3
Краснолобов и в самом деле спасался. Он снова заметил следящего человека, как тот метнулся от тощей березы на берегу к голубому ларьку, где продавали клюквенный морс. Потому он и возмутился, когда Рябков, поравнявшись, только-только не отдал ему письмо.
« Шиш на! – Повторил про себя Краснолобов. – Что я? Того? Взял бы это письмо – и меня бы с поличным, как их связного! А у Митьки, у дурачины, поехал, видать, чердак. Ушел ведь с кулацкой писулькой. И меня чуть не сделал их письмоносцем. Сам пропадай, а друзей выручай! Это не для меня. Это для Митек, простых и наивных, как глиняные корчаги».
Краснолобов, стишая шаги, бдительно оглянулся. Улица, по которой он шел, была малолюдной. Никто за ним, кажется, не следил. «За Рябковым ушел», - подумал он о следившем за ними с берега человеке.
Краснолобов вздохнул с облегчением, когда увидел свой дом с мезонином, железным дымником над трубой, занавесочками на окнах. И жену увидел свою, как та, белея косынкой, снимала с веревки высохшее бельё. И только тронул рукой кольцо у калитки, как услыхал:
- Погоди-ко, милок!
Сердце его упало. С другой стороны дороги, против дома его, вынырнув из-под свеса черемуховой листвы, показался тот самый, кто за ним наблюдал от самой реки. Одетый в серый пиджак и серую кепку, был он узок в плечах, но шеей широк, толст и красен. На длинном лице – уличающая улыбка.
- В чем дело? – Краснолобов ослабил пальцы, из которых тут же выскользнуло кольцо.
- В том, что я из милиции. Следственник Тепляков. Как разговаривал ты и твой компаньон с кулаками видел собственными глазами.
Оробел Краснолобов.
- Да вы что?! Я ни с кем…
- Разберемся, - прервал Тепляков.
- Это как понимать? – трухнул Краснолобов.
- Пойдешь сейчас вместе со мной.
- Зря это вы! Клянусь! Ни в чем, говорю…
- Проверим! – не дал договорить Тепляков и кивком головы показал Краснолобову на просвет длинной улицы, по которой тот только что шел, и вот снова пойдет, но уже не домой, а от дома.
Краснолобов увидел жену, как та выбежала к калитке и, открыв ее, недоуменно взмахнула рукой
- Броня! Это куда тебя?
Краснолобов не обернулся.
- Не знаю, - сказал он так тихо, что никто его не услышал.
Вечер стекал на уличную дорогу прямоугольными тенями от домов. Солнце еще не село и бойко выплясывало на окнах, где зеленели горшки с Ванькой мокрым и маргариткой.
Ступал Краснолобов по узким мосткам вслед за одетым в серое Тепляковым. Ступал и видел, как разливались по всем огородам, улицам и дворам пучки предзакатного света, обещая кому-то чудесный вечер с чаем из самовара, стуком часов на стене и улыбкой жены. «Всё из-за Рябчика! – сетовал Краснолобов. – Не мне бы в эту милицию, а ему…»
4
Комната, где за квадратом сукна на столе восседал одетый в глухо застегнутый китель следователь Перов, была с тремя окнами, выходившими на реку. Окна были слегка приоткрыты, и воздух с воли весело шевелил соломенно-светлые волосы хозяина кабинета.
Краснолобова посадили на стул, в трех шагах от стола начальника следственного отдела.
Перов прошелся ладонями по сукну, взял красивый, из стали вылитый колокольчик. Снова положил его на место. Суровое, никогда, наверно, не улыбавшееся лицо его упорно смотрело перед собой не только прищуренными глазами, но и стайкой морщинок над переносьем.
- Кого привел, Тепляков?
Узкогрудый, с борцовской шеей сотрудник, подойдя к своему начальнику, наклонился над ним, передавая в самое ухо всё то, что он знает о приведенном.
Следователь положил на стол оба локтя, поднаклонился, и голова его, как бодая, нырнула к стулу, на краю которого держался ни в чем не уверенный Краснолобов.
- Стал быть, в сговоре с кулачьём! – сказал он язвительным тоном. – Что затеваете?
Спрошено было так, как если бы был Краснолобов в кругу заговорщиков.
- Что вы! Что вы! – Он даже привстал, но тут же снова уселся.
Следователь с усмешкой:
- А что они вам передали?
- Лично мне - ничего, - сказал Краснолобов.
Тепляков опять наклонился к уху Перова.
- А подельнику твоему? – рассердился Перов.
- Рябкову, что ли? – спросил Краснолобов. – Дак он не подельник. И я не подельник. Просто мы работаем вместе. В леспромхозе. Он – бухгалтер, я – нормировщик.
- Ну, а что твой Рябков от них получил?
Краснолобов пожал плечами.
- Не знаю. Какое-то там письмишко.
- Адрес Рябкова?
Спрошено было грубо. Но Краснолобов обрадовался вопросу:
- Кооперативная, дом номер восемь, - сказал он, сдерживая улыбку, не позволяя ей выскочить на лицо.
Перов потряс колокольчиком, вызывая из смежной комнаты подчиненных. И когда три бойца, стуча сапогами, встали возле стола перед ним, обвел их прищуренными глазами:
- Кооперативная, восемь. Рябков. Сюда его! Быстро! А этого, - палец его, как сучок от сосны, процарапал комнатный воздух, и Краснолобову стало не по себе, словно глядел на него не палец, а ствол, из которого убивают, - этого в камеру.
- Извините, - сказал Краснолобов, - но мне, мне надо домой…
- Многого хочешь, - подторопил его Тепляков, выводя в коридор, освещенный высоким окном, в которое, разрезаемая решеткой, вплывала с воли еле приметная горсточка позднего света.
5
Двор. А за ним – огород. От куста к кусту, низко падая, пролетела стрекочущая сорока. Заблеяла коза, рванув со всех ног к хозяину дома, чтобы тот потрепал ее меж рогами, и она бы потерлась своей гладкой шеей о его приветливую ладонь. А вон и окно, в котором – смеющиеся от счастья три ангельские головки: одна – побольше, и две – поменьше, и все в оправе иссиня-черных волос. Всё здесь было своё, всё надежное, всё родное.
Слышится скрытый стенами дома стук бегущих шагов. Секунда – и желтая с бронзовой ручкой крылечная дверь – весело нараспашку.
- Опять-то ты задержался? - Люба уже на крыльце, босая и статная, в открытом, с проймами сарафане, в подол которого крепко вцепились Мишутка с Галинкой.
- Да вот, - объясняется Митя, - ходили с Броней смотреть странников на реке.
Удивляется Люба:
- Разве такие бывают?
- Бывают…
Они проходят на кухню, где, уютно белея, стоит, как огромная барыня, русская печь, откуда старая Оля вытаскивает для сына кринку за кринкой, добавляя к стоялому запаху хлеба и молока запах горячего творога и жаркого.
Мишутка, вцепившись в бортик кроватки, кричит, как бунтарь, рассердившись на то, что его отделили от всех, кто был дома.
На колени к отцу взбирается дочка. Ей весело оттого, что она машет ручками и мешает, и папа ее то и дело проносит ложку с едой мимо рта. Весело и хозяйке. Лицо у Любы открытое и живое, как у многих красивых женщин, которые не умеют не улыбаться, и молодое здоровье так и плещет в ее глазах, переполненных синими искорками и счастьем.
После ужина Митя уходит во двор. Хозяйство у них большое. Потому и берет он в руки свои хоть топор, хоть лопату, хоть лом. , Одним словом, любой инструмент, чтоб пилить и колоть для двух печек дрова, чтоб косить для козы в огороде траву, чтобы дом, где чулан с коридором, чердак, кухня, спальня и маленький зал, не садился и не кренился и стоял на фундаменте, будто крепость. Да и всё остальное, с чем в хорошей семье не хозяйка справляется, а хозяин, сохраняло бы прочность, устойчивость и уют.
Сегодня Митя копает картошку. Прохладно, а он без рубахи, и майку сбросил, повесив то и другое на угол бани. Загорелые плечи и грудь перетянуты мышцами, как ремнями. В юные годы Митя бесстрашно крутился на турнике.
Отдаваясь с пылу работе, ощущает Митя себя переполненным чем-то огромным, приветливым и свободным. Словно в нем поселилась сама природа, расположив в привычном порядке огородные прясла, кусты крыжовника, ветки с листьями, пролетающую ворону и даже далекую тучку, из-под которой течет и течет золотая река, а в ней, как шикарная дева, купается солнце.
Сентябрьские сумерки рано ложатся на землю. Не успел Митя выкопать и полгрядки, как ботва и кусты вдоль забора стали темнеть. Пахло черемухой и укропом. Тихо-тихо, как в прошлой жизни, проскрипели мостки.
И тут отворилась калитка. Во двор, не спеша, но уверенно вторглись трое. Милицейская форма и звездочки на фуражках подсказывали, кто они есть и откуда пришли.
Рябков изумился, не понимая. Люба же побледнела, почувствовав завершенность какой-то нелепой ошибки, которую надо немедленно исправлять.
Оба уже уходили домой, где горела зажженная лампа, свет от которой падал во двор.
Рябков заправил в брюки рубаху. Подойдя к незваным пришельцам, несмело спросил:
- Вам чего?
- Вы – Рябков?
- Рябков.
- Тогда пошагали. С нами.
- В милицию, что ли?
- В милицию.
- Чего я у вас позабыл?
- Там объяснят.
- Какая-то ерунда. – Рябков повернулся к жене, взял ее руки в свои, подержал их, как счастье, которое отнимают. – Ну, Люба, чего? Я пошел. Думаю, ненадолго. Сегодня же и вернусь. Не оставаться же там, глядя на ночь. Правильно, командиры? – повернулся к пришедшим.
- Правильно, - произнес неуверенно кто-то из них.
- Митя! Но ты же совсем не одет! – напомнила Люба.- Надень хоть пиджак. Я сейчас принесу.
- Не ходите, - остановил ее старший. – У нас там тепло…
Несколько рук повернули Митю к калитке. Люба почувствовала мороз, обжегший ее задрожавшие губы, в которых застыли несказанные слова. Мгновенным взглядом она успела приметить, как по лицу супруга прошла растерянная улыбка, которой хотел он ее ободрить, чтоб Люба не очень переживала, однако улыбка была похожа на траурную гримасу, с какой уходят из дома, чтоб никогда не вернуться назад. Плечи же Мити сузились и осели, словно лежали на них не ладони уверенных конвоиров, а бревна.
6
Для следователя Перова все приведенные к нему в кабинет были людьми, жизнь у которых остановилась, и теперь всё зависело от него – продолжить ее им, или же не продолжить? Продолжали обычно те, кого он после допроса в камеру отправлял. Как правило, это были: мелкие жулики, спекулянты, шулера, мошенники и пустые говоруны, на кого поступали неубедительные доносы. Все они, пройдя процедуру суда, получали какие-то сроки, сидели в тюрьмах и лагерях, но, в конце концов, выходили на волю.
Но были и те, для кого Советская власть была ненавистна, и они, затаившись, ждали момента, чтоб предъявить ей свой счет. Таких Перов не допрашивал. Таких отправлял он в Вологду или Архангельск, в окружное ОГПУ для более умных дознаний..
Когда привели Рябкова, он долго смотрел на него прищуренными глазами. Сидел перед ним простецкий, в суровой рубахе, спортивно сложенный с тонким лицом молодой человек. Казалось бы, всё в нем было открыто. Чуть удлиненная голова, по которой, как шов, проходил аккуратный пробор, отправлявший черные волосы на два склона, чистый со взлизами лоб, совершенно бесхитростные глаза, наконец, лежавшие на коленях спокойные с сильными пальцами руки – ничто не могло в нем открыть чужого, с антисоветским душком удальца, кто питал дружелюбные чувства к врагам государства.
- Рябков?
- Рябков.
- Работаем где?
- Бухгалтером в леспромхозе.
- Рассказывай.
- О чем? – удивился Рябков.
- О том, как ты стал у нашего кулачья почтальоном.
- Никакой я не почтальон!
- А письмо? – напомнил Перов. – Или они тебе его не давали?
- Не было этого, - отказался Рябков, - не давали.
Перов повернулся к стене.
- Тепляков!
От стены под портретом Дзержинского отделился одетый в серое человек с решительными руками, которые тут же, как скользкие рыбины, стали нырять в карманы Рябкова, сначала рубахи, потом, заставив сидевшего встать, и брюк.
Письмо было в заднем кармане. Митя его не успел опустить, решив, что сделает это завтра, когда пойдет на работу и завернет по дороге на почту.
Перов был доволен. Виноват ли, не виноват ли был приведенный перед законом, было ему все равно. Замечательно то, что в руках у него находилось письмо. Это был документ, подтверждающий связь кулака с бухгалтером леспромхоза. Перов понимал, что дело это не из простых и рассматривать станет его не он. С него довольно того, что он бдительность проявил, и это ему, надо думать, зачтется. «Завтра же в Вологду и отправлю, - подумал Перов. – Там жернова покруче, чем наши. Хруст пойдет, если этот бухгалтер проявит характер…» Было приятно Перову поддерживать мнение о себе, как о следователе серьезном, разбирающемся в людях, бросившим вызов существующему режиму.
Была уже ночь. И Перов показал Теплякову на арестанта.
- Завтра в Вологду отправляй. А сейчас найди ему койку.
Тепляков наклонился к уху Перова, спросив его так, чтоб не слышал Рябков:
- Может, в общую камеру? Там ведь дружок его Краснолобов. Пусть пообщаются напоследок.
Перов шевельнул бровями значительно и солидно, как если бы думал не только своей крупно слепленной головой, но еще и бровями.
- Нет! – отверг нехороший совет. – Подерутся. Нельзя. В Вологду надо доставить его в целом виде. Отвечаешь за это собственной головой.
Уходил Рябков от Перова с опущенными плечами, обысканный и сердитый, не представляя, как для него начнется и кончится завтрашний день.
«Не ты первый, не ты и последний», - подумал Перов. Следователь домой не спешил. Перебирал лежавшие перед ним бумаги. Взял среди них треугольное письмецо. Развернул и начал читать. Ничего такого в нем не было, за что бы можно наказывать человека. Некто Терентий Вагула пишет своей молодой жене, обращаясь к ней ласково, как к невесте. Пишет в Ставропольский край, в станицу то ли Красивую, то ли Кривую: несколько букв на адресе стерты, и прочитать их было нельзя. Сообщает Терентий, что их по реке отправляют куда-то на Север. Куда, конкретно никто не знает. Наказывает жене, чтоб вступила в колхоз, иначе последнее отберут, и она вместе с сыном протянет от голода ноги. Насторожили Перова последние строки, в которых Вагула пишет, что письмецо передаст через доброго человека. Не все же ныне поганцы и трусы. Есть и порядочные ребята. «…Обо мне не тужи, - продолжает в письме, - скоро свидимся. А ежли не свидимся, то не плачь. Коль не вернусь на Октябрьскую, считай, что меня и нету. Згинул. Поди к моему братану Миколе. Он тебя любит. Примет тебя вместе с нашим Олёшей. С ним вы оба не пропадете.
До увиданьица, дорогая. А может быть, и прощай.
Твой Терёша».
Следователь вспотел. Перед ним на синем сукне лежало развернутое письмо. Автор его собирается убежать и сделает это, быть может, сегодня. Поймают его или нет, было следователю не важно. Важно то, что он первый узнал об этом и, кого надо, предупредил. И, как к двум прибавить один, стало ясно ему, что письму дадут ход, как крамольному документу, и пострадает от этого, в первую очередь, Дмитрий Рябков.
7
Не мог Краснолобов заснуть на тюремных нарах среди шорохов и движений, когда кто-то надсадно дышал, кто-то кашлял, кто-то чесался, и отовсюду шел запах невымытых ног, а в голову лезло: «Ни за что, ни за что забрали. Не меня бы надо сюда»… Поэтому утром, когда его вызвал следователь Перов, был Краснолобов, как спелая глина, из которой лепится всё.
Следователь спросил:
- Домой, поди, хочешь?
Краснолобов:
- Очень даже хочу.
- Заслужи!
- Это как?
- Для начала раскайся.
- В чем?
Перов пояснил:
- В сочувствии к тем самым кубанцам, от кого вы с Рябковым грамотку получили.
Краснолобов:
- Но я не сочувствовал никому. Даже больше того, когда совали Рябкову письмо, я сказал ему, чтоб не брать.
Следователь любил смущать и к тем, кто смущался, был деликатнее и добрее.
- Выходит, ты бдительность проявил?
- Если хотите, то да! Так и было!
Перов услышал в голосе Краснолобова услужливую готовность сделать именно так, как подсказывают ему.
- Бдительность и осмотрительность. Это сильные аргументы. Пожалуй, могут они тебе и помочь. Садись вон туда! – Перов показал на маленький столик в углу кабинета, за которым много и многими было написано донесений на тех, кто явился причиной того, что теперь они здесь.
- Пиши, - добавил Перов, подождав, пока Краснолобов сядет за столик, - вот тебе ручка с чернилами, вот бумага. Не просто описывай, что там было, а с разъяснением: что такое Рябков? Почему проявил он сочувствие к кулакам? Откуда в нем это? Может, он бывший белогвардеец?
- Не он, а братья белогвардейцы.
- Вот-вот, то, что надо. Белогвардейский душок. Перебрался от братьев к брату. А родители кто? Не из денежных воротил?
- Отец у него был богатым купцом. Вел большую торговлю.
- О, как славно! Давай и это впиши. Семя от семени падает недалеко.
- Буржуазное семечко, - подтвердил Краснолобов. - Да еще и тесть у него…
- Что? Такой же буржуй?
- По-моему, хуже, - сказал Краснолобов. – Вредитель! Три года назад на Меденьге пять тысяч кубов деловой древесины оставил на берегу!
- Помню! Помню! – Перов поглядел на подследственного с улыбкой, словно взял и одобрил его. – Ты, я смотрю, Краснолобов, соображаешь. Антисоветчинка от богатого тестя к богатому зятю перескочила, как погореловская блоха. Всё! Оставляю тебя. Пиши! Именно так пиши, чтоб понравилось мне, и ты не когда-нибудь, а сегодня был дома. Не возражаешь?
- О-о, нет…
8
Расстроен был следователь Перов. По дороге в милицию встретился с прокурором, который сказал, что вот-вот на барже прибудет новая партия спецпоселенцев. И остановка будет у них в тюремном дворе, и чтобы он, как ответственное лицо, пропустил их всех через свой кабинет, выявляя самых крамольных. « Не лишка ли вы от меня хотите? – подумал Перов. - Как будто мало дел у меня с местным материалом...»
Голова была вялой, и взбодрить ее не могла даже душистая папироса, какой он обычно не баловался с утра. А тут еще гостья. Вчера просилась к нему. Доложил о ней Тепляков, сказав, что она дожидается в коридоре. Но он не принял ее.
- Пусть завтра придет, - сказал Теплякову.
И вот она тут. В шляпке, высоких ботинках с шелковыми шнурками. Пришла из минуты в минуты, ровно в девять утра, когда он только-только ступил за порог, снял галоши и сел за свой стол, собираясь осмыслить вчерашний вечер.
Собственно, вечер был не особенно канительным. Надо было отправить Рябкова. Что он и сделал, посадив его в сопровождении Теплякова на грузовой пароход, возвращавшийся в Вологду за баржой, в которой должна была плыть новая партия выселенцев.
Женщина, хоть и была в тусклом платье, скрывавшем ноги почти до лодыжек, Перов не мог не заметить ее вороных с влажным блеском волос, ярких глаз и высокой шеи, открывавших в ней благородных кровей породу. «Не из простых», - сказал про себя и услышал:
- Я насчет мужа Дмитрия Михайловича Рябкова. Его увели из дома позавчера. Что он такого сделал?
- Дело в том, - ответил Перов, - что ваш муж вступил в контакт с классовыми врагами.
- В контакт? – посетительница смутилась.
- Да, - добавил Перов. – Они хотели его использовать, как курьера. И он согласился.
И вновь посетительница смутилась.
- Про кого это вы? Откуда у нас классовые враги?
Не понравились следователю вопросы. Но он все-таки объяснил:
- С Кубани. Их тут у нас высаживали на берег. Вот они вашего мужа и подцепили.
Женщина, кажется, возмутилась:
- Если они, то и спрашивайте с них, а не с мужа! Он-то причем тогда тут?
«У-у, как она!» - изумился Перов. И отвернулся к окну, уставясь в открытую створку его с неподвижностью сфинкса, умеющего быть не только неразговорчивым, но и надменным.
- Какой из него курьер, если он закончил Лесную школу? Лучше скажите, когда его выпустят?
Перов с нарастающим раздражением подумал о том, что пришедшая слишком наивна. Лесную школу еще приплела. И он, пересилив себя, скупо и нехотя процедил:
- Это решаю не я.
- А кто-о? – Женщина так и вонзилась в него своими глазами, полыхнувшими нетерпеньем и синевой.
Перов отвернулся от створки окна, впускавшей с воли речную прохладу и, захватив сидевшую краешком взгляда, хотел уже, было, сказать: «Здесь спрашивают не меня, а я!», но не стал, подумав о том, что прежняя, с благополучием, расположением близких, комфортом и ласками мужа жизнь для нее закончилась навсегда, и наступает другая, где верх возьмут бесполезное ожидание и не имеющие границ прозябание и усталость.
- Вологда, - выдавил он сквозь сжатые губы.
- Почему это Вологда?
- Потому, что он уже там.
- Как же так?
- Еще вчера был отправлен туда, - промолвил Перов, уступая решительному напору, с каким пришедшая расспрашивала его, - пароходом, - прибавил..
- И что же мне делать? Куда я сейчас? Где мой муж? У кого?
- Всё! – не сдержался Перов. – Я и так вам сказал больше, чем надо. Довольно с меня. До свиданья.
Он видел, как посетительница погасла, встала, будто лунатик, и, погружаясь ногами в зашнурованные ботинки, вышла из кабинета, унося с собой не раздавшийся крик.
(Продолжение следует)
