое многими с первого прочтения, несёт в своих восьми лучах всю гамму чувств, связанных с войной: запрет на отчаяние, и само свинцовое отчаяние, смерть, всё время ходящую рядом, и пока прошедшую мимо, конкретику страха, и необходимость его преодоления.
Стихотворение горит костром – на снегу будущего: того, где нет войны, огнём своим неистовым повествуя о многом…
…напластовываются годы, но… стареет ли прошлое?
Утихает ли память?
Притупляется боль?
Возможно, - однако, остаётся:
Забыл я патетику выспренних слов
О старой моей гимнастёрке,
Но слышать приглушенный звон орденов
До слёз мне обидно и горько.
Атаки и марши припомнились вновь,
И снова я в танковой роте.
Эмаль орденов – наша щедрая кровь,
Из наших сердец позолота.
Ибо кровь, ставшая эмалью, горит, ибо позолота мужества, взятая из сердец, блестит ярче любой другой позолоты.
Но военные стихи И. Дегена не позолоченные: они золотые – они из того метафизического золота, что только дороже делается с годами.
НЕБО НИКОЛАЯ РЫЛЕНКОВА
Резко вылеплен словесный автопортрет Н. Рыленкова: с тою мерою мастерства, которая исключает амбивалентность: восприятия чего бы то ни было:
Сказали б знакомые просто
На ваши расспросы в ответ:
«Сутулый, высокого роста,
С лицом без особых примет.
Совсем не похож на поэта,
Что вводит в волшебный чертог...»
Случайно услышав всё это,
Не много б добавить я смог.
Стих Рыленкова прост, певуч, лишён любых украшений: кажется, поэту необходимо самое главное, ибо массою подробностей засорённая жизнь часто предлагает варианты ненужной избыточности.
Он сам – из плазмы людской, он должен высказаться за малых сих, которые и составляют основу жизни, бытия на планете; он говорит за них, - одновременно являясь их частью, и сделав шаг в сторону: который позволил талант:
Без громких слов, без ложной скромности
Идут в мой стих
Простые радости и горести
Людей простых.
И тут не до игр: столь популярных в поэзии в последние времена, не до филологических вывертов и натужной изысканности: хлеб требует чёткого обозначения.
Как жизнь.
Как смерть.
Стих Н. Рыленкова не может впустить в себя ложь, лицемерие, ханжество; его мышцы хорошо натренированы – в том числе и тем, что избавлены от псевдопоэтического жира.
…так входит в его поэзию война: трудной, каждодневной работой, с мелькающими язычками радости и не оставляющими сердце лентами надежды.
Так, от земного беря основу, Рыленков поднимал свой стих до высот осмысления народного бытия, до зерновых и медовых капсул духа, который, дыша, как известно, где хочет, дал возможность Николаю Рыленкову высказаться за своё время, и показать линии жизни соотечественников: в стихе простом, как воздух, бесхитростном, как облака…
СВЕТОВАЯ ЛЕСТНИЦА СЕМЁНА ЛИПКИНА
Симфония восточных поэм, совмещающих метафизику, легенды, исторические планы, и главное, конечно, звёздные поля поэзии великолепной силы, суммарно представляет историю человечества.
Почти всю.
Одно перечисление сделанных Липкиным переводов способно поразить: как можно было в одиночку поднять подобный пласт?
Однако, оказалось, по силам: будто дух, определяющий пространство русской поэзии, давал их, дабы обогатилось оно сияющим восточным сводом.
Разумеется, силы Семёну Липкину давал и собственный, не малый талант: без опыта мастерства собственного сочинительства подвиг едва ли бы оказался возможным.
Разнообразные кристаллы действительности совмещая, Липкин созидал и свой поэтический свод, проникнутый библейскими мотивами, темами, вариациями даже там, казалось бы, где даётся современность, вовсе исключающая метафизические величины:
Коровье дремлет стадо
На травке луговой,
Один бычок безрогий
Мотает головой,
И от реки прохлада
Струится вдоль низин
Проселочной дорогой,
Где царствует бензин.
Тут именно что стадо – из патриарших далей, и бензин, вырвавшийся из привычной нам реальности, будто и не имеет значения.
Ассоциативный ряд стихов Липкина силён и строен: и разброс ассоциаций поражает порой: план природы, наслаивается на исторический план, точно созидая образ всеединства:
Сосна стремительно убита
Разбушевавшейся грозой,
Но с рощей, как и прежде, слита
Своей безжизненной красой.
Смиреннейшая королева
Конвентом молний казнена.
Свалилась голова налево,
Направо — шеи белизна.
Затихнул ливень смертоносный,
Но капли падают порой,
То боязливо плачут сосны
Над юной мертвою сестрой.
Мускульно сжимаются строки, пульсируя образами, опаляющими сознание читающего.
Долгая жизнь Липкина избыточно переполнена событиями: но главными, думается, были именно внутренние дороги, озарения, потрясения, в которых уже и отражались внешние, порой чрезмерные.
Липкин оставил замечательные глубокие воспоминания – по которым, отчасти, можно восстанавливать литературную историю, он написал интересный, крепко выстроенный роман «Декада»; и всё многообразие его трудов точно свидетельствует: эпос жил в нём самом, пульсируя и приближая к звёздам.
Среди которых и растворился замечательный поэт Семён Израилевич Липкин.
МИР И МЕРА МИХАИЛА ДУДИНА
Ибо за целью воспоследует новая цель, а их сцепление, точно лестница, ведущая выше и выше:
Не жди никогда завершенья намеченной цели
И в споре рессор и в покое больничных палат.
Мой старший товарищ лежит на казенной постели
И слушает молча, как сердце стучит невпопад.
Больница может быть лёгкой - диагноз ошибочен, или страшной, когда погружение в бездну оставляет человека один на один с самой его, неизвестной ему сущностью, но медленное плаванье-полёт к себе обеспечат осмысления прожитого, и даже – осмысление осмысленного.
Михаил Дудин поэт долгого пути - и долгого звука, чья постепенность, как он разворачивается, даёт тем больше картин, чем может уместиться в сознанье читающего.
В моей беспокойной и трудной судьбе
Останешься ты навсегда.
Меня поезда привозили к тебе,
И я полюбил поезда.
Петляли дороги, и ветер трубил
В разливе сигнальных огней.
Я милую землю навек полюбил
За то, что ты ходишь по ней.
Символы движения превращаются в конкретику, и любовь к поездам становится тайным знаком, когда огни вокзала сулят именно ощущение "милой" земли, именно уводят к такому тонкому чувствованию, без которого нельзя – быть поэтом.
Весь лагерь спит. Песок прохладой дышит.
И ночь плывет, торжественно тиха.
Она не замечает и не слышит
Походки легкой моего стиха.
Мир замечал стихи тогда.
Мир перестал на них реагировать теперь. И тем не мене, именно пустыня, исполненная песчинок, позволяет длинному поэтическому дыханию стать новой образностью - хотя Михаил Дудин, будучи жёстким, классическим мастером - едва ли рассчитывал, на песок, как на слушателя: только на людей.
Долгая жизнь, многое сделано, многое стёрто - не по вине поэта.
Случай, песок, стихи…
