Памяти Василия Ланового, Валентина Непомнящего, Александра Казинцева, иеромонаха Иулиана, протоиерея Виталия Тарасова, протоиерея Дмитрия Смирнова и многих, многих других, унесенных губительным поветрием в страну далече…
* * *
Почему-то со всех фотографий, развешанных мной в московской квартире, в светелке нашего деревенского дома, Галка, моя старшая сестра, глядит на меня (именно на меня глядит) очень счастливо, с улыбкой радости? В жизни она не была такой улыбчивой. Почему она на меня так радостно глядит? Почему улыбается мне? Потому, что в предпоследний день ее жизни я все-таки нашел священника, и сестра, впервые в жизни, исповедовалась и причастилась, и отошла ко Господу по-христиански?.. Потому, что часа за два до ее конца я прочитал ей Евангелие, которое она едва ли когда открывала?.. Раз Галка улыбается и глядит на меня радостно, значит, у нее все хорошо на том свете?! Верю, все хорошо; сестра выполнила главное свое обещание вывести в люди младших братьев и сестру. Без нее у нас не было бы ничесоже. Мы бы с братом просто пропали. Остальное все второстепенно. Шестнадцатилетней девочкой она вдруг пообещала нашему отцу, ее отчиму, не бросить его детей. И не бросила! За это Всесправедливейший Господь простил ей многие прегрешения поздних лет — дал умереть по-христиански. Хотя не просто простил, но очень здорово почистил ее душу. Последние лет пять сестра сильно страдала, мучилась от тяжких болезней.
Однажды Галка рассказала мне. В молодости с ней два раза случалось что-то необъяснимое, что-то сверхестественное. Лежа на кровати, она вдруг оцепеневала. Не то что рукой или ногой, даже пальцами не могла пошевелить. Какая-то желтая рука (сестра видела одну руку) прикасалась к ней, гладила ее по голове. Вскоре жизнь возвращалась. Галка добавляла: «Рука была желтая, как у вашего отца перед смертью». Я, тогда еще очень духовно неопытный христианин, трафаретно думал про себя, что это не рука нашего отца, а бесовская, потому что Галка в ту пору жила очень грешно. Сестра рассказывала об этом как о чем-то загадочном, высоком, только ей данном, а меня так и подмывало возразить: «При чем тут отец. Это бес тебя сковывал». Теперь, много лет спустя, пройдя немалый путь, уверен: Галка не ошиблась. Конечно, пленял-то ее бес, но гладила и спасала сестру рука нашего отца. Он ей благодарен больше всех людей на свете — она вывела троих его детей в люди! Потому Господь гладил Галку именно рукой нашего отца, чтобы показать ей, а потом мне, за что к ней такая милость. За то, что любила нас, своих младших, до самоотвержения. Слава Богу, Вседержитель удержал мой язык. Не сказал я, что сестру гладила бесовская рука. Как бы я больно ей сделал! И это была бы неправда…
* * *
В храме Бориса и Глеба спросил одного прихожанина о его родственнице, моей старой знакомой. Он словно обрезал: «Она умерла», и вдруг брякнул: «Вы тоже скоро умрете». Я растерялся, ответил, как обычно отвечают в таких случаях: «Ну, это один Бог знает, кто когда умрет». Потом понял: он не прозорливца из себя корчил, а он, глупый, думает, что раз мне много лет, то я умру раньше него. Лет восьми я очень жалел двоюродную сестру Свету: она на год старше меня, значит, умрет на год раньше; а родную сестру Галку жалел со слезами – она на целых семь лет раньше меня умрет… В восемь лет так думать — святая наивность, а в сорок лет так думать — глупость, а говорить, что кто-то скоро умрет, наглость. Наглость самое страшное. Недаром в Богородичной молитве говорится: «… да наглая смерть не похитит меня неготоваго». Наглая — эпитет смерти. Потому наглость – самое страшное в человеческих отношениях. Наглость — это смерть. Это конец всему доброму, всему Божьему в человеке. Этот прихожанин, пожелавший мне смерти, очень меня не любит. И потому наглость, как смерть, внезапно им овладела…
Другой прихожанин, назовем его Василием, тоже младше меня лет на тридцать, проходя мимо под монастырскими вратами, вдруг нагло бросил мне в лицо: «Маску сними — чистым воздухом подыши». Я опять растерялся, но в следующий раз непременно отвечу: «Святой Василий, моли Бога о мне грешном». Может тогда до него дойдет, что никакой он не святой, а отродье хамово?! Может почувствует, что наглость, как смерть, им овладела?! Ужаснется он, и тогда молитва его станет до Бога доходчивой… В семье у него есть болящие…
За год неимоверно устал дышать через маску, но еще больше устал от наглых, злобных людей… Дайте чистым воздухом подышать, господа хорошие!!!
* * *
Однажды Мариша невольно подсказала мне строчки из Григора Нарекацы, которые можно взять эпиграфом к моему творчеству: «Лишь пожелай, и песней всем любезной, мгновенно станет крик души моей». Крик моей души стал для всех песней любезной! Бог пожелал, и крик стал песней! Сегодня, перечитывая Нарекацы, я вдруг увидел выше этих строк еще одну важную для меня: «Ты можешь небесами сделать бездны». Да, я в прозе своей непридуманной рассказываю, как Бог бездны делает Небесами. Бездны души моей…
* * *
Давным-давно, где-то в конце восьмидесятых годов, в среде творческой молодежи все вдруг взялись критиковать Владимира Высоцкого. Я тоже попался на эту удочку — чихвостил поэта, как говорится, и в хвост и в гриву. Однажды после очередного разноса Высоцкого ночью приснилось, да так ясно, четко, словно наяву. Сидим мы с ним в доме моего друга Мишки Оленникова в моем родном Мухоршибири. Сидим за одним столом напротив друг друга. Владимир Семенович смотрит на меня печально-печально и спрашивает: «Неужели я не заслуживаю хоть одного доброго слова?» И смотрит, смотрит прямо в глаза. Так мне стыдно стало. До боли. Больше я не критиковал Высоцкого. С тех пор, если мне снится что-то значительное и дело происходит в родном селе, то для меня — свято… В детстве я так любил Мухоршибирь, что, уехав на один день с мамой в город, вечером уже изнывал от тоски и на обратном пути не выходил из автобуса на остановках — боялся, что меня забудут. Мама смеялась над моим страхом, но водители автобусов такие грозные, я чувствовал их власть над собой, и даже над мамой. Потому, если все же выходил по нужде, то скорей бежал в автобус…
В ночь на седьмое октября приснилось. Мы с Путиным ездим на машине по Мухоршибири и разговариваем, разговариваем… В уме я часто с ним беседовал. Заезжаем в гости к моей любимой двоюродной бабушке Василисе, потом к другой бабушке Варваре. Они уже давно умерли, но во сне снова были живы. Помня, сколько в последнее время мне плохих слов сказано о Владимире Владимировиче, я опасался, чтобы они тоже чего-нибудь не высказали ему. Но бабушки мои дорогие принимали его с низким поклоном, с уважением и любовью, как самого родного человека. Я радовался этому несказанно. Пришло время расставаться. Мне нестерпимо жаль, что больше мы с ним не увидимся, больше не поговорим, но я понимаю, что его телефон мне нельзя спросить, и я догадался: «Владимир Владимирович, давайте я вам свой телефон запишу. Вдруг я чем-то вам пригожусь». Он кивнул. Откуда-то столик передо мной возник. На нем листы и ручки. Начинаю писать — ручка не пишет. Беру другую — пишу. Поднимаю лист, а он почему-то промок и цифры расплылись. Я очень переживаю — понимаю, как дорого время Президента. С третьей попытки номер мой записать удалось. Отдал ему прямо в руки. Радость несказанная.
Утром рассказал этот чудный сон Марише. Она, как-то странно на меня глядя, говорит: «Сегодня у Путина день рождения». Я этого не знал и еще больше возрадовался: «Вот почему сон сегодня приснился. Такая у нас с ним связь нетелефонная…» Мариша промолвила: «Если бы все в стране, как ты, к Путину относились, мол, чем я могу вам пригодиться. Дел-то у нас непочатый край…» Я добавил: «Если бы все работали как Путин, то мы бы и китайцев давно обогнали. Как у него вены на висках вздулись от нечеловеческого напряжения!»
Потом еще пересказал о нашей встрече с Президентом моим друзьям монахам, священникам. Все в один голос уверяли: сон непростой, он подтверждает верность моих сегодняшних воззрений на происходящее в стране и мире. И какие бы гадости про Путина ни сочиняли, я всегда буду надеяться, что чем-то пригожусь ему, нашей России! Я русский человек! Помните, Есенина:
Если крикнет рать святая:
Кинь ты Русь, живи в раю,
Я скажу: не надо рая,
Дайте Родину мою.
Сережа наш любимый сказал здесь не о том, что он больше Бога любит Родину, но о том, что русские любят свою Россию-матушку до самоотвержения. Он не против Бога сказал, он о своей необъятной любви к Родине. Преподобный Иринарх, затворник Борисоглебский, тоже любил нашу Русь до самоотвержения. Когда, подстрекаемые врагом, люди пытались силой вывести святого из его затворнической кельи в стене монастырской, он так сопротивлялся, что ему сломали руку. А много лет спустя, прозрев своими духовными очами грядущее нашествие поляков, добровольно сложил с себя железные вериги, вышел из затвора и отправился в Москву к царю, чтобы предупредить его об опасности. Ради Родины прервал свой подвиг во славу Божью! Преподобный Иринарх знал: Православия нет без России, а России — без Православия…
* * *
Словно в утешение за наши ковидные страдания осень нынче Всещедрый подарил чудесную. Такого роскошного бабьего лета я и не припомню. Солнце светило, как в Крыму! В октябре стрекозы резвились, как летом. Жаркий воздух, казалось, звенел от махов их хрустальных крыльев. Так они радовались второму лету, что одна села сзади на плечо Мариши. Я с восторгом сообщил про крылатую красавицу и неожиданно выдал: «Сейчас я попрошу ее пересесть на мою руку». Я попросил, и она пересела на наружную сторону моей ладони. Сидела долго, пока я не тряхнул слегка рукой. Мариша почему-то не удивилась, что стрекоза меня поняла и повиновалась. Я сначала поразился этому ее неудивлению — ведь это чудо! А потом понял. Для Мариши со мной ничего удивительного. Она уже привыкла к удивительному. Нас окружают мои удивительные друзья. Мой о. Иоанн-джан, сподобившийся услышать голос Богородицы, мгновенно прирастившей на палец его оторванный ноготь. О. Василий из Иванова, за один день, прозревший все мои грехи. Прозрев, что я не пощусь по средам и пятницам, он неожиданно промолвил: «У тебя много болезней (о них я ничего ему не рассказывал), но если ты начнешь поститься в среду и пятницу хотя бы до обеда, Господь законсервирует их». Я начал поститься. С той нашей встречи прошло лет десять… Это о. Василий научил меня перед сном на коленях благодарить Бога: «Благодарю Тя, Господи, за все, что ты для нас сделал». Потому я всегда перед сном благодарно и его вспоминаю. Каждый вечер вспоминаю… Я рассказал ему как мы измучились с дочерью. О. Василий: «Молись о ней». — «Я молюсь»! — «Как молишься?» — «Господи, вразуми нашу дочь». – «Хорошо. И добавляй еще: и нас тоже…» И сразу сердце мое смягчилось к дочери… Когда он отошел ко Господу один его знакомый мирянин, из тех, кто много бывают рядом с монахами и потому считают себя более духовными, мудрыми, словно по Божьему велению приехал в наш монастырь и, зная о нашей дружбе с о. Василием, сообщил мне о его кончине. Я вслух опечалился, что больше не увижу близкого человека, а мирянин понял это со своего кондачка: «Погорюй, погорюй. Он сам о себе говорил: во мне мало монашеского». Я поразился такому ослеплению: «Да это просто поразительно, что он так самоуничижительно о себе говорил. Это редчайшее смиренномудрие». Мирянин, обычно не лезший за словом в карман, растерялся: «Вообще-то о. Кенсарин (известный наш местный старец) тоже говорит, что о. Василий куда надо попал». Я сразу вспомнил, как этот мирянин частенько перечил о. Василию, и тот ни разу не возмутился, а оставался совершенно кроток. Конечно, с таким терпением только куда надо на том свете попадают…
А чудная семья нашего друга о. Виталия Тарасова. У них кошки понимают каждое слово и исполняют. Чудеса кошачьи! Нет, чудеса веры Тарасовых! Весь секрет в том, что они ни капли не сомневаются, они у-вер-ены, что кошки их поймут, и те понимают. По вере дается…
Но, думаю, мне стрекоза повиновалась не потому, что у меня вера такая сильная, а потому, что я без раздумий, не колеблясь, попросил, и она потому исполнила. Когда что-то хорошее собираешься делать, то долго не раздумывай. Я не раздумывал, и стрекоза мне ответила.
* * *
Бабье лето закончилось. Глядя на серенькое, хмурое небо я много раз на дню вслух повторял: «Вот и лето прошло. Словно и не бывало». Есть вещи, которые понимаешь только в старости. В молодости, будь ты хоть семи пядей во лбу, это не дано постигнуть. Только в старости на исходе лета люди способны весь день повторять: «Вот и лето прошло. Словно и не бывало». Понимая, что лето — это твоя жизнь. Что не лето прошло, а твоя жизнь прошла. И так она быстро прошла — «словно и не бывало». Пролетела, как короткое русское лето, как перелетные птицы над головой. Молодые еще не знают, что птицы и над их головой пролетают. В старости узнают… Потому и не поймут, что эти строки Арсения Тарковского — великие, достойные пера самого Александра Сергеевича. А еще почему нам так хочется много раз на дню повторять: «Вот и лето прошло. Словно и не бывало»? Погрустить русская душа жаждет. Грустно, до боли сердечной, глядеть вслед улетающим перелетным птицам. Это не птицы улетают, это твоя жизнь от тебя улетает. Более пронзительной, более великой грусти нет. Осенняя грусть! Умирать не хочется, но грустить хочется. Глядеть вслед птицам твоим. Это и есть жизнь!
В Донецке, где уже седьмой год идет братоубийственная война, живет подруга моей жены, однокурсница по филфаку МГУ Таня Забродина. Таня и под обстрелами не теряет присутствия духа, она еще и нас ободряет, развлекает: присылает на телефон замечательные фото, всякие народные байки о нашем времени. Однажды прислала видео. Старик и старуха, сразу понятно — муж и жена, стоят на краю пустого поля, изрытого снарядами. За спиной у них темная деревушка. И поют они украинскую песню: «А журавли летят, за ними лебеди. Ой роки(годы) мои летят. Где они? Где они?» Пустое, изнахраченное войной поле, почти умершая деревенька и два старика, поющих о том, что жизнь их пролетела, как журавли-лебеди над головой. Слушал и смотрел три раза подряд со слезами! Наши журавли-лебеди тоже почти все пролетели. И у нас с Маришей есть фото, где мы стоим, обнявшись, на лугу возле нашей реки Устье. И какая простая великая точность: сначала журавли летят, а за ними лебеди. Я это очень хорошо знаю – каждый год встречаю и провожаю перелетных птиц. Мариша удивляется: «Как ты всегда их видишь?» Я отвечаю кратко и точно: «Я их жду».
* * *
Двадцать первого октября поехали с женой на прогулку. В этот день родился Никита Сергеевич Михалков, которого я очень уважаю за его великое служение нашей России, а не только за большущий талант. Если бы все художники так любили нашу Родину — какая бы у нас прекрасная жизнь наступила! Но большинство нынче любят только себя… Потому и лают на Россию-Матушку…
За Демьянами вышли из машины. Вдруг над головой: «Курлы». Восемь журавлей. Отстали от своего большого клина. Все они, пролетая над нами, по очереди воззвали: «Курлы, курлы, курлы…» Как обычно, перекрестил перелетных птиц. Говорю Марише: «Ты тоже перекрести. Знаешь, почему они над нами прокурлыкали? Они знали, что мы их перекрестим. Господь их надоумил». Все перелетные птицы, отставшие от большого клина, большого косяка, пролетая надо мной, курлычат, гагачут — просят перекрестить их, благословить в дальний путь…
* * *
В молодости я объехал много краев нашей необъятной Родины и частенько наблюдал такую картинку. Сидят в купе напротив друг друга два мужика. Русский обыкновенно спрашивает: «Земеля, из каких мест будешь?» Попутчик, кто бы он ни был — татарин, бурят, например, отвечает: «Из Улан-Удэ». Русский с сожалением: «А я из Ярославля». Немного помолчав, опять спрашивает: «А где в армии служил?» — «В Хабаровске». Русский опять печалится: «А я в Минске». Этих вопросов он задает немало. Наконец почти в отчаянии: «А батя твой воевал?» — «Кенигсберг брал». — «А мой Вену». Тут уж радость у обоих нескрываемая — отцы у них победители… — «А в каких войсках твой служил?» — «В пехоте». — «Так и мой в пехоте». Даже до объятий доходило, но до радости искренней с обеих сторон всегда. Радость, конечно, была неизбежна — столько всего друг о друге узнали, да и уже в начале разговора русский назвал попутчика земелей. Кто из России — тот земеля. Нам, русским, присуще искать в каждом встречном родного. Родное мы в другом человеке ищем. Это русские! Это мы! Своим душелюбным отношением утверждае: все люди на свете – родные. Именно на этом родственном отношении русские великую державу создали. Я родился в Бурятии. Бурят у нас зовут братскими. Братьями. Американцы и немцы уничтожили коренных жителей: индейцев, славян, а у нас в России ни один народ не пропал. У нас в Бурятии даже названия бурятские сохранили. Мое родное село чисто русское, а название оставили по местности — Мухоршибирь. И вокруг все русские села с бурятскими названиями: Харашибирь, Хонхолой, Гашей… На нашей Ярославщине, где я живу уже четвертый десяток лет, многие реки так и остались с угро-финскими названиями: Вогра, Могза… Тысячу лет назад здесь угро-финны жили! Это мы — русские!.. Нам даже воробьи, живущие под крышей нашего дома, родные…
* * *
Чтобы приблизиться к ангелам надо сначала человеком стать. Настоящим человеком! Это не я, это Господь сказал. Помните, когда преподобный Макарий Великий дерзнул вопросить Бога: есть ли на свете кто-то еще, такие большие подвиги совершающий? — с Неба ответили: «В одном городе живут две женщины, вышедшие замуж за двух братьев — они тебя превзошли». Макарий вышел из пустыни, чтобы повидаться с ними. Оказалось, никаких больших подвигов духовных они вроде бы не совершали, но, живя в одном доме пятнадцать лет, ни разу не поругались, не сказали друг другу ни одного грубого слова. Макарий Великий все понял и устыдился. От себя немножко добавлю. Конечно, живя много лет в одном доме, трудно не сорваться на грубость, но труднее всего не поругаться на кухне. Здесь всегда очень тесно, хлопотно, тяжело, жарко, раздражительно. Это испытание терпения тяжелейшее. Мы с Маришей, в общем-то живя очень дружно, стараемся вместе на кухне не оказываться. А эти святые женщины, превзошедшие самого Макария Великого, пятнадцать лет толкались на кухне боками и ни одного грубого слова друг другу не сказали… Это настоящие люди!..
* * *
На праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы отошел ко Господу мой друг, насельник Борисоглебского монастыря иеромонах Иулиан. Потому верю: сама Царица Небесная ввела его за руку в рай, как ее Захария ввел во святая святых. А за другую руку его ввел преподобный Иринарх, тоже насельник нашего Борисоглебского монастыря, только в XVI—XVII веках. Когда гроб опустили в могилу, о. Дионисий сорвал у меня с языка: «Он был ребенком». Да, Господь сказал: «Будьте как дети и войдете в царство небесное». Даже несмотря на слабость к вину, о. Иулиан сохранил чистое, незамутненное восприятие жизни.
Однажды, покупавшись в реке, мои друзья, насельники нашего монастыря — о. Илья, о. Сергий, о. Борис и о. Иулиан — по пути заехали к нам. Мариша быстренько сгоношила ужин для таких дорогих гостей. Сидели очень хорошо, душевно, по-русски. Как в стихе моего друга Жени Юшина:
По снегу, по ветру, по льду
Я в валенках серых иду.
А после усядусь на льду,
И крупную щуку найду.
Наделаем дома котлет.
Под рюмочку – тыщи бесед.
И так на душе хорошо,
Что нужно чего-то еще.
Про русскую душу лучше не скажешь. У нас ведь раньше много пили не для того, чтобы упиться вусмерть, а потому, что душе нужно чего-то еще. Вот это «чего-то еще» царило тогда у нас за столом. О. Иулиан расчувствовался больше других и радостно поделился: «Я из монашеского рода». Мы так и замерли, а о. Илья чуть не поперхнулся: «Как из монашеского?» Конечно, на монахе-то род прерывается – обет безбрачия монахи дают. Настоящие монахи обет держат. А если блудник, то чем тут гордиться?! О. Иулиан недоуменно посмотрел на нас, дескать, чего вы вдруг всполошились. Спокойно закончил: «У меня двоюродный дедушка был архимандритом». Мы облегченно вздохнули и долго смеялись, а о. Иулиан так и не понял причины нашего смеха. Глядел на нас по-детски. Сам он смеялся всегда от всей души, как ребенок, своим грудным смехом. О. Иулиан обладал драгоценнейшим качеством — относился ко всему монастырскому, духовному с трепетом, с благоговением. Однажды, трапезничая с братией в монастыре, я довольно громко постучал яйцом о край стола. О. Иулиан, очень меня уважавший (на праздники преподобного Сергия он, единственный из всех монахов, после трапезы, желая многая лета о. Сергию, всегда и меня не забывал – пел: «о. Сергию и Сергию многая лета…»), даже вскрикнул от моего стука и так на меня глянул, мол, вы что с ум сошли? Я от стыда чуть сквозь землю не провалился. Раз и навсегда понял: трепет и благоговение — самое страшное потерять.
Однажды в Кондаково, в последний день крестного хода Иринарховского, заторговавшись своими книгами, я опоздал к причастию. Чашу уже унесли в алтарь, но я попросил знакомого священника доложить владыке, что еще есть причащающийся Сергей Антонович. Ну, а как же – пять дней я постился, пять дней отстоял со своими книгами под дождем — на жаре, с прошлого вечера не ел, не пил, в очереди на исповедь отстоял?! Да и вообще — как это не причаститься в конце крестного хода в Кондаково?! Мы всегда здесь с женой причащались. По приказу владыки о. Иулиан вынес чашу и причастил меня, но потом при встрече обронил: «Сергей Антонович, простите меня, не надо было вам владыку просить. Опоздали, значит, опоздали». Я опять от стыда чуть сквозь землю не провалился. Он это почувствовал и, жалея меня, мягко добавил: «Там ведь в чаше уже и крови не было».
Обычно, когда тебя обвиняют, уличают в чем-то, очень не хочется соглашаться, очень хочется ответить, оправдаться хочется, а с о. Иулианом оправдываться не хотелось, а хотелось от стыда сквозь землю провалиться — такой он человек. О. Иулиан ребенок, а на детей нормальные люди не обижаются, детей всегда стыдятся…
Когда угасал мой друг художник Олег Гречков, то как-то утром он никак не мог проснуться. Жена Валентина видела, что муж жив, но не могла его разбудить. Он дышал, но глаза не мог открыть. Другой бы вызвал скорую помощь, а Валечка, Божья душа, вызвала из монастыря иеромонаха Иулиана. Войдя в комнату Олега, он ласково и нежно спросил (так разговаривают маленькие девочки со своими куклами, играя с ними в дочки-матери): «Кто тут не хочет глазки открывать?» Олег сразу открыл глаза и заговорил как ни в чем ни бывало. Потом сказал Валечке (с ней я тоже дружу и называю ее так): «Никогда я не чувствовал себя так хорошо, как с о. Иулианом».
Иногда поздно вечером мы ездили с о. Иулианом за просфорами в Ростов в Спасо-Яковлевский монастырь. Если он недолго задерживался, то всегда просил у меня прощения и чувствовал себя виноватым, хотя задерживался не по своей вине — ждал, когда испекут.
Из-за наших немощей о. Иулиан часто исповедовал нас с Маришей где-нибудь в укромном уголку в предпоследний день крестного хода в Кондаково. Не помню, чтобы он хоть раз отказал в какой-то просьбе. Иногда я пытался отблагодарить его деньгами, но он всегда отказывался и даже обижался, хотя любил пригубить винца. За двадцать лет нашей дружбы взял деньги всего два раза, сказав: «Вы, как всегда, вовремя».
Очень я рад, что ни разу даже намеком не укорил его за слабость к вину. Слава Богу, не укорил.
* * *
Газ нам обещали провести в деревню аж в 2013 году!.. Осенью 2020-го ко мне неожиданно заехал сын моего друга Бориса Романовича Бобылева Саша. Узнав, что труба давно проложена по нашему огороду, предложил решить эту проблему. Вся работа заняла у газовиков месяц, зато всякие оформления оказались нескончаемы — месяцев семь. Не раз я пожалел Путина — с кем государство строить приходится. Если бы у нас все, как он, как рабы на галерах, веслами бы гребли, мы бы жили богаче, чем в Саудовской Аравии. Работать надо, господа хорошие, а не претензии предъявлять. Наконец в ноябре газовая эпопея закончилась. Котел мы перестали топить. В доме круглые сутки тепло, а раньше утром зимой и двенадцать градусов бывало, но вдруг я почувствовал в душе какую-то пустоту. Словно что-то потерял, забыл что-то очень важное. Как-то, проходя мимо котла, машинально, по многолетней привычке, открыл дверцу — не надо ли еще дровишек подкинуть. Открыл дверцу, а там — темно. Нет живого огня. Огня в нашем доме не стало. Вечером поделился по телефону своей печалью с другом, поэтом Женей Юшиным. На утро он прислал Марише на почту свое стихотворение:
Газ провели. В деревне — радость!
По торжеству — на стол харчи!
Но дед Василий сникнул малость:
«А как мы будем без печи?»
Но все легко. Тепло в избушке
И остается только ждать
День, накукованный кукушкой,
И с телевизором дремать.
Василий мерит синим взглядом
По стенам на исходе дня,
Где чинно со святыми рядом
Расселась вся его родня.
Они пахали и пилили,
И дружно пели под гармонь.
Они такую жизнь любили
Когда в печи гудит огонь.
Василий грустно улыбнется.
Что печь, коль век пошел на слом?
И не понять: откуда вьется
Дымок последний над селом?
Утешил Женя так утешил. Да, вот эти люди, крестьяне, — это и есть русский народ. Они не чернь, они - его величество русский народ! Женя потрясающе увидел: крестьяне наши рядом со святыми чинно сидят. Их фотографии на стенах – это тоже иконостас. В южных странах, где много солнца и тепла — палку воткни, и дерево вырастет — христианские святые придумывали себе подвиги, чтобы угодить Богу; а у нас в России, где лето всего три месяца, крестьянам не надо ничего придумывать: земледелие у нас — это такой подвиг! Вся скудная жизнь крестьянская — подвиг! Потому и назвали их крест-янами. Тяжкий они крест несут… Газ провели деду Василию, и он запечалился — подвига во славу Божью его лишили, креста лишили. Осталось ему «у телевизора дремать». Как почти все человечество дремлет… Хотя крестьяне наши просто «такую жизнь любили». Они и не знали, что их жизнь — подвиг. И потому стяжали высшую духовную благодать. Как две женщины, превзошедшие самого Макария Великого, не знали, что творят подвиги…
Конечно, я не мог не поделиться таким сокровищем со своими близкими. Звонил им, чтобы прочитать Женин стих. Вскоре выучил наизусть. Так легко я запоминал Пушкина, Есенина, Твардовского, Рубцова…
И Вите Ерофееву в Томск позвонил. Он старше меня на три года. Витя — кумир моего детства. Я хотел на него походить, мечтал с ним дружить. Он читал такие умные книги, как «Лезвие бритвы». Но, главное, он красив во всем. Лучше всех играл в баскетбол и волейбол. В отваге никто не мог с ним сравниться. Он один дрался с целой ватагой. Никогда не смотрел, сколько перед ним человек. Потому для меня именно Лео Месси великий футболист, а Криштиану Роналду, хотя и самый изящный, но все же не великий. Месси, если видит, что его некому поддержать в атаке, идет к воротам, не глядя, сколько перед ним защитников. А Роналду глядит, сколько перед ним и, если много, отдает мяч назад…
Иногда мне выпадало счастье возвращаться вместе с Витей из школы. Однажды я пожаловался ему, что меня обижает его одноклассник. Я надеялся, он надает тому горячих или просто скажет свое веское слово. А Витя просто ошарашил: «А ты дай ему по сопатке». Как же дать, если этот парень в два раза сильнее меня? Он потом от меня мокрого места не оставит? Я недоуменно посмотрел на него — нет, не шутит. Сразу вспомнил, что сам он никогда не смотрит, сколько перед ним соперников и какого они возраста. Мне стало стыдно за свою слабость, и больше я не просил у него защиты. И ни у кого больше не просил. Я решил стать настоящим мужиком…
На старости лет мечта моя сбылась; мы дружим с Витей Ерофеевым, хотя и по телефону: он в Томске, а я в — деревне Старово-Смолино на Ярославщине. Витя — ученый физик (не зря читал «Лезвие бритвы»), а я — лирик. Но к семидесяти годам знаю: нет людей ближе, чем физики и лирики…
Послушав Женины стихи, Витя растрогался до слез. Вспомнил: «В детстве, выключив свет, лежал на кровати, смотрел, как пляшут на полу, на стенах красные языки пламени от горящих в печи дров. Век бы на них глядел». И вдруг спросил: «Сережа, а ты знаешь, что в Мухоршибири три речки?» Я удивился такому вопросу: «Я знаю две речки. Одна берет начало где-то за селом — та, что течет за твоим огородом. А другая начинается на лугу, неподалеку от дома Степных, и через двести метров впадает в твою речку. Наверное, самая короткая речка на свете. Третью я не знаю». Умолк я, а сам думаю: шутит он, что ли? Какая еще третья речка? Но Витя не шутил: «А еще речка, как в школу идешь, возле Корниенок». Я даже вскрикнул — как я мог ее забыть: «Конечно, я знаю, что в Мухоршибири три речки. На третьей одно из самых моих любимых мест, где речка эта бежит через сад Мурзиных. Подтекает прямо под забор. Там, за забором, росли старые черемухи, яблоньки наши забайкальские (ранетки). Через щели виднелся прямо над речкой под кроной дерев небольшой столик, а возле него лавочка. В жару так хотелось оказаться на этой лавочке под сенью многосеннолиственной, слушать прохладное журчание воды и ласковый шелест листьев. Я заглядывал туда как в земной рай». Витя обрадовался несказанно: «Сережа, это и мое любимое место».
Долго я потом изумлялся: если бы Витя не спросил про третью речку, я, видимо, никогда не вспомнил бы мое любимое место. Теперь я этот райский уголок до смерти не забуду. Спасибо, Витя, за память, за любовь к Мухоршибири. А Жене спасибо за прекрасные стихи. Если бы не они, Витя бы не спросил про третью речку…»
* * *
Вечером зимой в мороз на восточном горизонте две полосы света. Нижняя — голубовато-зеленоватая, вторая — сиреневая. А выше них голубой небосвод. На склоне дня, когда солнце закатывается на западе, эти две полосы, особенно сиреневая, на снегу отражаются. Небо на земле отражается. И у людей на склоне лет Небо на лицах, в душах, как на снегу вечером, отражается. Эти старики красивы. А те, у кого Небо не отражается, те безобразны. Гляньте хоть одним глазком (двумя не надо) на персонажей всяких телешоу. Какие все безобразные личины…
* * *
В печальные дни, когда легкомысленные монастырские прихожане заразились ковидом и заразили братию, когда монахи все слегли, когда один монах и один прихожанин умерли, когда три недели службы в монастыре некому было служить, захожу как-то в аптеку и вижу одну прихожанку из самых непослушных, из тех, что нападали на меня за то, что я в маске, что соблюдаю дистанцию, что никого не обнимаю, не целую, а всех приветствую, приложив руку к груди: «Обнимаю сердцем». Из тех она, что утверждали: никакого вируса нет, а если он и есть, то не опасней обычного гриппа, что православным он не страшен — их он не берет. Да, не берет — десять моих знакомых умерло! Несколько человек едва на тот свет не отправились! В самой Троице-Сергиевой Лавре непослушные прихожане заразили всех монахов. Одиннадцать из них преставилось!
Увидав меня, прихожанка покраснела и отвернулась. «Наверное, стыдно стало, совесть проснулась, — подумал я. — по вашей вине все монахи пострадали, два человека умерло». Но я ошибся, я даже ушам своим не поверил. Слышу, она говорит аптекарше, но, конечно, больше для меня что-то вроде того, что если все переболеют, то скорее коллективный иммунитет к вирусу выработается. И отчетливо, громко заключила: «Мы же русские люди!» Меня просто сразила такая наглость: утверждали, что никакого вируса нет, что православных он не берет; а теперь оказывается, они, эти легкомысленные, непослушные, упертые люди (ни Президент, ни Патриарх, ни игумен для них не указ), — они, оказывается, герои, они своим непослушанием коллективный иммунитет вырабатывают!.. Честно скажу, мне даже стыдно за нее стало, жалко ее. Где ваша совесть, где стыд, господа хорошие?..
По мне так есть более надежный способ победить эту заразу. Не коллективный иммунитет вырабатывать: почти всем переболеть, а многим и умереть, — а надо просто стать всем законопослушными христианами. Патриарх благословил молиться в затворе, значит, надо уйти в затвор. Ну, а кому этот подвиг затвора не под силу (поверьте, это очень нелегко; я чуточку-чуточку это знаю), те пусть молятся в храме, но соблюдая меры предосторожности. В масках, на расстоянии, обнимая друг друга не руками, а сердцем, как я. Соломон премудрый говорит: «Время обнимать и время уклоняться от объятий». От себя добавлю: время идти в атаку и время сидеть в окопе… А «отважные» призывают нас вылезти на бруствер и ходить под пулями. Дурость это, господа хорошие… Надо нам, православным, показать пример законопослушания, гражданского мужества. Надо стать надежной опорой Президента и Патриарха. Наверное, тогда и в храмах заражаться перестанут. Наверняка в храмах-то сегодня заражаются потому, что некоторые православные пренебрегают благословением святейшего Патриарха уйти на время карантина в затвор, как преподобный Иринарх, затворник Борисоглебский, как святитель Феофан, затворник Вышенский, как Киево-Печерские, Псково-Печерские затворники. Думаю, Господь нас вразумляет, наказывает за непослушание Президенту и Патриарху… За непослушание Он от нас отвернулся…
* * *
Мариша вдруг возжелала повесить на заборе, напротив ее окна в кабинете, кормушку для птиц. Я, не любя лишние хлопоты, удивился: «У нас же есть две кормушки: на дубу и на гараже». Дескать, итак немало денег на семечки тратим. Жена пояснила, что хочет из-за рабочего стола наблюдать, как птички кормятся. Я, конечно, сразу оценил ее желание – сам готов целыми днями глядеть на крылатых. Такое это удовольствие сердечное. Наш верный помощник Саша, мы зовем его Кудряшом, подвесил кормушку. Сели мы с Маришей у окна, глядели на птичек, и она поведала: «Когда огранщики алмазов обрабатывают драгоценные камушки, то всегда кладут рядом зеленый изумруд, чтобы глаза на нем отдыхали после яркого блеска алмазов». Я понял: птички для нее – изумруд. Конечно, Мариша, занимающаяся в основном творчеством святителя Феофана, затворника Вышенского, работает с несказанно яркими алмазами. Ей-то непременно надо, чтобы глаза отдыхали от неземного блеска творений святителя — на зеленых белощеких синичках, на красногрудых увальнях снегирях, своей скромной повадкой похожих на деревенских парней; на серо-синеватых трудягах поползнях, на ржаных воробышках, похожих на уверенных в себе горожан…
Не знаю, у меня ли жена научилась видеть художественное, мыслить образами, или же это в ней дремало до поры до времени? Наверное, и я немножко повлиял. С кем поведешься, того и наберешься. Иногда я увижу что-то необычное, не успею рот открыть, а Мариша уже сказала про это. Часто она теперь меня опережает, как бы соревнуется со мной. Это у нее из детства. Девочкой очень любила подчеркнуть увиденное ею, сделанное: «Это я придумала». Конечно, это из гениальной сказки Гаршина о лягушке-путешественнице. Ее несли на веточке по воздуху две утки. Когда же народ внизу дивился, мол, лягушка по небу летит, она от гордости открыла рот, которым держалась за веточку, и крикнула: «Это я придумала». И упала лягушка в болото… Надеюсь, верю — моя любимая лягушка в болото не упадет – ее несет по небу сам святитель Феофан. Да и в ней это сохранилось как детское. Детское это в ней. Безгрешное.
Едем на машине. Слева у полевой дороги одинокая сосна, необычайно широкая. Говорю: «Смотри, какая сосна». Мариша мгновенно: «Как дерево». Я поражаюсь — именно это я и хотел сказать, что сосна своей шарообразностью похожа на дуб. Все-таки настоящее дерево — лиственное. Дуб, клен, береза. Особенно дуб — у него много-много листьев. В священном писании: «Древо благосеннолиственное». Это, конечно, про дуб. Под сенью дуба Мамврийского впервые в истории человечества явилась Аврааму святая Троица! Настоящее дерево – это листва, а не иголки, как у сосны. Очень точно Мариша подметила, именно это я и увидел, что сосна, как дерево, как дуб. Но зато сосна, хотя и без листьев, зимой самая нарядная, самая подвенечная. Глаз от молодых сосенок, убранных белым снегом, не оторвать. Зимой в этих невест-царевен невозможно не влюбиться…
Снова едем на машине по нашим Борисоглебским раздольям. Вокруг леса, леса, поля, поля, снега, снега и солнце. Мариша роняет: «Погода какая-то январская». Думая о своем, я машинально: «Почему январская?» Но, взглянув вокруг, конечно, как все русские люди, вспоминаю Александра Сергеевича: «Мороз и солнце. День чудесный». И сразу вспоминаю, что на дворе сейчас декабрь, а Пушкин опять же точно написал: «Зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в январе». В декабре погода обычно серая, хмуроватая и часто даже без снега. Знаю, ни один народ на свете так не любит своего поэта, как русские Пушкина. Они, западные, гордятся своими Гете, Шекспирами, Данте, а мы, русские, Пушкина любим. Пушкин – это наше все! Он проник во все уголки нашей жизни, нашей души. Как Александр Сергеевич удивительно точно сказал о мальчишках: «Мальчишек радостный народ коньками звучно режет лед». Конечно, сразу слышишь все покрывающее вжиканье коньков о лед, но главное тут, замечательное, что мальчишки — это народ. Народ чистый, радостный, охваченный одним порывом. Посмотрите, как они вместе играют — они именно радостный народ. У девчонок, пусть они не обижаются, такого качества души нет. Пушкин во всем белом свете самый народный поэт. На-родный. Родный. Самый наш родной. Ни у одной нации нет такого родного поэта. А у нас еще есть Есенин, Рубцов…
* * *
Мариша моя вообще затейница. Никогда от нее покоя нет. На этот раз придумала заявление в сельсовет подать, чтобы на нашем столбе фонарь повесили, чтобы гулять перед домом при свете, а не в потемках. Я знаю: в сельсовете каждой копейкой дорожат и очень нелегко с ней расстаются. Придется туда не один раз ездить, трепать нервы и себе, и им. Выслушав меня, Мариша вроде бы отступилась. Но вскоре подговорила Кудряша, своего верного дружка, мастера на все руки, и предложили они вместо фонаря на столбе, не связываясь с сельсоветом, устроить один фонарь на гараже, другой — на углу дома. Мол, энергии они потребляют капельку: каждая лампочка по пятьдесят ватт. За три часа Кудряш все оборудовал. После обеда я, как обычно, предложил Марише съездить за Демьяны погулять, а она: «Вечером снег обещают, и будет под фонарями не хуже, чем при солнце». Я согласился: надо фонари «обновить». Вышли из дома в 16 часов 12 минут. Вскоре стемнело. Мариша неожиданно радостно вскрикнула: «Гляди, гляди…» Поглядел на фонарь на гараже. Вокруг него большим роем кружатся белые мохнатые, как шмели, снежинки. Подошли под фонарь, глянули вверх, а снежинки все словно кинулись нам в лицо. Жалили легонько, словно маленькие пчелки. А когда еще постояли, то показалось, что это не снежинки, это мириады звезд на нас с неба падают. Видя мой восторг, жена как всегда по детски отметила: «Вот зачем я хотела фонари». Я обнял ее: «Да, это ты придумала. Ты — мой фонарь». Всегда она что-то придумывает. Я сначала встречаю все ее затеи в штыки, ворчу я, а потом происходит какое-нибудь чудо. На этот раз снежное. Очень я ворчал, когда в самом начале нашего пути христианского Мариша купила в храме книгу неизвестного нам автора святителя Феофана «Письма к разным лицам». Мол, книг духовных мы итак уйму накупили, и денег у нас совсем в обрез. Ворчал я, а потом чудеса начались. Каждый вечер читали его вслух, и мудрый святитель помог нам переплыть бурное море житейское страшных девяностых годов без потерь! Однажды позвонил игумен Евфимий из Издательского Совета Русской Православной Церкви и предложил Марише возглавить работу по изданию полного собрания сочинений святителя Феофана, Затворника Вышенского. Конечно, это игумена сам Господь надоумил. Счастью моей половины не было предела.
Ходили мы под фонарями, глядели на белые снежинки в воздухе, на рассыпанное на снегу крупитчатое золото, на золотые и красные огни машин на шоссе, похожие на елочные шары, и нам казалось, что Новый год уже наступил. Благодаря Марише он наступил у нас тринадцатого декабря. Это Мариша придумала…
Но, конечно, мы не просто любовались снежинками. Жена рассказывала об очередном своем труде. На этот раз об Абхазии. Я мягко заметил, что она отклонилась от своего главного предмета, от святителя Феофана. Мол, вообще это так далеко от нашей жизни. Жена не согласилась, напомнила, что, во-первых, родилась в Сухуми, во-вторых, составляя этот сборник, она нашла очерки об Абхазии у известного православного писателя Андрея Николаевича Муравьева и, изучая его биографию, обнаружила очень интересный факт. Оказывается, когда писатель паломничал по Святой Земле, его сопровождал иеромонах Феофан, будущий затворник Вышенский. И, конечно, не мог Муравьев не рассказать своему спутнику об Абхазии, где он совсем недавно путешествовал. Иначе, почему святитель Феофан, никогда не бывавший на Кавказе, посоветовал своему близкому человеку монаху Арсению Минину, искавшему в России место для нового Афонского монастыря (греки тогда шибко русских притесняли на Афоне), искать на Кавказе. Так и написал ему: «Поезжайте на Кавказ». И Минин нашел в Абхазии и основал на берегу моря Ново-Афонский монастырь, недалеко от Сухума.
Я слушал жену, соглашался с ней, что, несомненно, Феофан приложил свою святую руку к основанию Ново-Афонской обители, и вдруг сообразил: «Ты ведь родилась в Сухуми, а в метрике почему-то записали, что в Новом Афоне. Промыслительно записали. Вот откуда начался твой путь к Феофану».
У Мариши теперь как-то так все чудесно выходит, что чем бы и кем бы она ни занималась в своих текстологических исследованиях, везде находит след святителя Феофана. Высший класс исследователя, когда он везде находит подходящее к своей теме! Мариша везде находит Феофана. Конечно, когда столько с душой работаешь (главный девиз жены: надо уметь из двадцати четырех часов делать сорок восемь), то непременно покажешь высший класс!
Меня же Мариша частенько обвиняет в лени. Дескать, я не люблю доводить свои рассказы и повести до совершенства. Приходится ей принуждать меня доделывать. Я раньше соглашался, что я лентяй, когда же она рассказала, как огранивают алмазы, я понял: дело не в моей лени, а в том, что все, открытое, показанное мне Богом — алмазы. Их мне открывает и показывает сам Господь! Потому я не люблю доделывать. Смысла особого не вижу — у меня и так алмазы. Они и так сияют. Не потому, что я лентяй, а потому, что они и так сияют. Но Мариша не дает мне покоя, пока не заставит огранить до совершенства, пока алмазы не превратятся в бриллианты. Конечно, я лентяй несусветный по сравнению с ней, но алмазов у меня все-таки богато. Даже жена — главный мой критик – это признает…
* * *
На дороге нашей деревенской встречаем Свету Пескареву. Нахваливаем ее старшего сына Максима. Парнишка у них вырос всем на радость. Даже просто смотреть на него одно удовольствие, а он еще и работящий, и скромный, и учится отлично, и очень уважительный. Со старшими здоровается издалека. Говорим Свете: «Один только у него недостаток. В холода без шапки ходит. Мы ему сказали, а он ноль внимания». Света безнадежно машет рукой: «Им говоришь, говоришь, а они не слушают». Таким знакомым, родным повеяло от ее слов, от махания рукой. Из детства, из Мухоршибири моей. Часто я эти слова от мамы, от других матерей слышал: «Им говоришь, говоришь, а они не слушают». Мы, мальчишки, все любили ходить зимой без шапок. Теперь, когда вижу в окно Максима без шапки или в «Вестях» на «России-1» Владимира Владимировича Путина без шапки где-нибудь на Валааме (он тоже любит зимой ходить голоуший — сохранилось в нем наше мальчишеское), всегда слышу ласковый мамин голос: «Сынок, шапку надень — голову застудишь». Мамы уже давно нет на белом свете, но видя Максима или Путина зимой без шапок, я, словно наяву, слышу мамин ласковый голос…
* * *
Позвонил добрый знакомый. Он разделяет мои взгляды на коронавирус, мое уважительное, доверительное отношение к Путину, но тут говорит: «Недавно нас опять навестил (называет имя одного известного монаха-подвижника), увидал, что священники в масках, улыбнулся и промолвил: «Мне так хотелось ваши лица увидеть». Знакомый не сказал, что я неправ, но он заколебался и как бы спросил: может, подвижник-то против масок? Я же понял по-другому: «А мне думается, он сказал, что любит вас. Он не про маски, он в любви к вам признался. Про маски он бы сказал прямо, а то и сурово, а он ведь улыбнулся. С улыбкой доброй о любви говорят. Сказал, что тяжелые вам времена для служения достались. Он не про маски, он про любовь. Он посочувствовал, поддержал, мол, моя любовь с вами». Мой добрый знакомый согласился со мной. Потом игумен Иоанн, о. Дионисий тоже согласились, что подвижник не про маски, а про любовь. А чернь бы зашептала: «Старец против масок. Значит, против Патриарха и Президента». Шепоток бы по стране пошел. Так начинается раскол! Из шепотка… А подвижник просто признался в любви и ласково подсказал, мол, священству в масках служить излишне. Он не против масок, не против Президента и Патриарха, он за разумность, за золотую середину. Один мой знакомый протоиерей, призывая своих немногочисленных прихожан беречься от вируса, сам служит в храме без маски, но в общественных местах и на исповеди, когда лицо к лицу очень близко, маску надевает. Наверное, это и есть золотая середина?..
Почему я увидал улыбку подвижника? Потому что у меня зрение душевное не повреждено выискиванием плохого, темного, грязного. Я хорошо усвоил уроки моей мамы, уроки Пушкина…
* * *
Однажды в телефонном разговоре с наместником нашего монастыря игуменом Иоанном попечалился, что без монастырских служб тяжело. Однако вместо благословения посещать службы он, словно прозревая, что иногда по будням я молюсь у кельи преподобного Иринарха затворника Борисоглебского, утешил: «Сергей Антонович, у нас тропа к келье не заросла, а сейчас мы ее песочком посыпаем». Я воспринял его слова как поддержку, как знак одобрения, понимания, что мне рано выходить из затвора, что мне еще три повестушечки надо написать… а может и больше…
Как-то, помолившись у кельи, выхожу из монастыря. Навстречу пожилая женщина в длинной до пят юбке, весь вид у нее очень духовный. Я таких называю православным форматом. Они, видимо, считают, что если надели длинную темную юбку, то знают, понимают больше всех на свете, и переубедить их в чем-то совершенно невозможно. Эта вдруг уставилась на меня, как на диво какое-то. Подумал: может, знает писателя Щербакова? Кивнул ей. Она вдруг произнесла: «Вы в храм в маске ходите?» Я молча подтвердил. Она опять: «А люди говорят: к Богу в масках не пускают». Я невольно рассмеялся и, забыв, что таких переубедить невозможно, разъяснил ей, что это не придумки дьявола, а опыт врачей. Они уже несколько веков оберегают себя и больных при помощи масок, перчаток, мытья рук… «Если бы маски, перчатки не защищали, то врачей никто бы не заставил по нескольку часов мучиться в них. Видели, как у хирургов пот со лба ручьями течет, и медсестры его отирают. Теперь многие знают: в масках ходить очень тяжело, но что делать? Других средств защиты от заразы люди пока не изобрели. Сейчас эпидемия во всем мире. Вся земля — больничная палата. Поэтому все в масках». Формат недоверчиво выслушала меня, но возражать такой простоте не посмела. Когда уже сел в машину понял: она не спрашивала, она хотела убедить меня, что в маске в храм нельзя. Пожалел я, что поздно сообразил это, а то бы прямо сказал ей: «Не мудрите и других с толку не сбивайте. К Богу только с грехами не пускают. Только с грехами». Нигде не читал я в Священном Писании, у святых отцев, что носить маску во время эпидемии — это грех. Нигде!
И еще про маски. Есть у меня знакомый монах. Он вроде бы во всем меня поддерживает, но вдруг в разговоре, словно невзначай, обронил: «Маски на один процент защищают». Мне расхотелось разъяснять ему, откуда что взялось. Откуда он взял этот один процент? Это тоже кто-то нашептал. Из шепотка он взял. Простая логика у людей вдруг отказала. При разговоре частицы влаги летят на метр-два. Если человек в маске, то ему в нос и в рот — на слизистую — вирусы не попадут. А держаться на расстоянии еще безопаснее. Хотя, конечно, я понимаю: совершенно защититься от вируса невозможно. Даже маски, перчатки, мытье рук не спасут. Все щели заткнуть невозможно. И врачи иногда после операций заболевают!.. Я думаю: Бог помогает тем, кто сам себе помогает, послушным помогает. Тем Бог собственноручно щели заткнет. Он-то все может. Надевайте маску, руки мойте, будьте законопослушными, и Бог поможет, защитит Всемогущий от всепроникающего вируса. Сам себе и другим помогай, и Бог тебе поможет. Я так думаю.
* * *
Одна наша прихожанка, вроде бы мне не возражавшая, вдруг сказала: «А зачем храмы закрывают?» Я от неожиданности растерялся: «Я такого не слышал». Потом сообразил, откуда шепоток. Во многих храмах безответственные упертые прихожане заразили всех священников, и те попросту не могли служить. Думаю, и про наш монастырь шепоток пополз, что его закрывали? А у нас все монахи пластом лежали и служить не могли. Власти наш монастырь не закрывали, а шепоток раскольнический пополз…
* * *
Позвонила Оля, внучка моей любимой одноклассницы Нади Стулевой. Раньше я даже не знал о ее существовании. Где-то в интернете прочитала мой рассказ и решила расспросить про бабушку, которую она почти не помнит. Надя любила меня со старших классов. Когда я служил на корабле, мы с ней переписывались. Она была очень талантлива. Сочинения писала лучше меня. Закончила филфак и стала прекрасным учителем русского языка и литературы. Ученики любили ее, как свою маму, а Надя — их, как своих родных детей. Когда один ее выпускник утонул, она плакала о нем всю жизнь. Лет на тридцать мы потеряли с ней связь. Я не видел Надю старой. Так она и осталась для меня вечно молодой. Знаю, Надя как раз из тех стариков, в душах и на лицах которых Небо отражается. Но однажды я вдруг почему-то забеспокоился, нашел ее телефон через наших мухоршибирцев. Позвонил. Оказывается, Надя заболела раком, и врачи отпускали ей совсем немного времени. Но она редкой души человек. Таких прекрасных Господь сугубо бережет. Я стал часто звонить ей. Рассказывал свою чудесную жизнь в Борисоглебском лете, давал некоторые советы, как бороться с болезнью — у меня много мудрых друзей. Они меня учили: «Не надо гнуться. Кто гнется, того еще сильнее гнет». В тяжелую минуту я всегда говорю себе: «Ну-ка распрямись! Нечего поддаваться! Господи, помоги мне». И Он помогает. Надя тоже не из тех, кто гнется. Вскоре снова вернулась в школу к своим любимым ученикам и прожила еще лет семь. Прочитав мою книжечку «Борисоглебская осень», она была от радости за меня на седьмом небе, но в конце разговора неожиданно огорошила: «Сережка, все чудесно, но главное свое ты еще не написал». Честно сказать, я даже обиделся. Как же не написал?! А «Кедри Ливанстии», а «Иринарховский крестный ход», а «Рабочая собака», а «Встречи», а «Мама»… Что еще нужно? Куда еще лучше? Позднее понял: Надя говорила о другом. Она провидела своим умным любящим сердцем (недавно ее дочь Таня сказала мне: мама всю жизнь любила только вас), что я еще напишу «Собрат по блаженству», «Собрат по художеству», «Первый встречный», «Старшая сестра», «Дай руку мне». Надя провидела. Думаю, сегодня она бы меня обрадовала: «Сережка, главное свое ты уже написал». Хотя, конечно же, нет и сегодня она бы так не сказала — я ведь еще живой, и еще кое-что у меня в сердце припасено, и даже в блокноты записано… У Нади умное любящее сердце!.. Оля, дай Бог, чтобы и у тебя было такое. У тебя есть в кого…
* * *
После похорон о. Иулиана я издалека крикнул моему другу иеродиакону Борису: «Подожди, я сейчас к тебе подойду». Я как раз беседовал с одной легкомысленной прихожанкой восьмидесяти годов, утверждавшей, что она смерти не боится. Я когда слушаю таких, невольно вспоминаю пророческое: «С отважным не пускайся в путь, ибо он будет поступать по своему произволу, и ты можешь погибнуть». Пытался я ей втолковать, что она может других заразить. Другие через нее могут погибнуть. Но по ее глазам видел – все тщетно.
На мой возглас о. Борис, не останавливаясь, хмуро буркнул: «Не надо ко мне подходить. У нас карантин». Мне стало очень больно. Я подумал, что он, как некоторые, подковырнул меня за то, что я в маске, что всех «обнимаю сердцем». Но вскоре вся братия заболела ковидом. Троих в тяжелом состоянии отправили в Москву. В том числе о. Бориса. Я понял: он не подковыривал меня, а оберегал — сам уже заболевал. О. Борис к людям бережно, как другой наш добрый друг о. Николай (Солодов). Когда мы в сентябре мелькнули на три дня в Москве, он позвонил, мол, хочет проконсультироваться с Мариной Ивановной по своей статье о святителе Феофане. Мы стараемся прямых общений с людьми избегать, тем более в Москве, но ему отказать не могли — он исповедовал и причастил перед смертью мою сестру Галю. Через несколько минут о. Николай перезвонил: «Простите меня, Марина Ивановна, а нельзя ли нам по телефону пообщаться – я ведь у многих людей бываю». Мы поняли — он исповедует и ковидных больных. Думаю, вот так любовно надо относиться к людям не только сегодня, но всегда. Сам-то частенько рискует своей жизнью, а чужие жизни бережет. Не зря я так люблю о. Николая, о. Бориса. Не ошибся я в них. И о. Дионисия не зря люблю. Когда умер от ковида его отец протоиерей Виталий (Тарасов), мой добрый друг, я колебался: ехать или не ехать мне на похороны, о. Дионисий решительно отговорил: «Сергей Антонович, не надо вам приезжать — у нас тут все больные».
Зато другой мой старый знакомый, наш монастырский работник, совал мне при встрече руку и, когда я не взял, а обнял его сердцем, он холодно глянул на меня и пошел прочь. Вскоре у него тоже нашли ковид, и едва он выкарабкался. Однако выздоровев, при встрече со мной, ответно приложил руку к сердцу и, улыбнувшись, поклонился. Так на душе стало тепло, словно после темной ночи вдруг солнышко засияло.
* * *
Когда братия монастырская (это все мои близкие люди — знаю их четверть века) болела, я звонил игумену Иоанну, справлялся об их здоровье, а однажды развеселил его: «О. Иоанн, докладываю: молимся с Мариной Ивановной о болящем игумене Иоанне с братией болящей. Доходит ли наша молитва до Господа?» Он рассмеялся: «Доходит, доходит. О. Борис, о. Лонгин скоро возвращаются из Москвы, а брат Глеб пошел на поправку. Остальные почти все уже здоровы».
О. Лонгин, до болезни тоже непонимающе смотревший, как я всех обнимаю сердцем и ношу в храме маску, после приезда из больницы таким солнышком для меня засиял. При встрече в храме расцеловал меня в плечи: «Сергей Антонович, как же я рад вас видеть. В последнее время я часто вас вспоминал…» О. Лонгин болел тяжелее всех…
* * *
Тридцать первого декабря 2020 года позвонил поздравить с Новогодними праздниками Александр Проханов. Станислав Тимофеевич Романовский, замечательный писатель и наш добрый друг, однажды так отозвался о Проханове: «Александр Андреевич державного ума человек». Да, он из тех, кто сказал в девяностые годы: «Мне за державу обидно», — и положил на алтарь Отечества весь свой талант, все свое мужество. Жизнь его — сплошной подвиг, борьба за процветание нашей России…
Конечно, Проханов спросил Маришу о самочувствии. Она, забыв, что ему самому девятый десяток, что он почти ослеп, что у него много лет мерцательная аритмия, пожаловалась, что ноги сильно болят и ей тяжело ходить. Александр Андреевич ласково: «Сестренка, зачем тебе ножки — у тебя крылышки». Может немножко и пошутил, это он здорово умеет, но Мариша в своих трудах действительно способна возноситься высоко. Небесный покровитель у нее святитель Феофан, затворник Вышенский, ну и, конечно, страстотерпцы Борис и Глеб, преподобный Иринарх — о них она тоже книжечки составляла…
* * *
В 23 часа 55 минут мы вместе со всем русским народом смотрели на «России-1» обращение Владимира Владимировича Путина к гражданам России. Сказал он, как всегда, о самом главном на сегодняшний день: о взаимопонимании и доверии власти к народу, а народа — ко власти. Будем доверять друг другу и одолеем любых врагов. У нас их сегодня тьмы и тьмы, и тьмы. И видимых, и невидимых.
Ровно в 24 часа, под бой кремлевских курантов, мы подняли с Маришей бокалы с шампанским и выпили за Россию. Однажды журналист, кажется, милейший Паша Зарубин, спросил Путина: «Какой у вас главный семейный тост?» — Владимир Владимирович ответил мгновенно: «За Россию». С тех пор и у нас в семье первый тост всегда За Россию. Еще в моей молодости мой дядя Дмитрий Андреевич Батурин, кавалер двух орденов Славы и медали «За отвагу», говорил мне за праздничным столом: «Наливай полную, племяш, я за Родину выпью…»
Обнимаю всех сердцем.
Ваш Сергей Щербаков.
Христос Воскресе!
Сентябрь 2020 — май 2021 года.
д. Старово-Смолино
Когда 28 апреля заканчивал шлифовать эти записки и собирался уже дать их для первого прочтения самым близким, неожиданно позвонила Наташа, дочь моего друга Мишки Оленникова. Я помню себя с трех лет, а Мишку – с четырех. Потому он на всю жизнь остался для меня Мишкой, а не Михаилом, и тем паче не Михаилом Гавриловичем. Однажды во время игры в детском саду я подставил ему подножку. Он упал со всего разбега и так ушибся, что просто закатился от плача. Воспитательница почему-то больше пожалела меня. Присев на корточки, прижала к груди: «Очень больно?» Я кивнул. И сразу, наверное, впервые в жизни, стало невероятно стыдно. Хотя я тоже упал, но мне совсем не было больно. Стыдно стало за обман, за то, что я такой плохой – подставил другу подножку и он теперь страдает…
С отрочества у Мишки была одна всепоглощающая страсть – охота! Когда преследовал зверя или подкрадывался к токующим косачам, на ходу скидывал шапку, телогрейку, а иногда и валенки. Забывал обо всем н свете. Он и меня пытался пристрастить к охоте, но я, хотя тоже с первого выстрела попадал в подброшенную бутылку, очень жалел всякую живую тварь. Однако лес я очень любил, и Мишка часто брал меня с собой. Пользу на охоте я все же приносил: подбирал брошенную другом одежду, а то потом мы бы ее просто не нашли. Обычно преследовали, не разбирая дороги. Да и он очень любил меня…
Во время охоты все просто восхищались Мишкой. Природа вообще одарила его щедро. У него синие-пресиние глаза, волосы черные, с синим отливом, да еще волнистые. Девушки влюблялись в Мишку с первого взгляда. Он походил на испанца, а однажды маленький мальчишка, увидав моего друга, в испуге закричал: «Мама, цыган, цыган…» Мишка очень смутился, а я, любя поддразнивать его, частенько вспоминал этого мальчишку: «Как он тогда закричал: мама, цыган, цыган…»
Друг мой не выносил несправедливости и никогда даже ради дружбы не кривил душой. Когда однажды я взялся ругать своего двоюродного дядю Сашу, Мишка резко возразил, мол, дядя Саша редчайший человек. В сезон дождей он, единственный из всех шоферов, не боялся пробираться через невообразимую грязь на своем грузовике в кедраш, чтобы снабдить мужиков продуктами и вывезти наколоченные орехи. Говорил Мишка с таким уважением, что я невольно прикусил язык и старался больше не поминать дядю Сашу плохим словом.
Мы очень любили друг друга и не могли даже представить себе, что когда-то нам придется расстаться, но… Мишка вырос в отличного охотника и остался в родном таежном Забайкалье, а я после службы на корабле уехал в Москву учиться в университете. Потом женился, потом мы с женой купили дом в деревне Старово-Смолино на Ярославщине и прилепились душой к Борисоглебскому монастырю, ставшему нашей духовной Родиной. Последние лет сорок мы с Мишкой не виделись. Изредка переписывались, я посылал ему свои книжки, иногда звонил по телефону.
Много людей встречалось мне на жизненном пути, которых считал друзьями и которые потом уходили, исчезали куда-то, а Мишка всегда жил в моем сердце. Почему-то он никуда не делся даже за сорок лет?! Теперь, кажется, понимаю почему…
Наташа рассказала, что у отца второй инсульт. Вдобавок нашли у него запущенную онкологию поджелудочной железы. Метастазы уже во всем теле. Уже глаза открыть не может. Врачи расписались в своем бессилии, и она растерялась, не знала, что дальше делать. Вдруг решила позвонить мне. Я, помня, что Мишка в своем лесу, кажется, всегда был далек от Бога, попросил Наташу узнать у него: крещен ли он? Не отходя от трубки, она спросила. Он утвердительно кивнул. Тогда я объяснил ей как подать в храме сорокоуст о здравии, как начертывать на больных местах кресты… В общем, посоветовал все, необходимое для излечения. Хотел уже закончить разговор, но вдруг понял, что говорю совсем не то: «Наташа, едва ли Мишка уже выкарабкается. Надо, не откладывая в долгий ящик, лучше прямо сегодня, пригласить священника, чтобы исповедовать и причастить Мишку…» Как сумел объяснил ей значение этого таинства для умирающего. Выслушав меня, Наташа опечалилась: «Сегодня я на работе. А вот завтра у меня как раз выходной». Я еще раз повторил, что надо сделать все поскорее, лучше всего завтра…
На другой день, в Чистый Четверг, Наташа снова позвонила. Священника привезла одна ее хорошая подруга, но исповедовать Мишку не получалось – он уже не мог ни кивнуть, ни глазами хотя бы моргнуть. Тогда батюшка соборовал его и еще раз посожалел, что не может причастить умирающего – надо все-таки получить его согласие. Наташа попыталась втолковать отцу смысл причастия, но он никак не откликался. Тогда она в отчаянии воззвала: «Папа, дай нам как-нибудь знать, что ты согласен причаститься». Вдруг у Мишки слезы так и потекли из глаз! Наташа с батюшкой одновременно вскричали: «Согласен, согласен!» Безо всяких колебаний священник причастил моего друга. И Мишка, хотя дня три уже не мог ни есть, ни пить, принял в себя тело и кровь Христовы. Сразу страшные боли закончились, и через два часа он, тихо вздохнув, отошел ко Господу.
В день похорон, в Страстную Субботу, с утра лил сильный дождь и все переживали, что промокнут, но только вынесли гроб из дома, дождь прекратился. Возобновился он когда уезжали с кладбища… Все произошло как-то тихо и радостно. Некоторые говорили: «Значит, хороший человек был». Другие соглашались: «Видно, хорошо покаялся». А Наташа заключила: «Как разбойник на кресте». Восхищенно поделилась со мной: «У меня все эти дни какое-то ликование в сердце». Я тоже верю: Мишка попал куда надо. Хотя едва ли переступал порог храма… Правда, в порыве благодарности Наташа вспомнила как отец дорожил моими книжечками и часто в них заглядывал, а я пишу о том, как Бог людям открывается… Мишка настоящий друг…
Еще раз обнимаю всех сердцем.
