Русская мысль никогда не занималась чем-либо другим помимо души, личности и внутреннего подвига.
А.Ф.Лосев
Золото и серебро русской культуры
О Cеребряном веке русской культуры написано много различных книг и статей, от восторженных до разгромных. Их совокупность сама по себе стала пространством самоопределения ключевых направлений русской мысли -- художественной, философской, социально-политической, религиозной. Почти всё ХХ столетие оказалось, по факту, продолжением этого переломного периода, как в его утверждении, так и в категорическом отрицании. Мощный взлет экономики России и мгновенный революционный распад («Русь слиняла в три дня», по выражению В. Розанова), великая война (около года до победы над Германией) и отречение императора, развитие светской религиозной философии и стилизованный «театр мысли» на её почве, всемирный кругозор его главных деятелей и формирование резко националистических течений, наследование русской классике (её «золотому» веку) и воинственный модерн (авангард) вместе с зачатками будущего постмодерна – всё это в совокупности и есть Cеребряный век. Так или иначе, в 1905 – 1917 годах мы имеем дело с мощным историко-культурным и социальным взрывом в России. Не случайно некоторые авторы отрицают сам факт существования Cеребряного века именно как целостного феномена (1) – уж слишком разные, даже взаимоисключающие ценностные смыслы объединяются под этим именем. Есть нечто двойственное в самом принципе его идейного состава, и вместе с тем трагически-величественное, как во всём, что имеет отношение к глубинному бытию России – русскому Логосу. Со времен крушения Российской империи прошло уже больше ста лет, и наши современники видели и знают то, чего не могли предвидеть люди 1900-х годов, хотя многое они предчувствовали и прозревали. Конечно, ошибались – но далеко не во всем.
Начнём с того, почему Cеребряный век именно «серебряный»? По сравнению с каким золотом? Часто таким золотом признаётся век Пушкина и его современников. Однако, как мне уже приходилось писать (2), поэтическое и прозаическое искусство зрелого Пушкина по своей религиозно-онтологической природе было ничем иным, как продолжением (в формах европейского модерна) духовной энергетики изначального русского православия – той самой, что светится золотыми куполами храмов и скорбными ликами икон. Как отметил в своё время Герцен, на реформы Петра Россия ответила явлением Пушкина: в его творчестве она вернулась к самой себе после западнических реформ ХУ111 века. Строго говоря, золотым веком отечественной культуры следует признать скорее Х11 -- ХУ11 столетия, когда были построены великие соборы во имя Софии-Премудрости, возведены владимирский, московский, псковский и новгородский Кремли, написана рублевская «Троица», когда русскую землю оглашали колокольные звоны, грозные цари отступали перед юродивыми, а огненный протопоп Аввакум боролся за свою правду и писал своё «Житие». Люди той эпохи веровали, а не только рассуждали о вере. Не случайно Г.П.Федотов назвал Х1У-ХУ столетия «золотым веком русской святости» (3) -- как раз оттуда, от времен Сергия Радонежского и Дмитрия Донского, исходят лучи золотой классики отечественной христианской цивилизации, по отношению к которой весь петербургский период заслуживает имени серебряного (модернистского). Коротко говоря, классика (золото) – это искусство и мысль перед лицом Бога, модерн (серебро) – искусство и мысль перед лицом человека.
Сказанное означает, что мы ничего не поймем в Cеребряном веке, если не соотнесем его идейно ни с предшествующим золотом, ни с последующим железом русской истории-судьбы, точнее говоря – с национальным Логосом (4) во всем его драматизме и вселенском масштабе. При этом следует помнить, вслед за Пушкиным, что до определенного периода «философия по-русски не изъяснялась» (5) -- поэт имел в виду, естественно, лексикон западного рационализма. Большой беды, прямо скажем, я в этом не вижу. Как заметил 100 лет спустя другой поэт, австриец Райнер Мария Рильке,: «если бы я пришел в этот мир как пророк, я бы всю жизнь проповедовал Россию как избранную страну, на которой тяжелая рука Господа-ваятеля лежит как великая мудрая отсрочка» (6). Если модернистский (и тем более постмодернистский) «прогресс» есть по существу регресс, то куда спешить?
Русский Логос
Началом русской философии в светском её качестве можно считать 30-е – 40 годы Х1Х века. Однако основной отечественный мировоззренческий – а, значит, и художественный, и общекультурный -- парадокс состоит в том, что русский гений, осваивая западные интеллектуальные и творческие структуры, вкладывал в них иное содержание даже тогда, когда внешне ими восхищался. Это касается, например, такого откровенного (поначалу) западника, как Петр Чаадаев, которого на родине сочли сумасшедшим из-за русофобии первого «Философического письма», и который через несколько лет, в «Апологии сумасшедшего», признался, что у него «есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка <…> мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа» (7). Через двадцать лет это почти буквально повторит Достоевский. Я уже не говорю о слявянофилах Иване Киреевском и Алексее Хомякове, первый из которых прямо утверждал, что «центр духовного бытия ими (европейскими мудрецами – А.К.) не ищется» (8), а второй, вопреки всем западным «трансцендентальным робинзонадам», подчеркивал, что «истина не дается отдельному сознанию» (9). Напомним, в Европе то была эпоха германских идеалистов, которые, подобно профессору Канту, превращали мир в сомнительную «вещь-в-себе», или, подобно профессору Гегелю, не стеснялись объявлять собственные размышления идеями самого Бога. Впоследствии, уже во второй половине ХХ века, Мартин Хайдеггер квалифицирует этот период (включая сюда и Ницше) как завершение западноевропейской философии («sein-zum-tod»), невольно подтвердив тем самым правоту российского любомудрия, которое, используя логику религиозно-философского вопроса, давала на него совершенно другие ответы, нежели французские рационалисты или английские эмпирики. Это равно относится и к Золотому веку, и к Серебряному, и даже к последующему – Железному.
Русский Логос постигается целостным человеческим умом-духом, не утратившим связи с божественным присутствием в мироздании. На протяжении Х1Х – начала ХХ столетий в России мы имеем дело с цельным (собранным) мышлением -- одновременно религиозным, художественным и историческим. Основной вопрос всякого (в том числе поэтического, музыкального, архитектурного, теоретического и т.д.) философствования – это вопрос об отношении человека к Абсолюту со всеми вытекающими отсюда нравственными, умственными, эстетическими, политическими, экономическими и эротическими последствиями. К началу ХХ века Европа фактически устранила из этого отношения Бога, растворив Его в человеческом cogito, идее, ratiо, правилах высказывания, словесных играх и т.д. Напротив, сквозное действие отечественной культуры разворачивалось под знаком единства Творца и твари, завещанного Киреевским и Хомяковым в теории, а Пушкиным и Достоевским – на практике художественного творения. Это относится, например, к Н.Я.Данилевскому, создателю концепции интегрального (в отличие от односторонних) русского культурно-исторического типа, и к К.Н.Леонтьеву, отвергшему современную ему буржуазную Европу и надеявшемуся на византийское наследие Руси, и к Н.Н.Страхову, мыслившему мир как целое, и к Н.Ф.Федорову с его учением о воскрешении отцов, и к В.И.Несмелову с его наукой о человеке, ко многим другим. Даже в рамках материалистической парадигмы – от Белинского до Чернышевского и далее -- их вера в грядущий народный социализм была превращенной формой национальной религиозно-онтологической соборной установки. Но особо следует сказать о Владимире Соловьеве, мистико-поэтическое мышление которого стало матрицей Cеребряного века.
Логос и символ
За последние годы вокруг наследия В.С.Соловьева развернулись принципиальные споры. Дело идет, собственно, не только о Соловьеве – речь о русской культуре начала ХХ столетия, знаменем которой явилось т. н. «новое религиозное сознание» или «софиология». Основоположником её, действительно, является Владимир Сергеевич Соловьев, а главными представителями – С. Н. Булгаков, П. А. Флоренский, Н.А. Бердяев, С.Л. Франк, Л.П.Карсавин, Н.О. Лосский и ряд других, менее крупных личностей. Как известно, значительная часть указанных мыслителей была выслана из СССР в 1922 году на знаменитом «философском пароходе», и даже упоминание о них было запрещено. Постепенное возвращение изгнанников в Отечество началось только после 1988 года – после государственного празднования тысячелетия Крещения Руси. Однако в последнее время можно встретить новейшие попытки фактического запрета «нового религиозного сознания» – на этот раз со стороны представителей самой христианской мысли. Наиболее последовательной попыткой такого рода является труд Н. П. Ильина «Трагедия русской философии», где упомянутые философы обвиняются в создании «параллельного богословия», Вл. Соловьев именуется «философствующим Смердяковым», а у священника Павла Флоренского обнаруживаются «трещины в рассудке» (10). С другой стороны, в книге А.Г. Дугина «Мартин Хайдеггер: возможность русской философии» Владимир Соловьев (наряду с Николаем Федоровым) квалифицируются именно как ключевые национальные мыслители -- выразители русского dasein’a (наличного бытия, жизненного мира). (11). Кто из них прав?
Не предрешая, конечно, «окончательного суда» над Соловьевым и его последователями -- вряд ли подобный суд принадлежит людям -- сошлюсь здесь на мнение такого авторитетного иерарха Церкви, как митрополит Антоний (Храповицкий), который в 1908 году посвятил сочинениям и личности Владимира Соловьева специальную статью. Будучи лично знакомым с поэтом-философом на протяжении многих лет, владыка высказал в этой статье немало резких суждений о его жизни и творчестве. Вместе с тем, митр. Антоний признаёт «Оправдание добра» Соловьева «одною из талантливейших книг по русской философии, где автор сообщает науке собственные, весьма свежие философские интуиции, и дает блестящие характеристики целым философским направлениям, целым эпохам и культурам». Более того, митр. Антоний пишет, что «высокие идеи исправления полуязыческой европейской культуры началом моральным, этой действительной заслуги Соловьева, за которую Бог простит ему половину его грехов, остались не только не оцененными его младшими современниками и последователями, но даже и не замеченными» (12).
Как видим, пастырь Церкви даже в условиях переломной ситуации в стране и культуре стремился избежать крайностей – как полного отвержения, так и некритичного превознесения религиозной философии и поэзии В.С.Соловьева. Подобные противоположности, как правило, полагают друг друга и нуждаются друг в друге. Как бы то ни было, отечественное искусство и философия первых десятилетий ХХ века являются продолжением русской культуры предшествующих столетий, восходящей к православному духовному началу. Напомним, что Гоголь путешествовал в Иерусалим, Леонтьев принял монашество, Достоевский вместе с Соловьевым ездили в Оптину пустынь, и даже Лев Толстой направил свой последний путь в Шамординский монастырь, где жила монахиней его сестра. Наряду с бесспорной христианской родословной, был у культуры Серебряного века и другой источник -- человек, убивший бога, «последний человек», по определению Ницше, являвшийся под разными именами Соловьеву, Блоку, Белому, Скрябину, Врубелю, Клюеву, Есенину, и зримо воплотившийся, наконец, в 1915 году в виде «черного квадрата» Казимира Малевича. Концепции Владимира Соловьева и его последователей были тем, чем они были – светской формой верующего разума. Насколько такая практика соответствовала церковной догматике – это отдельный вопрос, требующий внимательного обсуждения. В любом случае, тотальное отрицание тут неуместно, равно как и обвинения самой русской философии в «тоталитаризме» (идея всеединства, соборности), «нелюбви к свободе» (община) и прочих чудовищных для просвещенного либерала вещах.
Дело в том, что поэзия и философия В. С. Соловьева и его последователей носили символический характер. Существует строгое православное богословие, опирающееся на признанные догматы и авторитет Церкви, и тут никаких «художеств» быть не может -- хотя, как мы знаем, в самом богословии существовала символическая александрийская школа (поддержанная, в частности, такими авторитетами православия, как свт. Григорий Богослов и свт. Григорий Нисский), а в личном богословствовании допускаются так называемые «теологумены» (взгляды, принадлежащие только данному автору). Что касается Владимира Соловьева, то он весь состоит из «теологумен» – и именно потому он философ, а не богослов. Соловьевская идея всеединства – и прежде всего его трактовка богочеловеческого процесса в мировой истории – может быть интерпретирована по-разному (в том числе даже как «мистический позитивизм»), но в любом случае она читается как религиозно-философский и художественный символ: претворение бесконечного в конечном, идеального в реальном (наличном). Поэтическую формулу символа предложили в своё время романтики: «держать в ладони бесконечность, и небо – в чашечке цветка» (У.Блейк). Отечественная мировоззренческая традиция трактует символ как «порождающую модель неограниченной смысловой мощи» (13). В русской философии второй половины Х1Х века Вл. Соловьев явился наиболее последовательным теоретиком (и практиком) символизации духа через многообразие культуры, что само по себе может относиться как к христианскому, так и к нехристианскому смысловому полю. Всё зависит от путей конкретизации этой ключевой для Соловьева установки. На протяжении своего тридцатилетнего творческого пути Владимир Соловьев был разным – «славянофилом», «теократом», «апокалиптиком». Приведу выдержку из его ранней статьи «Три силы» (1977), которая характеризует его именно как христианского и патриотического мыслителя:
«Итак, третья сила, долженствующая дать человеческому развитию его безусловное содержание, может быть только откровением высшего Божественного мира, и те люди, тот народ, через который эта сила имеет проявиться, должен быть только посредником между человечеством и тем миром, свободным, сознательным орудием последнего. Такой народ не должен иметь никакой специальной ограниченной задачи, он не призван работать над формами и элементами человеческого существования, а только сообщить живую душу, дать жизнь и целость разорванному и омертвелому человечеству через соединение его с Вечным Божественным Началом. Такой народ не нуждается ни в каких особенных преимуществах, ни в каких специальных силах и внешних дарованиях, ибо он действует не от себя, осуществляет не свое. От народа-носителя третьей Божественной силы требуется только, чтоб он не утверждал себя с исключительной энергией в какой-нибудь частной низшей сфере деятельности и знания <…> Ибо та высшая сила, которую русский народ должен провести в человечество, есть сила не от мира сего, и внешнее богатство (золото. — А. К.) и порядок (меч. — А. К.) относительно ее не имеет никакого значения. Великое историческое призвание Росси, от которого только получают значение и ее ближайшие задачи, есть призвание религиозное <…> А до тех пор мы, имеющие несчастье принадлежать к русской интеллигенции, которая вместо образа и подобия Божия все еще продолжает носить образ и подобие обезьяны, — мы должны же, наконец, увидеть свое жалкое положение, должны постараться восстановить в себе русский народный характер, и перестать творить кумира изо всякой узкой ничтожной идейки… (14).
Если бы Соловьев целиком остался на данной позиции, его имя было бы золотыми буквами вписано в историю отечественной мысли. Единственную достойную России цель национального существования Владимир Соловьев находил не в какой-либо частной задаче (форме), а в историческом воссоздании на земле образа Пресвятой Троицы через единство церкви, державы и народа («православие, самодержавие, народность», если воспользоваться известным выражением графа С.С.Уварова). Об этом прямо написано в его работе «Русская идея». При постановке такой соборной задачи Соловьев не отличался, в конечном счете, ни от Киреевского с Хомяковым, ни от Данилевского с Леонтьевым. Различие – и нередко радикальное -- проявлялось в способах ее решения. В. С. Соловьева заботила Русь именно как мировая посредница между «отвлеченными началами» — экономики и политики, нравственности и искусства, личности и державы. «Каким ты хочешь быть Востоком — Востоком Ксеркса иль Христа?» — спрашивал этот поэт-философ. С течением времени, однако, когда достижимость универсальной «свободной теократии» становилась для него все более отдаленной, а на передний план истории все яснее выступало антихристианское зло, Соловьев указал для России опасность панмонголизма:
От вод малайских до Алтая
Вожди с восточных островов
У стен поникшего Китая
Собрали тьмы своих полков.
Как саранча, неисчислимы
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы,
Идут на север племена.
О Русь! забудь былую славу:
Орел двуглавый сокрушен,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.
Смирится в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть...
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть (1894).
Можно сказать, что в этом стихотворении мы имеем одно из эсхатологических предвидений Соловьева, сбывающееся как раз на наших глазах -- с превращением в ХХ1 веке многомиллионной восточной Азии в сверхдержаву №2 (а скоро, видимо, и в №1). Чуть ранее об азиатском нашествии, которым будут «пожраны распустившиеся в европейской буржуазии» народы, писал Леонтьев; позднее с теми же мотивами выступили Мережковский и А. Белый. За год до смерти Соловьев пишет свои знаменитые «Три разговора» с «Краткой повестью об антихристе», где предрекает период мировых катастроф и войн, от которых людей на некоторое время избавит человек гениального ума и безукоризненной нравственности — это и будет антихрист. Постхристианский Запад, содрогнувшийся перед «метафизической Азией», от которой его придет спасать лжехристос — такое будущее видится теперь Соловьеву. К чести философа, следует отметить, что первым узнает и обличает антихриста на всемирном соборе старец Иоанн — представитель православия.
Ныне, через сто двадцать лет после тревожных предсказаний автора «Трех разговоров», мы можем воочию наблюдать эту всемирную «азиатчину» (она же «американщина») – как безразличный к истине мировоззренческий и практический прагматизм, быстро заволакивающий своей смертельной пеленой духовную жизнь людей и целых народов. На современном языке это называется глобализацией – управляемая «интеррелигия», транснациональная цифровая экономика, постмодернистское искусство. Если Третий Рим – православная Россия – действительно падёт во прах, то история человечества на земле уступит место сравнительно краткому периоду инферногенеза с его темной аурой постисторического финала.
Логос и София
Конечно, по-своему прав был Н.А.Бердяев, указывая, что символисты верили больше в Софию, чем в Христа (15). Однако «Дух дышит, где хочет» (Ин.3,8) и никто не силах закрыть ему доступ в избранный круг неба и земли. Тогда пришлось бы вычеркнуть из Библии слова Премудрости Божьей, которая говорит о себе: «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий своих, искони. Тогда я была при Нём художницею, и была радостью всякий день, веселясь пред лицом Его во всё время» (Притчи. 8, 22 – 30). Тогда надо разрушить софийские соборы Новгорода и Киева. Тогда надо отвергнуть Данте, Гёте и ещё многих других мыслителей и художников, воспринимавших энергии Творца через их воплощение в тварной – в том числе женственной – ипостаси. Тогда и пушкинский «гений чистой красоты» может показаться языческим…
Бесспорно, что София в качестве «четвертого лица» христианской Троицы – это ересь (16). Но София как отблеск небесного сиянья в земной юдоли – это реальность, доступная философскому и художественному умозрению. Свт. Григорий Палама в споре с будущим католиком Варламом учил о божественных энергиях, изливаемых в дольний мир. Православие переживает Бога как лично-близкого, а не как отчужденно-далекого (деизм). То же самое относится, например, к Флоренскому в его «обратной перспективой», Бердяеву с его «смыслом творчества» или Карсавину с его «симфонической личностью». Все они были христианскими символистами, разделяя в этом плане господствующие интеллектуально-художественные установки своей модернистской эпохи. К тому же типу нашей духовной жизни принадлежали -- со стороны искусства – крупнейшие поэты ХХ века Александр Блок и Андрей Белый, а также, со своим «крестьянским уклоном», Николай Клюев и Сергей Есенин (о них речь впереди).
Выдающийся историк и богослов Л. П. Карсавин в своей книге «Святые Отцы и учители Церкви» утверждает, что «гностицизм, сперва в чистом виде, затем в слиянии с манихейством (с III в.) и христианством (маркиониты, вардесаниты и др.) является долгим спутником Церкви. Он сказывается у многих церковных мыслителей в постановке, а иногда даже и в решении ряда проблем. Это необходимо помнить для ясного понимания систем Оригена, св. Григория Нисского, так называемого Дионисия Ареопагита» (17). Со своей стороны, гностики-каиниты (поклонники Каина) пошли ещё дальше: для них отрицательные персонажи Ветхого завета оказались положительными (поскольку выступили против «злого» бога иудаизма), и наоборот, положительные герои Библии, признавшие свою тварную природу, были отнесены этими еретиками к низшему человеческому уровню. В данном контексте построено, к примеру, исповедальное стихотворение Блока «К Музе», где автор признается, что хотел враждовать со своей «пурпурово-серой» подругой, однако всё же просил её утешений «в час, когда уже не было сил». Если Отцы Церкви не всегда были свободны от гностических влияний, то тем более они могли отозваться в творчестве светских писателей и поэтов в России начала ХХ века.
Религиозно-философский символизм («софиология»), как и его художественные интуиции, могут быть в определенном плане сопоставлены с германским романтизмом и абсолютным идеализмом: то же снятие пропасти между Творцом и творением, тот же лирический восторг. Однако коренное различие между ними заключается в том, что германский гений осуществлял свой модернистский проект на принципе человекобожества, помещая в центр вселенной трансцендентальное Ego, тогда как русский философско-художественный Логос, пройдя в развертывании структурно подобные модернистские стадии, оставался в глубине своей теоцентрическим, сущностно-религиозным, как и вся наша национальная культура. В некотором роде можно сказать, что русский модернистский творческий акт не удался – он всё равно остался скорее с Богом, чем с самим собой. Дело не в том, в частности, что «выводы философии В.Соловьева предвосхитили почти весь инструментарий немецкой феноменологии» (18) – дело в самом соотношении веры и мысли этого «рыцаря-монаха». Демонический «черный человек» со своим соблазном метафизического самозванства – «я выше Бога и народа» – внедрялся в сознание Соловьева, иногда побеждал его (пресловутое «я тебя оседлаю» соловьевских инфернальных кошмаров, «фиолетовые» видения Блока, летящие демоны Врубеля, бездны Л. Андреева и т.п.), но София как премудрая и веселая Художница творения, в последнем счете, удерживала Серебряный век от богоборческой онтологизации зла. Об этом ясно сказано у того же Блока: «Простим угрюмство – разве это сокрытый двигатель его? Он весь -- дитя добра и света. Он весь -- свободы торжество!». Иначе главной фигурой эпохи пришлось бы признать, к примеру, Федора Кузьмича Сологуба с его обращением «к брату дьяволу…», который его якобы от смерти спас, и с его же Недотыкомкой из «Мелкого беса» (19). Владимир Соловьев писал о другом:
Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами -
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий -
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?
Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете -
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете? (1895).
Оставаясь на уровне светской культуры, следует признать, что приведенные строфы суть эстетическое переживание русского Логоса в его серебряной -- символической, поэтической, музыкальной, живописной, эротической -- данности. Это «преображение материи чрез воплощение в ней другого, сверхматериального начала» (20). Это красота как фундаментальное качество вселенной -- любовное произведение Архитектора неба и земли. Сотворенный космос – это не мертвое чудище, а его любимое дитя. София, которая являлась Соловьеву и его ученикам – это мир в Божьем луче (21), это предвестие встречи твари и Творца в любви. В русском космосе Творец мыслит и держит тварь (человека и его бытие), а не наоборот, как в новоевропейском ratio-философствовании и ego-искусстве. Интерпретация образа Софии у Соловьева – «это взгляд на сущее «снизу», с чисто имманентной точки зрения. Здесь акцент падает не на богословскую вертикальную перспективу. Вертикаль остается горизонтальной, при том, что она остается сама собой. Это и есть русская София, русская душа, озаряющая своим присутствием низины мира, живущая в материи, в пространстве» (22).
Вся в лазури сегодня явилась
Предо мною царица моя,—
Сердце сладким восторгом забилось,
И в лучах восходящего дня
Тихим светом душа засветилась,
А вдали, догорая, дымилось
Злое пламя земного огня (1875)
Сквозной сюжет Серебряного века -- странствия мировой души, покинувшей рай, но помнящей его и тоскующей о нём. Когда Нина Заречная в чеховской «Чайке» произносит свой знаменитый монолог -- «люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, -- словом, все жизни <…>души их всех слились в одну. Общая мировая душа -- это я.. . я.. . Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь" – драматург Чехов выступает здесь как созерцатель символического (софийного) всеединства мировой души в свете его Создателя (23).
Так или иначе, лучшие творческие силы эпохи были направлены, в конечном счете, на преодоление образовавшегося антропоцентрического раскола в творении. Испытав эгоцентрический разрыв сущего на самом себе, Серебряный век именно по этой причине искал альтернативы в распавшемся времени/пространстве позднего модерна, надеясь под водительством Жены, Облеченной в Солнце победить «ненавистную рознь мира сего». Как писал А.Ф.Лосев -- последний классический мыслитель не только в России, но, возможно, и в мире -- «кто во что влюблен, тот и превозносит объективность соответствующего предмета своей любви. Вы влюблены в пустую и черную дыру, называете её «мирозданием», изучаете в своих университетах и идолопоклонствуете перед нею в своих капищах. Вы живете холодным блудом оцепеневшего мирового пространства и изувечиваете себя в построенной вами самими черной тюрьме нигилистического естествознания. А я люблю небушко, голубое-голубое, синее-синее, глубокое-глубокое, родное-родное, ибо и сама мудрость, София, Премудрость Божия голубая-голубая, глубокая-глубокая, родная-родная» (24). Как мыслитель и писатель, Алексей Лосев осуществлял свой метафизический акт одновременно умом и верой (цельным духом, как сказали бы Киреевский с Хомяковым), утверждая тем самым, что логическое понятие вместе с художественным образом суть не что иное, как символы Самого самого. «Самое само, не будучи символом, может быть дано только в интерпретативном символе» (25). На языке поэзии эта мысль звучит иначе: «чтобы по бледным заревам искусства узнали жизни гибельный пожар» Тут и пребывает серебро Серебряного века.
Серебряный век и русский коммунизм
Итак, Серебряный век – это модернистская (символическая, софийная) трактовка национального Логоса в религиозно-философском, художественном и экзистенциальном его изводе. В этом одновременно достоинство и недостаток, сила и слабость Серебряного века. Здесь корни того, что по-французски называется décadans (упадок), fin de siècle (конец века) и характеризуется эстетизмом, индивидуализмом и имморализмом. Всё это, несомненно, присутствовало в искусстве и мышлении начала ХХ столетия, и наиболее глубокие его представители прекрасно это сознавали. «И пусть над нашим смертным ложем взовьется с криком вороньё, - Те, кто достойней, Боже, Боже, да узрят царствие твоё!» -- молил Александр Блок, великий мистик эпохи.
Наряду с этим, в начале прошлого века в отечественной цивилизации совершался переход не просто к новому творческому методу или стилю – Серебряный век готовил переход к новой жизни, которая, нравится это кому-либо или нет, почти на сто лет определила судьбы половины земного шара. Если называть вещи их именами, в итоге двух серебряных десятилетий -- после Февраля и Октября 1917-го года -- победил не белый (традиционная монархия) и не желтый (западническая банкократия), а красный проект: русская коммунистическая идея. Она-то и оказалась главным социально-художественным произведением Серебряного века.
Как шутливо заметил Андрей Белый в своих «Воспоминаниях», первым делом после 1917 года в стране «победившего материализма» исчезла материя. Это исчезновение изображено у него и в стихах – в виде восторженного гимна:
Рыдай, буревая стихия,
В столбах громового огня!
Россия, Россия, Россия,-
Безумствуй, сжигая меня!
В твои роковые разрухи,
В глухие твои глубины,-
Струят крылорукие духи
Свои светозарные сны.
Не плачьте: склоните колени
Туда — в ураганы огней,
В грома серафических пений,
В потоки космических дней!
Сухие пустыни позора,
Моря неизливные слез —
Лучом безглагольного взора
Согреет сошедший Христос.
Пусть в небе — и кольца Сатурна,
И млечных путей серебро,-
Кипи фосфорически бурно,
Земли огневое ядро!
И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня,
Россия, Россия, Россия,-
Мессия грядущего дня! (1917).
Со своей стороны, «крестьянский имажинист» Сергей Есенин также не пожалел своей прежней родины:
Небо — как колокол,
Месяц — язык,
Мать моя родина,
Я — большевик.
Ради вселенского
Братства людей
Радуюсь песней я
Смерти твоей.
Крепкий и сильный,
На гибель твою,
В колокол синий
Я месяцем бью.
Братья-миряне,
Вам моя песнь.
Слышу в тумане я
Светлую весть.
Это строки из поэмы «Иорданская голубица», написанной в июне 1918 года, всего через шесть месяцев после блоковских «Двенадцати» -- этого «малого русского апокалипсиса». Что же за светлую весть услышал Есенин в тумане? Почему Белый назвал сгоравшую в революционном огне страну «Мессией грядущего дня», и куда, согласно Блоку, ведет Россию невидимый за вьюгой и невредимый от пули Христос?
Если сказать кратко, крупнейшие поэты, художники и мыслители модерна первых десятилетий ХХ века предчувствовали в совершающемся на их глазах революционном процессе возможность софийного преображения национального бытия. Александр Блок описал его в прозе: «Что же задумано? Переделать всё. Устроить так, чтобы всё стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью» (26). Выше мы заметили, что русский Логос в глубине своей оставался неизменным на протяжении почти тысячи лет после крещения Руси – в отличие от европейского ratio, приобретшего к началу ХХ века статус универсального средства построения антропоцентрического продукта – как культурного, так и социального. В такой идейной ретроспективе Владимир Соловьев оказался, в сущности, последним философом петербургской (серебряной) России, и, в то же время, зачинателем нового этапа её интеллектуально-художественной, и, в определенной мере, также социально-политической жизни. Серебряная София и русский коммунистический проект связаны теснее, чем это представляется однозначно белым или однозначно красным толкователям этой темы. У них есть общие, причем давние исторические корни. Приходится признать, что классическая русская Симфония народа, царя и Бога оказалась искажена расколом XVII века и затем петровской западнической реформой — но не убита! Весь духовный накал и красота петербургской России происходили именно от усилий ее избранных представителей сохранить Симфонию, удержать русскую душу, оставить её у-богой. Пушкин «бежал к сионским высотам» и пел «Татьяны милый идеал», Киреевский и Хомяков строили христианскую философию, Тютчев предупреждал о последствиях европейского атеизма, Достоевский изгонял «бесов», наконец, Соловьев прямо предсказал скорое явление антихриста — все это были русские гении, для которых судьба человека и народа в вечности была важнее их преходящего статуса во времени. Петр вздернул Россию на дыбы (на дыбу) уздой железной, но он не смог разрушить основ отечественного Логоса даже в своем балтийском «парадизе» — городе Санкт-Петербурге, к которому перешли не только грехи Третьего Рима, но и его святыни. После Петра Русь как бы раздвоилась: Богочеловек и человекобог встретились друг с другом на улицах невской столицы. Как предупреждал, уже в преддверии революции, св. Иоанн Кронштадтский, «Россию куют беды и напасти. Не напрасно Тот, кто правит всеми народами, искусно, метко кладет на свою наковальню всех подвергаемых Его сильному молоту. Крепись, Россия! Но кайся, молись, плачь горькими слезами перед твоим Небесным Отцом, Которого ты безмерно прогневала!...»(27). Творец положил Россию на историческую наковальню, и отечественный Логос внутренне принял этот промысл, согласился на него. Софийная вертикаль русского мира не вместила в себя рыночного идеала народного существования. Русская душа и культура не хотели жить под давлением мирового золота, они внутренне отвергли от себя «ротшильдовскую идею». «Отойди от меня, буржуа, отойди от меня, сатана!» -- записал Блок в дневнике, и эту «молитву» могли бы повторить за ним все те, кто превратил Третий Рим в Третий Интернационал.
Со своей стороны, петербургская монархия – именно в силу своего рокового западно-восточного дуализма -- не сумела защитить народ от власти капитала. Как формулировал в своей статье «Роковая двуликость Императорской России» архимандрит Константин (Зайцев), «императорская Россия неспособна была обнять своим взором исторический ход страны в той мирообъемлющей историософской концепции, которая присуща церковно-православному русскому сознанию, не тронутому западничеством» (28). К 1917 году окружавшая императора аристократическая, военная и даже церковная элита утратила волю к власти и способность нести на себе тяжесть национального исторического творчества. Достаточно вспомнить думский и генеральский заговоры, приведшие, в конечном счете, к отречению царя-мученика.
Я не буду повторять здесь общеизвестные мыслительные ходы авторов сборника «Вехи» (1909), проследивших тайну превращения социал-демократического европейского учения о рационализации мирового «человейника» (т. е. фактически о приспособлении к смерти как норме существования) в отечественную — православную по истокам — мечту о планетарном спасении. Вопреки жесткому ветхозаветному креационизму, где падший человек наказан экзистенциальной карой («в поте лица будешь добывать хлеб свой»), и, в отличие от неоплатонизма и герметизма, где мир и Бог, в конечном счете, одной природы («что вверху, то и внизу»), «отчалившая» Россия стремилась – вопреки закону, чудом – пережить воскрешение в пределах наличной истории. Не небо опустить на землю, как это сделало западное христианство (и римское, и особенно протестантское) а, наоборот, землю возвысить до небес. Отсюда и ведут своё начало таинственные повороты (и перевороты) нашей судьбы – в том числе три революции начала ХХ века, равно как и последовавший за ними позднее национальный коммунизм. Жажда праведного, а не только удобного бытия («не в силе Бог, а в правде») приводила у нас к софийной постановке ключевых социальных вопросов, и в первую голову вопроса о государстве. Скромный библиотекарь румянцевского музея Николай Федоров проповедовал космическое «общее дело», в финале которого человечество, вместе с воскрешенными предками, должно отделиться от неоязыческой буржуазии и отбыть на другие планеты. «Русский дух насквозь религиозен. Он не знает, собственно, других ценностей, кроме религиозных» (29), — писал С. Л. Франк в 1930-х годах, уже обладая опытом революционных и послереволюционных событий. С самого зарождения коммунистической идеологии в России она была направлена к тому. чтобы — в искусстве, в философии и на деле — не столько бедных сделать богатыми, сколько, наоборот, богатых опалить пламенем очистительного пожара. Об этом – у Сергея Есенина:
Зреет час преображенья,
Он сойдёт, наш светлый гость,
Из распятого терпенья
Вынуть выржавленный гвоздь.
И из лона голубого,
Широко взмахнув веслом,
Как яйцо, нам сбросит слово
С проклевавшимся птенцом (1917)
Об этом же -- вызывающие строки старообрядца Николая Клюева:
Революцию и Матерь света
В песнях возвеличим,
И семирогие кометы
На пир бессмертия закличем!
Таков, нравится нам это или нет, итог Серебряного века. Этот век отнюдь не исчерпывался декадансом, богемой, гомоэротизмом, «Бродячей собакой», «Привалом комедиантов» и тому подобными вещами. Даже гумилевский «Цех поэтов» оказался слишком специализированной выдумкой для русского maksimuma, подобно тому, как мандельштамовский методизм англиканского разлива (отождествлявший христианство с культурной умеренностью и аккратностью) не мог соперничать с буквальной вестью о светопреставлении (например, в виде черного квадрата) (30). В 1919 году Василий Розанов отметил: «русскую жизнь испортили хорошие книги» (31). Он имел виду ту самую «святую» (по характеристике Томаса Манна) русскую литературу, которая звала к подвигу во имя высокого и прекрасного, почти не обращая внимания на его эмпирическую сторону, на «эти бедные селенья, эту скудную природу», которые, по слову Тютчева, исходил в рабском виде неузнанный Христос. На самом деле «хорошие книги» в поэзии и прозе отражали (сознательно и бессознательно) фундаментальный Логос народа, стремившийся к воплощению, и принявший в начале ХХ века образ творящей Софии и инспирированного ею цивилизационного взрыва. «Это шествуют творяне, поменявши д на т» (В. Хлебников). Материализм/атеизм советской России оказался только внешней идеологической оболочкой (псевдоморфозой) этого софийного сдвига. Его подлинным содержанием и целью был образ метаисторической истины – той же самой, что в «серебряном» искусстве и философии. Революция явилась превращенной формой русского Логоса, доведенной до прямой ненависти к непросветленной – пошлой, грязной, скучной – материи ветхого («буржуазного) существования. Сакральный смысл национального коммунизма очевидным образом представлен на страницах «Чевенгура» Андрея Платонова (1927), герои которого -- в согласии с учением о богочеловечестве Владимира Соловьева, теорией общего дела Николая Федорова и концепцией лучистой энергии Циолковского/Чижевского (32) -- постепенно освобождаются от тяготы своих грешных и смертных тел. На вопрос об «ихней идеологии» председатель соответствующей комиссии отвечает: «Ее у них нету <…> Они сплошь ждут конца света…» (33). Это не еретический гностицизм и не декадентская танатология – это мечта о Новой Земле, где господа уступят место товарищам, а те, в свою очередь, станут братьями и сестрами (34). Эту землю – Китеж, Беловодье, Третий Рим – Русь искала всегда. Именно благодаря народному (соборному) удержанию онтологической вертикали – всеединства -- Россия смогла победить в середине ХХ столетия оккультный нордический рейх и первой выйти в космос. Нашу культуру и историю первой половины прошлого века делали люди, по-своему верившие в вечную жизнь и готовые ради неё на смерть. Жизнь вообще продолжается до тех пор, пока кто-то за неё готов умереть (35). По этой причине мы до сих пор являемся альтернативой той «цивилизации вечера» (Abendland) которая стремительно мчится ныне в трансгуманистический ад. Как писала в 1917 году Анна Ахматова:
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие своё,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берёт ее,—
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край, глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Александр Леонидович Казин, доктор философских наук, член Союза писателей России
Примечания
- См., например.: Ронен О. Серебряный век как вымысел и умысел. // Материалы по истории русской литературы. Выл. 4. М., ОГИ, 2000. С. 152. Со своей стороны, В.П.Шестаков назвал свою книгу «Серебряный век: запоздавший ренессанс» (СПб.,2019), хотя человекобожество возрожденческого типа не было генеральной линией, а лишь одной из граней нашей культуры начала ХХ столетия, как это и будет показано в дальнейшем изложении.
2. См.: Казин А.Л. Последнее Царство. Русская православная цивилизация. СПб.,1998.
3. Федотов Г.П. Судьба и грехи России. СПб. 1990. С. 309.
4. В наиболее общем смысле Логос-Слово есть первооснова мира, его архэ, которую Гераклит отождествлял с огнем -- «миром правит молния», и которая в христианстве воплощена в богочеловеке Иисусе Христе. Применительно к России её Логос предстает как её метафизическая сущность и социокультурный идеал, во всей полноте его возможных и невозможных эмпирических осуществлений. Более подробно см.: Казин А.Л. Верующий разум. Основной принцип русской философии // В кн.: Казин А.Л. Событие искусства. Классика, модерн и постмодерн в пространстве русской культуры. СПб., 2020.
5. Пушкин А.С. О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 11. М.: Изд-во АН СССР, 1949. С. 34.
6. Рильке Р.-М. Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. М.,1971. С.173.
7. Чаадаев П.Я. Апология сумасшедшего // Сочинения. М., 1989. С. 150.
8. Киреевский И.В. О характере просвещения России и его отношении к просвещению Европы» // Избранные статьи. М., 1984. С. 234—235.
9. «Истина дана единению всех и их взаимной любви» // Хомяков А.С. Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях. Перевод с франц. Лейпциг, 1855. С.101.
10. См.: Ильин Н.П. Трагедия русской философии. СПб., 2003. С.81.
11. См.: Дугин А.Г. Мартин Хайдеггер: возможность русской философии //
М., 2013 С. 63-72.
12. Антоний (Храповицкий), архиеп. Ложный пророк // Полн. собр. соч. В 3-х тт. Изд. 2-е. Том III. СПб., 1911. С. 188.
13. Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М.,1976.
С.133.
14. Соловьев В.C. Три силы // Соч. В 2.т. М., 1989. Т. 2. С. 245 – 246.
15. См.: Бердяев Н.А. Русский соблазн // Типы религиозной мысли в России. Париж. 1989.
16. См.: Бердяев Н.А. Русский соблазн // Типы религиозной мысли в России. Париж. 1989.
17. Карсавин Л. П. Святые Отцы и учители Церкви. М., 1994. С. 21.
18. См. об этом: Хоружий С.С. Опыты из русской духовной традиции. М.,2005. С. 228.
19. Нашлись, впрочем, авторы, однозначно трактующие серебряный век как исчадие ада. (См., например: Слободнюк С. Л. Идущие путями зла. СПб., 1999).
20. Соловьев В.С. Красота в природе // Собр. соч. Т.6. СПб.,1906. С. 37.
21. Формула «мир в Божьем луче» принадлежит И.А.Ильину, (см.: Ильин И.А. Аксиомы религиозного опыта. Собр.соч. Т. 1-2 - М., 1993), хотя сам Иван Ильин вытупал в качестве критика Соловьева и его школы.
22. См.: Дугин А.Г. Мартин Хайдеггер: возможность русской философии. М., 2013. С. 66
23. Со своей стороны, акмеист Николай Гумилев посвящает гениальный сонет именно возврату человеческой души, а через неё и души мира – к своему Творцу.
Он не солгал нам, дух печально-строгий,
Принявший имя утренней звезды,
Когда сказал: "Не бойтесь вышней мзды,
Вкусите плод, и будете, как боги".
Для юношей открылись все дороги,
Для старцев - все запретные труды,
Для девушек - янтарные плоды
И белые, как снег, единороги.
Но почему мы клонимся без сил,
Нам кажется, что кто-то нас забыл,
Нам ясен ужас древнего соблазна,
Когда случайно чья-нибудь рука
Две жердочки, две травки, два древка
Соединит на миг крестообразно? (Потомки Каина, 1909)
Круг источников образа Мировой Души и его значение в пьесе Чехова подробно исследуется в статье: Мокина И. В. Идея «общей мировой души» и формы ее репрезентации в произведениях А. П. Чехова и Ф. Сологуба // «Чайка». Продолжение полета. По материалам Третьих международных Скафтымовских чтений «Пьеса А. П. Чехова «Чайка» в контексте современного искусства и литературы» - к 120-летию со дня написания и 125-летию со дня рождения А. П. Скафтымова (Саратов, 5-7 октября 2015 г.) – М.: ГЦТМ им. А. А. Бахрушина, 2016. С. 244-253.
24. Лосев А.Ф. Диалектика мифа // Из ранних произведений. М.,1999. С.530.
25. Лосев А.Ф. Самое само // Миф. Число. Сущность. М.,1994. С.347.
26. Блок А. Интеллигенция и революция // Собр.соч. Т.6. М.-Л., 1962. С.12.
27. Цит. по: Россия перед Вторым Пришествием. Материалы к очерку русской эсхатологии. М., 1993. С. 255
28. Архимандрит Константин (Зайцев). Чудо русской истории. Сб. статей Jordanville. Holy Trinity Monastery, 1970. С. 20-52.
29. Frank S. Die russische Weltanschauung. Darmstadt, 1967. S.34.
30 Подробно о крещении Осипа Мандельштама в методистскую веру в 1911 году см.: Зобнин Ю.В. Христианство Осипа Мандельштама // Судьбы русской духовной традиции в отечественной литературе и искусстве. В 3-х тт. Ред.-сост. А.Л.Казин. Т.1. СПб., 2016.
31. Розанов В.В. С вершины тысячелетней пирамиды // Сочинения. М.,1990. С.456.
32. Подробнее см.: Казин А.Л. Космический дар в русской литературе и философии // Новый филологический вестник. 2019, №2. См. также: Антология русского космизма. СПб. 1995.
33. Платонов А. Чевенгур. М.: «Советская Россия», 1989. С. 100.
34. Не случайно один из лучших русских романов ХХ века назван автором Федором Абрамовым «Братья и сестры» (1956).
35. Характерна в этом плане трагическая судьба Николая Гумилева – храброго офицера и убежденного монархиста, который летом 1917 года, будучи в Англии проездом в революционную Россию, убеждал своих европейских собеседников (а это были, между прочими, Бертран Рассел и Гилберт Честертон) в том, что «в России до сих пор сильна вера в Третий завет. Ветхий Завет – это завещание Бона-Отца, Новый Завет – Бога-Сына, а Третий завет должен исходить от Бога-Святого Духа, Утешителя. Его-то и ждут в России…» (Цит. по: Зобнин Ю.В. Николай Гумилев. Слово и дело. М., 2016. С.441). Здесь Гумилев воспроизводит концепции .С.Мережковсого и Н.А.Бердяева. Но Честертон воспринял эти речи как слепок русского самосознания: «Говорил он по-французски, – вспоминал Честертон, -- совершенно не умолкая, и мы притихли; а то, что он говорил, довольно характерно для его народа. Многие пытались определить это, но проще всего сказать, что у русских есть все дарования, кроме здравого смысла. ОН был аристкрат, помещин, офицер царской гвардии, полностью преданный старому режиму. Но что-то роднило его с любым большевиком, мало того – с каждым встречавшимся мне русским. Скажу одно: когда он вышел в дверь, казалось, что точно так же он мог выйти в окно. Коммунистом он не был, утопистом – был, и утопия его была куда безумней коммунизма. ОН предложил, чтобы миром правили поэты. Как он важно пояснил нам, он и сам был поэт. А кроме того, он был так учтив и великодушен, что предложил мне, тоже поэту, сать полноправным правителем Англии. Италию он отвел д,Аннунцио, Францию – Анатолю Франсу»
Себе он оставил Россию» (Там же. С.442).
Чем это отличается от проекта другого гения, Хлебникова, где предполагалось 317 (именно 317) Председателей земного шара?
Первая публикация – Временник Зубовского института, №3(34) / 2021
