Найти человека

«Ищу Человека»

Есть старинная притча. Диоген вышел днём на людную улицу Афин с зажжённым фонарём. На удивление толпы философ воскликнул: «Hominem quaero!» – «Ищу Человека». Гордостью клубится возглас философа, жаждущего найти достойного себя человека. Но есть тут и иная грань. Человек отражается в окружающих, как в зеркале. И теряя вокруг себя людей, теряет себя. В поиске человека – содержится поиск себя самого.

Духовная и душевная потерянность оказалась особенно острой на сломе эпох в начале 90-х годов минувшего XX столетия. Тогда вся мощь агитационной машины опрокинулась на обывателя, желая ошельмовать и разгромить социалистическую идеологию и историю. Духовно-нравственное национальное перекодирование, навязываемое чужеродными пассионариями, не в первый раз обрушивается на Россию. Как в начале XX века оказалась духовно обнулённой дореволюционная история отечества, так в его конце потребовалась политическая аннигиляция выведенного в трудах и сраженьях «советского народа». Политические вожжи погнали нас в капитализм.

Эти эпохальные события национального и мирового масштаба привели нас в духовное рассеяние, до минимума сократился радиус личностной корреляции. Образовались невозможные реалии вроде «ближнего зарубежья». Исторические, духовные и кровные связи народов единой страны, семей оказались рассечёнными.

Бесстыдно подменялись слова и традиционные смыслы. Служение заместилось услугами, служба – наемничеством, жизнь – потреблением. Человек потерял оправдание и направление жизни, и потерялся сам. Мы ощутили фальшь официальных конструкций ближней истории народа, многие страницы которой до сих пор закрыты. Мы увидели бессмысленность перспектив: «Брать от жизни всё», «личное обогащение» – нравственные антиподы тысячелетней традиции. Такие нравственные ориентиры, как раны, несовместимы с жизнью русского этноса. Они духовно обнуляют человека.

Обесценилась и литературная символика жизни. Отражением духовной опустошенности общества, бесперспективности поиска ответов в слове писателя, стал заметный спад читательского интереса к художественной литературе. Именно в это время – шельмования и даже отрицания национального прошлого, беспочвенности настоящего и, следовательно, будущего, время апатии и разочарования в вождях – как крик о помощи, звучат слова: «Ищу Человека!».

«Господи, благослови!»

Говорить о Николае Михайловиче Коняеве легко, ибо творчество его охватило столь значительный круг насущных вопросов обретения самосознания русского народа, что какую бы часть его трудов не рассматривать – это будет большой разговор. Но, с другой стороны, сложно – ибо широта обзора и глубина осмысления писателем жизни исключительно велики, и критик способен отразить лишь малую толику подлинного масштаба писателя. Однако, рискнём поделиться некоторыми размышлениями.

Малая и большая родина. Малая и большая история.

«К середине шестидесятых годов всё уже так перемешалось в нашей стране, что, действительно, становилась реальностью новая общность советских людей – людей ничего не знающих и не желающих знать о самих себе». [1]

Н. М. Коняев

Николай Михайлович Коняев обладал счастливой писательской биографией. Она вобрала в себя судьбы всего народа. В его малой, родовой истории запечатлелись трагедия и подвиг большой истории России. Переплелись корни крестьянские и интеллигентские, соединились сельские и столичные мироощущения. Оттого столь достоверны страницы его книг, пережитые и переплавленные сердцем. Подлинна любовь к родине, боль и ответственность за её судьбу.

Писатель знал и слышал народ. Он умел находить Человека, видеть его не маленького, но большого. Великого. Героями книг были исторические персонажи, наши святые, первооткрыватели русских земель. Героем стал и отец – Михаил Максимович Коняев. Нет-нет, в воспоминаниях отец совсем не выведен святым. Он живёт просто, как все. На русской земле, напротив Неба. Михаил Максимович – директор сельской школы. Каждое утро отправляется на службу в лодке на другой берег Свири. А, вернувшись вечером, выполняет всю мужскую работу на три семьи: свою, вдовы-сестры и свояченицы, муж которой не пришёл с войны. Каждая семья держит корову, иначе не выжить. И Михаил Максимович безотказно колет дрова, косит, плотничает..., а после садится за проверку тетрадей. Он не святой – любит выпить и помолчать о прошлом. О своем детстве в Усть-Выми на Вологотчине он «вспоминал как-то очень выборочно».[2] – Многое он «забыл». – «Не только тысячекилометровые бреши, а и годы, целые десятилетия зияли в его рассказах о нашей вычегодской семье». [3] Там репрессировали его род. Срезали, как серпом, в несколько приёмов. Правых и виноватых, образованных и неграмотных, русских и коми, крестьян и монахинь. Под корень.

О судьбе Коняевых Николай узнал от тёти Пани, сестры отца, которая «не собиралась забывать той жизни». [4]

Первыми в 1930 году погибли два брата: писатель Иван Алексеевич и Павел Алексеевич Шергины. Первый умер на этапе, другой в лагере. Удивительной была жизнь Ивана Алексеевича Шергина. С безоглядной смелостью он поднял свой голос в защиту крестьянства, обличая и вразумляя большевистскую власть. Четыре года неустанно писал статьи об ужасах жизни народа и посылал их в газеты. Одна из работ называлась: «Ленинско-коммунистическое оболванивание». С нашей нынешней премудрой осмотрительностью трудно вообразить себе ту степень простоты и чистоты, достоинства и цельности, которые составляли душу этого человека. С подшивкой статей деда Николай Михайлович ознакомился в архивах КГБ в Сыктывкаре и прочёл их как завещание, адресованное лично ему.

«Через два года, в 1932 году, по делу о монахинях Кылтовского монастыря были арестованы Анна Николаевна и Глафира Павловна Шергины, еще через год, в тридцать третьем, в один день 18 апреля сразу трое Коняевых – Семен Алексеевич, Степан Алексеевич. Алексей Максимович (родной брат отца). Всех троих их пропустили через заседание тройки в один день – 21 января 1934 года, и никто из троих не вернулся назад.

Но это было только начало.

Впереди были еще все тридцатые годы…».[5]

«…семья деда, Коняева Максима Степановича, была смешанной. В мирной жизни это не мешало хорошим отношениям, но когда начались репрессии, чекисты развели их по уголовным делам в строгом соответствии с национальным принципом.

Вначале сажали русских братьев и сестёр бабушки, Александры Алексеевны, сажали за то, что писали книги, молились Богу, а родня деда – чуть спустя – почти целиком пошла в лагеря, как коми-националисты».[6]

Михаил, не дожидаясь своей очереди, уехал. Кончил педагогический институт в Ленинграде. По распределению попал в Вознесенье. Женился. Прошёл войну. Он «забыл», отрезал прошлое, чтобы тлетворный дух народной трагедии не омрачал души детей. Чтобы для них безмятежно звучали куплеты: «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!». Михаил Максимович мыслил строго, по-мужски, не желал входить в дрязги со временем и историей, преумножать скорбь. И возвращаясь из поездок по деревням района, насмотревшись на нищету крестьян, отец обыкновенно запивал.

«Заработки у колхозников, по мере того как Хрущев догонял США, падали, и порою в получку у взрослого мужика выходило меньше пяти рублей. Отец по школьным делам часто бывал в деревнях, собирал детей в интернат, хлопотал о бесплатном питании и одежде, и, возвращаясь, обыкновенно напивался». [7]

«Отец видел, как выжигается нищетою деревня, тот уклад родной русской жизни, который так любил он, который защищал на фронте, и пил…

Страшно было думать о том, что война не закончилась для русских деревень, что по-прежнему их продолжают уничтожать…».[8]

Эта склонность к отдыху с маленькой вызывает постоянные распри в женском окружении. Нет, отнюдь не святой Михаил Максимович Коняев.

А другая – материнская линия – местная. Корнем из затопленного села Остречины.

«... в зону затопления попадали не только городки и села, не только гектары самой плодотворной земли, из века в век кормившей русских людей, но и нечто большее.

Намоленная нашими святыми, озаренная светом их святости земля, тоже должна была скрыться в мутноватой воде мелководья, сквозь которую скорее угадываешь сейчас, чем различаешь, минувшую, «нетеперешнюю» жизнь..».[9]

Многовековую жизнь народа, погосты и церкви – всё поглотило водохранилище. Последней – белой лебедью над водой – стояла колокольня, пока во времена хрущёвских гонений на церковь не пришёл приказ – взорвать.

В материнском роду крестьян Поповых, были и строители церквей, и монахини. Символом сказочного Китежа ушла под воду святая Русь. Сохранилась она лишь в языке, с преданиями о святых Обонежья, с удивительными архаичными формами и сочетаниями слов, уносящих в былинную мощь.

«Только многие годы спустя начал я понимать, что в простых словах, в обрывках остречинских разговоров, меня захватывали не бытовые подробности, а ощущение то и дело возникающих из сумерек памяти очертаний нерукотворного храма. В самых простых разговорах, вставая рядом, слова образовывали непривычные, невоспроизводимые в границах нормативной грамматики и стилистики смыслы».[10]

В семейной хронике Николая Михайловича Коняева я встретила пронзительные слова, которые уже слышала от своей соседки: кроткой, тихой воспитательницы детского сада – Музы Васильевны Шушкевич. Она родилась в 1931 году в деревне Гагручей, в 30 километрах от Вознесенья. Дом стоял на берегу красавицы Свири. В войну семья, мать и трое детей, оказались в концлагере у финнов. В лютый мороз их беспощадно гнали в Петрозаводск. Младшего братишку мать везла на санках, а Муза шла в колонне на равных со взрослыми. Старший брат погиб, остался во рву лагерного кладбища.

А до войны… До войны всё Присвирье было опутано колючей проволокой СвирьЛАГа. Муза Васильевна вспоминала: «Были бесправными, работали в колхозе даром, голодали, жили так же как заключённые, только они за колючей проволокой, а мы снаружи». – Камнем упали эти слова. – Скорбь пережитого непроходящей печалью запечатлелись во всём облике Музы Васильевны. После войны люди стали уезжать со своей земли, она завербовалась на завод под Ленинградом.

Теперь нет такой деревни. Призраком стал народ, некогда наполнявший её улицы, призраком стала его история. Заросли лесами дороги. Лишь охотники и рыболовы приезжают сюда на катерах. Потомки старинных родов разъехались, рассыпались по городам. Обрубив вековые корни, истончились и исчезли.

«Жили так же как заключённые» – эти же мысли сохранили и семейные предания Николая Михайловича Коняева.

«... в начале тридцатых годов НКВД развертывает на Свири СвирьЛАГ.

Обнесенные колючей проволокой лагпункты перемешались в Остречинах с местными деревнями. Соседство малоприятное, но – странно – в воспоминаниях остречинцев концлагеря, почти вплотную подступающие к огородам, фиксируются как нечто совершенно обыденное». [11]

«Колхоз только первые годы крепко стоял на ногах, пока не успели изработать землю, пока ещё держалось прежнее стадо, пока еще не отвыкли работать, как и надо работать на земле, колхозники.

А дальше в колхозах имени Ворошилова и имени «Завода №23» пошли засухи и неурожаи – трудодни ощутимо сблизились с размером лагерной пайки, и особого различия в качестве жизни по ту и другую сторону колючей проволоки уже не наблюдалось.

Постепенно стиралась и разница в режиме.

Колючей проволокой, правда, колхозы … не обнесли, но вырваться из них тоже стало не просто».[12]

Неразрывны большая история страны и малая история – родовая. Великие технические достижения: строительство ГЭС, создание гигантов индустрии, революционные преобразования природы и общества оборачиваются великими потрясениями в малой истории – родовой жизни человека, его ближайшего окружения. Здесь все победы и трагедии большой истории разделены личным психологическим переживанием. Абстрактная интеллектуальная конструкция измеряется теплом тела, живой кровью народа. И победа одной истории часто оборачивается трагедией другой.

«Работая в сыктывкарских архивах с делами своих репрессированных родственников, я постоянно ловил себя на мысли, что самое страшное в советской истории – это история семей. Страх тут не только в трагизме судеб погибших в лагерях, замученных на допросах родственников, не только в жестокости судеб, доставшихся их женам и детям, страх этот иррационален. Читая дела, я буквально ощущал страшное темное пятно, что расплывалось в памяти семьи, поглощая, вбирая в себя и сами жизни, и сами судьбы».[13]

(Продолжение следует)

Ссылки по работе:

Н.М. Коняев. Остречинская Атлантида. Из книги Н. М. Коняев, А. А. Образцов. Застигнутые ночью, 2011, 880 с.