ВОСКРЕСЕНИЕ НА ШЕКСНЕ
Шёл 1933 год. Вот уже долгая голодная и холодная зима за плечами, март наступил. Солнечным деньком ехал Степан из леса с ветками на коровник. Видит – председатель к нему бежит, кричит издали:
– Степан! Зайди сейчас ко мне!
Слез неспеша с саней, обмёл валенки на крыльце, зашёл в контору к председателю. А тот:
– Степан! Вот телеграмму тебе свояк из Череповца прислал.
И замолчал, будто слова в горле застряли. Взял молча Степан клочок бумаги и прочитал:
– Ваш сын Анатолий умирает от воспаления лёгких в больнице. Срочно приезжайте. Иван.
Степан опустил голову, постоял молча да так и пошёл ни слова не говоря на улицу.
Слух раньше его принёс в дом страшную весть. Дочери-подростки плакали, маленький Коля им вторил, Володя сидел под иконами, уткнувшись головой в руки. Надежда с потухшими серыми глазами на красивом тонком лице уже собиралась в дорогу. Кому же, как не матери, быть рядом с сыном в последние минуты его жизни! В избу начали собираться родственники и соседи. Решили, что повезёт Надежду в город её брат Андрей, а Степан останется дома с детьми и хозяйством.
До города было вёрст шестьдесят, но мартовская дорога уже сильно растаяла и превратилась в рыхлое месиво, поэтому добрались до Череповца только на следующий день к вечеру. В приёмном покое городской больницы ей холодно сказали:
– Ваш сын умирает, но посторонним вход воспрещён. Карантин.
Как ни умоляла врача, как ни плакала – не дали побыть матери у постели умирающего сына! В изнеможении устроилась она в коридорчике на полу, ожидая утра и страшных вестей. Сердце замерло и, казалось, превратилось в лёд … Рано утром вышел врач, поморщился и сказал, глядя в сторону:
– Ваш сын умер в двенадцать часов ночи. Можете забрать тело.
Хоронить Анатолия повезли в деревню. Весеннее солнце беспощадно слепило глаза, снег за прошедшие сутки почти полностью стаял с дороги, и лошади, всхрапывая и кося глазом, с трудом тащили тяжёлые дровни с гробом. К вечеру, совсем выбившись из сил, завернули к дому, стоящему на окраине деревни недалеко от Шексны, покрытой набухшим, потемневшим льдом. Тревожный ветер гулял на просторе речных далей, безжалостно рвал и теребил ветви прибрежных ив, берёз и тополей.
Робко постучал в двери кнутом Андрей. Через минуту в окно выглянула немолодая женщина, осмотрела внимательно Надежду с братом, дровни с гробом и пошла открывать двери. Вошли в избу, перекрестились на образа и перевели измученный взгляд на хозяйку. Та всё поняла, и когда, наконец, Андрей выдавил из себя фразу:
– На санях не добраться. Надо за телегой ехать … – она тихо ответила:
– Гроб на дровнях поставим в сарай, там у нас теперь чисто. А ты, милая, пока у меня поживи. Даст Бог, мужик-от скоро с телегой вернётся.
Андрей быстро распряг лошадь, попоил, покормил её сеном и, не дав как следует отдохнуть ей и себе, в ночь отправился верхом дальше.
Надежда, казалось, с трудом понимала, что вокруг происходит. Она на всё смотрела с мёртвым равнодушием. Мария, так звали хозяйку, ни на минуту не спускала с неё глаз, нянчилась с ней, как с ребёнком. Прошли ещё сутки, в течение которых Надежда просидела у окна, неотрывно глядя на реку. На попытки хозяйки разговорить её, заставить вместе поплакать и облегчить тем ношу непомерного горя, она или отмалчивалась, или говорила всегда одну и ту же фразу:
– Паренёк-то мой учился в городе, холодал и голодал, вот и помер.
На второй день утром, когда Мария уходила за водой на колодец и немного задержалась с любопытствующими соседками, объясняя им, кто и зачем у неё остановился, Надежда вышла из дома и быстро пошла по тропинке к проруби. Мария с высокого берега издали увидела её, бросила вёдра и кинулась за ней. Догнала у самой кромки чёрной полыньи … Чтобы не вспугнуть, тихо подошла сзади и ласково взяла за руку:
– Надя! Вспомни о своих деточках! Ведь их у тебя ещё четверо! Не осироти бедных.
Надежда вздрогнула, словно просыпаясь, неимоверным усилием заставила себя отвести непослушные глаза от бездны и посмотрела на плачущую Марию. А та ей опять:
– Пойдём, милая в дом, погреемся чайком.
Послушалась как-то бессознательно и почти равнодушно, побрела назад. Вернувшись в дом, Мария посуровела и сказала Надежде проникновенно:
– Велико твоё горе, матушка! Но вспомни Богородицу и её слёзы у креста распятого Сына!
После короткого молчания продолжила:
– А сынка своего отпоёшь в церкви, как приедете. И возьмёт Христос к Себе твоё невинное чадо. Только молись Спасителю.
Надежда начала едва заметно оживать, взглянула на иконы, рука сама начала креститься по давней, тысячелетней привычке всех русских женщин. Из глаз полились слёзы – и обе женщины, упав перед образами, тихо заплакали. Впервые за все эти страшные дни…
Ещё одни сутки миновали. Как родная мать, выхаживала Мария свою незваную гостью. Слёзы сменялись разговорами, в которых в основном говорила хозяйка, а гостья только слушала и лишь изредка что-то отвечала. Наконец, христианское смирение кроткого сердца Надежды победило открывшуюся перед нею бездну отчаяния. Она нашла силы встретить приехавшего на телеге мужа. Твёрдо стоя на ногах, нашла слова, чтобы смягчить первый страшный удар встречи мужа с мёртвым сыном.
Вернулись в родную деревню и похоронили юношу на заречном кладбище, недалеко от церкви, в которой его и отпели, как отпевали до этого всех его предков последние триста лет.
О Б Е Т
Шёл неспокойный 1905 год. Второе лето подряд было дождливо и холодно. Деревня Высоково, хоть и стояла на высоком месте, бедствовала от длительной непогоды. В полях и на огородах ничего не росло. Многие деревенские мужики уходили «на суда», как в тех местах принято было выражаться, то есть нанимались матросами и грузчиками на пароходы и баржи, плавающие по Шексне, по всей Мариинской системе.
Семье Голубевых тоже, как и всем в деревне, жилось в эти годы несладко. Родители выбивались из сил, чтобы хоть как-то прокормить своих детей. Но никогда они не роптали на Бога, как это бывало в иных семьях. Правда, до беспорядков, как в других местах России, в этих краях дело не доходило. Зимогоров, то есть бродяг и бездельников, было мало. Народ здесь жил в основном тихий и трудолюбивый.
Семья Голубевых отличалась особой набожностью. Хоть и пустовато было в доме – одни столы да лавки, но в красном углу светились старинные иконы, свято соблюдались все православные праздники и обычаи. И вот однажды в воскресенье, помолившись всей семьёй в церкви, пришли они домой. Отец с матерью были как-то по-особенному торжественны и сосредоточенны. Собрали они всю семью за столом и объявили свою родительскую волю: старшей дочери Наталии - идти в монастырь. По благословению священника, такой обет дали они Господу Иисусу Христу ради того, чтобы вымолить у Бога благодатную жизнь для деревни. «Много монастырей на Руси, - сказали они, - но ни в одном из них нет людей из нашей деревни, нет того, кто бы дённо и нощно молился за нас, грешных, и за всю Русь».
Дело непривычное и для тех далёких времён. Как это так? Не по своей, а по родительской воле в монастырь идти! По своей-то воле Наталья уже собралась было замуж за Алексея, а не в монастырь. А было ей тогда шестнадцать лет.
Прошла неделя в несложных сборах, поскольку и собирать-то особенно нечего было. Запряг отец лошадь. С тихими слезами села в телегу Наталья, и тронулись в путь по извивающейся в широких полях и перелесках дороге – в сторону пристани на реке Шексне.
Алексей, бледный, тоже с тихими слезами на глазах, долго стоял на своём крылечке и взглядом провожал отъезжающих, расставаясь навеки со своей невестой … Вот и скрылась повозка за поворотом дороги. Алексей взбежал по лестнице на чердак и ещё оттуда пытался разглядеть из окна что-то вдали полей. Деревня стояла на возвышенности, и из чердачного окна открывались необъятные и печальные в ненастную погоду просторы, в которых растворилась его любовь. Он медленно спустился с чердака, пошёл на сеновал и пролежал там почти неделю, не обращая внимания на угрозы и брань своих родственников. Но надо сказать, все в деревне как-то с уважением отнеслись к его горю. Никому и в голову не приходило посмеяться над его причудами. А вскоре все об этом забыли.
Наталью привезли в Ярославль. Отцу удалось устроить её послушницей в один из женских монастырей. И потянулись, а потом побежали и даже полетели дни и ночи в новом месте, среди новых людей и как будто в новом летоисчислении.
Военные и предвоенные бури внешнего мира мало волновали испокон веков устоявшийся монастырский быт. Здесь была своя – невидимая брань. В те годы в монастыре, где стала жить Наталия, оказалось довольно много таких же, как и она, молодых и духовно неопытных девушек. Но строгая и справедливая игуменья, смирение и терпение послушниц делали своё дело. Главное – была у них наивная, детская вера в своего Небесного Жениха, Господа Иисуса Христа. Эта вера постепенно возрастала, преодолевая страдания любви земной – разлуки с родными и любимыми. А страдания эти поначалу были, казалось, непереносимыми. Бывали и такие случаи, когда молодая послушница убегала из монастыря к своему земному избраннику.
И вот наступил 1917 год. Двенадцать лет, проведённые в монастыре, постриг, сделали своё дело. Это было уже другое существо – такое же кроткое и смиренное, как и раньше, только эти кротость и смирение были уже одухотворёнными, и потому превратились в невидимую, но могучую силу. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное».
Много было таких скромных монахинь по русским монастырям в те годы. Духовные плоды созрели. Начиналось время жатвы.
Смерч революции разнёс Христовых сестёр по земле русской в разные её концы. Многие из них удостоились принять мученическую кончину за веру православную. Наталья с несколькими сёстрами-монахинями вернулась в родную деревню. Встретили их сначала тепло и уважительно. Все они были хорошими мастерицами-рукодельницами, поэтому без работы и хлеба не сидели… Пока у самих крестьян хлеб был. Потом начались тяжёлые годы богоборчества и раскрестьянивания.
Затаились Наталья с сёстрами от внешнего мира. И начался монашеский
подвиг, едва ли посильный для многих из нас. Сколько было ночных молитвенных бдений, сколько слёз пролито за ближних и дальних, и даже за тех слепых соотечественников, разоряющих Русь. Поняла Наталья в те молитвенные часы и дни весь смысл родительского обета перед Богом. Вот для чего было ей даровано отречение от земной любви и земной радости. Но её кроткая душа не возгордилась, она даже не осознала сама в себе, что стала она Ангелом-Хранителем родной деревни. В других деревнях и иконы уже поснимали, и в церковь, даже когда она еще не закрыта была, забыли ходить. А у них в Высокове долгое время всё оставалось по-прежнему. Когда закрыли храмы в ближайших деревнях, начали тайно ходить к Наталье и просить её молитв во всяких бедах, окрестить младенцев, почитать псалтырь по умершему. Много её земляков, родившихся в те годы, гуляют по всему белому свету, освящённые её крещением и охраняемые её святыми молитвами. Жаль только, не у всех душа воцерковилась, когда они стали взрослыми людьми.
Но были среди них и такие, кто сохранил свою душу от бурь двадцатого века и вынес её из всех житейских бед чистой и такой же смиренной, какой была сама их крестная мать – монахиня Наталья (в иночестве Нимфодора).
О таких, как она, духовных защитниках России, написаны стихи архиепископа отца Иоанна Шаховского:
БЕЗЗАЩИТНОСТЬ
Всё сковано порукою земною –
За зверем ночь, простор – за белой птицей.
Но кто укроется за белизною,
За ангела кто может заступиться?
Нет беззащитней в мире, чем они.
Нет утаённей их в холодном мире.
Пред ними надо зажигать огни,
Их надо петь на самой громкой лире.
И говорить, что ангелы всегда,
Спасая смертных, падают в пучину.
Они идут с волхвами, как звезда,
Хранят рожденье, пестуют кончину.
Но сколько оскорблений, сколько слов
Мир говорит об ангелах впустую –
«Всё существует средь земных основ,
И только ангелы не существуют!»
Хранитель ангел, если и любя,
Твой шёпот я поранил невниманьем,
Прости меня. Я знаю, что тебя
Увидят все в час позднего свиданья.
Когда наступят сумерки земли
И свяжутся навек пустые речи,
Все ангелы придут, как корабли,
Последней беззащитности навстречу.
ЖИТИЕ КЛАВДИИ
Клавдия была высокой, крепкого телосложения, физически сильной крестьянской девушкой с тихим и рассудительным голосом и смиренным взглядом живых глаз на строгом лице. Хотя она была старше сестры Раисы, но всегда жила как бы при ней, во всём ей покоряясь в повседневных домашних заботах. Однако младшая сестра совершенно справедливо говаривала: «Клава у нас – упрямая». В чём же заключалось упрямство смиренной Клавы не сразу можно было понять. Видимо, оно незаметно проявлялось в том, что она упорно следовала по одной, однажды избранной ею дороге и старалась не свернуть с неё. Что же за чудная это дорога вела её по жизни, с внешней стороны, казалось бы, заполненной одним тяжёлым крестьянским трудом? Многие ли её разгадали? …
Теперь, когда прошло много лет, оглядываешься назад, пытаешься понять этот путь. Всё упирается первоначально в какие-то мелочи жизни, отдельные детали, которые, как камни на дороге, мостят собой этот простой и чистый жизненный путь.
Молодость сестёр прошла в предвоенные и военные годы. Коллективизация, а затем война тяжёлыми колёсами переехали жизнь и судьбу их семьи. Раскулаченные родственники и друзья, попавшие в тюрьму или уехавшие скитаться по чужим краям, голод, тяжёлая работа в колхозе за неоплаченные трудодни.
В середине войны умерли родители Клавы и её двоюродная сестра, оставив на её попечение маленькую девочку. Клавдия, привыкшая жить как птица Божия, не думая о своём пропитании, тут затужила. Но крепкое здоровье и трудолюбие помогли её вырастить приёмную дочь. Каждое утро, вставая в четыре часа, она запрягала старого ленивого быка в повозку, загружала в неё на ферме тяжёлые бидоны с молоком и ехала из Высокова в Квасюнино, в деревню сестры. Там, на маленькой сыроварне, она разгружала эти бидоны, а потом грузила их уже с «обратой», как здесь называли сыворотку.
Пока шёл процесс обработки молока, она заходила, как правило, к сестре. Та её угощала, чем Бог послал, чаще всего картошкой с хлебом да чаем из самовара, а в воскресение и в праздники - пирогами. Бык с повозкой терпеливо стоял во дворе. Ожидая хозяйку, он нередко ложился на траву прямо в упряжке, закрывал глаза, погружаясь в дремоту. Оводы налетали тучей, но он был невозмутим. Потом трудно было Клавдии снова поставить его на ноги и заставить двигаться. За день таких рейсов приходилось делать летом - три, а в другие времена года - два раза. Последний раз повозка, загружённая бидонами с обратой, медленно продвигалась по просёлочной дороге поздно вечером, когда уже почти все жители деревни, утомлённые дневными заботами, давно спали.
Как тяжело приходилось Клавдии! Да тяжело… Но она не жаловалась на судьбу. На лице её постоянно светилась тихая улыбка, а походка до самой старости была лёгкой и неслышной.
В начале лета, как только посадит огород, Клавдия обычно приезжала в Череповец – продать на рынке оставшуюся от прошлогоднего урожая картошку. Её сильные, безотказные руки справлялись с большими мешками, нагружая их сначала у дома на телегу, с телеги – на лодку, с лодки – на причал пристани, с причала – на пароход, с парохода – на подводу городского мужика, возившего грузы на городской рынок. В те годы картошку в Череповце раскупали мгновенно.
После рынка уставшая Клавдия шествовала к тётушке, бобе Наде. Она снова была нагружена уже городскими продуктами: буханками хлеба, батонами, баранками, сахаром, пряниками. Обычно она не задерживалась и уезжала в тот же день вечером или на другой день. Работа в колхозе не позволяла ей оставаться дольше. Тётушка угощала Клавдию обедом и чаем. После удачной продажи картошки держалась она торжественно, ела не торопясь, любила обстоятельно поговорить с тётушкой, так как ей редко приходилось бывать в гостях, да ещё у городских. Как правило, почувствовав её блаженное состояние, на колени к ней забирался кот Мурзик, которого она не гнала от себя и во время еды, несмотря на уговоры тётушки, призывающей «шугануть бесстыжего». Однажды кот долго и терпеливо наблюдал за ложкой с супом, которую Клавдия держала в руке и никак не могла донести до рта во время затянувшейся речи. Вдруг одним махом лапой он выхватил из ложки кусок мяса и исчез с ним под кроватью, к неописуемому восторгу внучки Люси. Тётушка начала ругать и чуть ли не бить кота за нахальство, и только Клавдия продолжала безмятежно улыбаться, как ни в чём не бывало…
Если она оставалась ночевать, то во сне нередко всю ночь кашляла и стонала. Тётушка не спала и всё думала: «И у Клавдии силам есть конец». Утром, жалея гостью, она ей внушала: «Что ты, Клава, не лечишься от кашля! Да и работу-то больно тяжёлую на себя взваливаешь. Ведь не мужик!» Клавдия только в ответ блаженно улыбалась, аккуратно складывая вытрясенные на крыльце простыни, на которых она спала. Ритуал трясения простыней утром после сна она совершала каждый свой приезд, несмотря на категорические протесты тётушки и улыбки проходящих мимо соседей по дому.
К старости Клавдия переехала из родного Высокова на Квасюнино, поближе к сестре Раисе, в купленный по дешёвке старенький домик. Её родительский дом совсем развалился, и жить в нём стало невозможно. Да, тогда многие дома, вслед за погибшими на войне хозяевами, стали быстро рушиться и гибнуть, не находя опоры. От крепкой когда-то деревни осталось на холме несколько домов.
На память от монахини Натальи, их тетушки, осталась сёстрам чудная икона, блистающая живыми красками и излучающая какой-то радостный покой и свет. Изображена была на ней Богородица Дева Мария на облаке, а внизу – святые, выстроившиеся в ряд, словно бы для защиты и благословения молящихся. Были среди них и апостол Андрей Первозванный, и святой великомученик Георгий Победоносец, и святитель Николай, и святые Фрол и Лавр. Икона была большой и помещалась в старинном деревянном киоте под стеклом. После смерти тётушки-монахини Клавдия никогда не расставалась с этим удивительным образом. Привезла она его с собой и на Квасюнино. Эта икона будто освятила и осветила своим ликом новое убогое жилище русской крестьянки. Она стояла на старом деревянном ящике в красном углу. Когда Людмила, внучка городской тётушки, вошла впервые в хижину Клавдии, то была потрясена символическим смыслом открывшейся картины: казалось, сошлись здесь вместе страшное убожество жизни земной и высокая очищающая красота жизни небесной. Долго она стояла поражённая, не замечая навернувшихся на глаза слёз. И что-то сдвинулось в её уже успевшей очерстветь душе, и снова вспомнился день крещения, пробудились детские воспоминания о том, как её водили с собой на службы в церковь бабушка и крёстная. Вспомнилась вся прошедшая жизнь, и захотелось душе всё начать сначала, очиститься от грязи уже накопившихся грехов, житейских печалей и забот. В сердце зарождался словно бы обет перед Богом, требующий от неё духовного пробуждения….
Теперь Клавдия уже не могла заниматься прежней тяжёлой работой и пасла общественное стадо коз и овец. Это новое её занятие, как и старое – бесконечные поездки по полевой дороге на телеге, гружённой бидонами, были связаны с уединением и долгими часами молчаливого созерцания природы. Её простая душа, казалось, соединялась с окружающим миром, и в такие часы ей было ведомо всё, что происходит тайно и явно кругом. Она понимала, о чём шумит лес и поле, куда плывут облака и за чем летит по небу птица, о чём думают и что замышляют подопечные овцы и козы. Как-то раз шла Людмила с родственниками в лес по грибы и увидела такую картину: на обочине полевой дороги сидела Клавдия в белом платочке и в этой позе бодрствования спала. Стадо паслось вдалеке и, казалось, уже готово было убежать от своего дремлющего пастуха. Когда городские разбудили Клавдию и предложили ей свою помощь подогнать овец поближе к ней, чтобы ей не бегать за ними по кочкам и довольно высокой траве, она спокойно, с улыбкой ответила:
– Да куда они денутся! Вожак-то у них умной. Меня с голосу послушаёт. А так вы их только распугаетё. Овца – тварь настырная, себе на уме. Она знает, где трава получше растёт, туда и бежит.
От этих слов повеяло чем-то далёким, древним и давно забытым …
Как-то, разговорившись за самоваром, Клавдия подробно описала городским гостям, как она во время пастьбы приручила ворону, которая из наглого агрессора и воришки, подбиравшегося к её мешочку с едой, превратилась в её друга, развлекавшего её своими неожиданными выходками в долгие часы одинокого пастушеского бдения в квасюнинской поскотине.
Клавдия была в те годы старой и одинокой. У её родных была своя жизнь и свои заботы. Воспитанная ею девочка-сирота, выросла, вышла замуж и жила где-то далеко в городе. У Раисы был полный дом внуков и большое хозяйство. Но сёстры по-прежнему дружили. Зимой, когда деревню заметало снегом, и ночью в морозном небе сиял месяц, Клавдии не было скучно – она жила зиму в доме Раисы, вместе со всем многочисленным семейством её замужней дочери. Убогая хижина Клавдии стояла пустой и не топленной до весны, до тёплых дней.
Летом домик, вросший в землю, утопал в высокой траве и зелени окружающих её берёз, черёмух, рябин и тополей. Свой участок Клавдия по немощи уже не могла возделывать, и он превратился в прекрасный луг с душистыми травами. Когда Людмила приходила навестить старушку, то любила вместе с ней побродить по этому лугу, посидеть на нём и посмотреть с его высоты на виднеющиеся вдали перелески и блестевшую под солнцем Шексну. Нередко старушка, не имея ничего другого, дарила её букет прекрасной мяты. Уходить от неё не хотелось: всегда казалось, что покидаешь райские кущи.
Шли годы. Незаметно подошло Клавдии время умирать. Стояло жаркое лето 1990 года. В доме Раисы на диване тихо мучилась Клавдия, ей становилось хуже и хуже. Вот и совсем невмоготу стало. Побежала племянница звонить в больницу, вызывать скорую помощь, а её оставила одну, так как все остальные были на работе. В это время пришла из соседней деревни к Раисе в гости её крестница Людмила, приехавшая накануне издалека навестить родные места. Клавдия узнала её и, превозмогая удушье и боль, обрадованно её приветствовала слабым кивком головы. У неё ещё хватило сил расспрашивать гостью о жизни, о том, надолго ли и с кем приехала. Как будто это не она сейчас у Людмилы на глазах испытывала предсмертные муки, как будто это так и надо!
На следующий день поехала Людмила навестить Клавдию в больницу, куда её увезли накануне. Она лежала на кровати у входа в переполненную палату и с трудом дышала. Глаза её, широко открытые, с расширенными зрачками, темнели на бледном лице. Она словно бы пристально во что-то всматривалась. «Видишь там …,» - едва слышно говорила она и напряжённым взглядом и слабым движением руки показывала куда-то перед собой. Людмила ничего не видела, но её охватил необъяснимый трепет человека, присутствующего при таинстве смерти праведника.
На следующий день Клавдия умерла. Это был Петров день. В гробу она лежала непривычно нарядная, в белой в мелкий цветочек батистовой кофте, в белом платочке, лицо сияло неземной радостью.
СМЕРТЬ НЕВЕСТЫ
Моя бабушка рассказала как-то истории короткой жизни своей золовки – Ефросинии. Она выросла удивительной красавицей и многие молодцы на неё заглядывались. Полюбила она своего односельчанина Ивана. Весной его и других парней в деревне призвали в Красную Армию, и девушки пошли их провожать в село Чаромское за шесть километров. Там назначено было место сбора призывников. Когда возвращались назад, началась сильная гроза с ливнем и градом. Девушки промокли и очень озябли, так как резко похолодало. Фрося пришла домой и сразу слегла с высокой температурой. Стала она таять на глазах, началась скоротечная чахотка. Дали знать её жениху, что невеста его умирает. Он в это время служил в Череповце, с трудом выхлопотал трёхдневный отпуск и уговорил хорошего врача поехать с ним в деревню. Врач осмотрел больную и осторожно намекнул Ивану, что он бессилен спасти Фросю. Но тот умолял о спасении невесты, врач выписал лекарства, чтобы как-то успокоить плачущего Ивана. Вернувшись в Череповец на службу, он раздобыл необходимые лекарства и послал ей с одним односельчанином. Через несколько дней Фрося умерла. Иван примчался в родную деревню и горько оплакивал невесту и свою судьбу. Все ему сочувствовали и с уважением относились к горю этого молодого искреннего крестьянина. Но вот произошло невиданное… Улучив момент, когда у гроба возлюбленной никого не оказалось, кроме него, он отрезал косу невесты и спрятал под рубаху. Осторожно поправил плат на покойной. Так бы никто и не знал об этом его отчаянном поступке, если бы мать Ивана не увидела его спящим с фросиной косой в руках… Иван долго не женился и всё оплакивал свою невесту, всё ласкал её косу. Его родители были недовольны его тоской и нежеланием жениться. Однажды в его отсутствие мать нашла Фросину косу и сожгла в печи. Но семейная жизнь Ивана так и не сложилась….
НАКАНУНЕ МИХАЙЛОВА ДНЯ
Одна пожилая прихожанка Лазаревского храма как-то рассказала мне удивительную историю, которая случилась с ней. Передаю её рассказ, мне он показался очень поучительным:
«Михайлов день в том далёком году запомнился мне на всю жизнь. Вернее, вечер накануне его…
В те времена в нашем городе действовали только две церкви, в одну из них, Лазаревскую, мы и ходили многие годы. Этот храм находится на окраине города, на большом старинном кладбище. Мы ездили туда или на автобусе, или ходили пешком. Дорога к нему шла между старыми деревянными домами и полуразрушенными церквями, посвящёнными святому Николаю Чудотворцу, Архангелу Михаилу и Архангелу Гавриилу. Печальная картина!
Все верующие знают, что Архангел Михаил – главнокомандующий всех святых ангелов, верных Богу, по-гречески – Архистратиг. Именно он изгнал из рая бунтующих ангелов, ставших демонами, поэтому он – гроза всех бесов. В народе говорят, что накануне Михайлова дня надо особенно быть бдительными, быть верными Богу. Не грешить и ничем не соблазняться, иначе можно оказаться во власти демонических сил.
Но наши вечные враги на праведном пути – наша рассеянность и слабая вера. Именно они и сыграли злую шутку со мной в тот памятный вечер. Расскажу всё по порядку.
Из дома я вышла довольно поздно, легкомысленно надеясь, что быстро доберусь до храма. Обычно троллейбус из нашего микрорайона в пятом часу ходит очень часто, многие возвращаются с работы. А в тот вечер я очень долго простояла, пока, наконец, мне удалось уехать в центр города. Именно там была остановка автобуса, на котором мне предстояло ехать в пригород к Лазаревскому храму. На нужный мне рейс я уже опаздывала, ждать следующего рейса надо было ещё полчаса, да ещё на морозе. Поэтому я соблазнилась и зашла по дороге в большой магазин. Зашла просто так, погреться на несколько минут.
И вот я стою на остановке и жду. Всё-таки перед праздником очень хотелось попасть на вечернюю службу, хотя и с опозданием. Автобус подъехал, сели в него только я и ещё один мужчина. А обычно он в такое время едет полный. Свет в почти пустом автобусе почему-то не горит, на загородной улице тоже не светло. Какое-то волнение начало меня постепенно охватывать. Что-то всё не так идёт, как обычно!
Мужчина вышел первым, а я на следующей остановке, около кладбища. В те времена кругом были лесные заросли, в темноте белел крест на скромной одинокой могиле святого Герасима Вологодского. Красивой большой часовни, которая сейчас там возвышается, ещё не было. Автобус ушёл, а я направилась было к освещённым воротам кладбища, за ними была также освещённая дорожка, которая вела к храму. Окна в нём ярко горели, шла праздничная служба. И вдруг на меня напал необычный страх … Я не могла ступить шагу по дорожке к церкви. Стояла в темноте, и душа моя невероятно страдала и страшилась неизвестно чего… Наконец, я бросилась назад к темной дороге, по которой приехала из города, и быстро пошла по ней, всё дальше удаляясь от освещённого храма. Кругом стояли развалины старых домов, запущенные сады, а я шла и шла. С точки зрения здравого смысла именно этих мест нужно было страшиться, но я, видимо, уже не владела своей волей…
Как из забытья, я вдруг начала вспоминать, какой завтра праздник и кому посвящена вечерняя праздничная служба в храме. В сердце появилась молитва Господу и его верному Архангелу Михаилу. Я подошла к следующей остановке и стала ждать автобус, чтобы вернуться в город. Напротив, через дорогу, находился полуразрушенный храм Архангела Гавриила. Его кто-то подремонтировал, обнёс забором и поставил проходную. В его помещении находились ремонтные мастерские автомобилей. Вид кощунственно разрушенного и захваченного храма очень угнетал. Я стала мысленно молиться и Архангелу Михаилу, и Архангелу Гавриилу, прося их защиты. Немного успокоилась. Однако мои испытания не кончились. Вдруг из проходной выходит сторож и говорит мне довольно приветливым голосом, словно мы с ним знакомы:
– Автобус придёт только через сорок минут. Я здесь работаю, поэтому знаю. Чем замерзать на остановке, пойдём ко мне в строжку. Угощу тебя горячим чаем.
Я категорически отказалась и, честно говоря, испугалась такого приглашения. Что это за человек и что у него на уме? А ведь кругом не души. Он настаивал и настаивал принять его приглашение, повторял, что автобус придёт не скоро. Но я уже ему ничего не отвечала, а молилась, молилась так горячо, как никогда раньше…
И вот неожиданно на дороге засветились горящие фары автобуса, он на большой скорости подъехал к остановке, и я села в него и поехала. Потом уже дома я так объяснила себе столь быстрое возвращение автобуса. Видимо, никого пассажиров не было, и водитель решил вернуться в город, не доезжая до конечной своей остановки. А если бы я зашла пить чай в сторожку, то автобус бы прозевала. И ещё неизвестно, что меня там ждало.
Таковы были мои мистические приключения в тот вечер. Конечно, трезво мыслящий человек, решил бы, что это просто была цепь случайностей. А про меня бы подумал с улыбкой: «Вот ведь какая трусиха!»
Однако страх напал на меня не случайно. Эти страхования пришли ко мне по моей греховной небрежности к посещению церковной службы. Духовный отец мне тогда сказал на исповеди одну фразу:
– Перед службой начинай молиться ещё дома, собирай душевные силы.
Потом добавил с улыбкой:
– А по пути в церковь в магазины больше не заходи!
С тех пор я так и делаю».
ЛУННОЕ ОЗЕРО
Всё, о чём я собираюсь рассказать, происходило более пятидесяти лет назад ... Шёл 1963 год. В начале сентября нас, студентов пединститута, отправили, как это тогда было заведено, на работу в колхоз – убирать картошку и стлать лён. Надели мы стёганые серые фуфайки, резиновые сапоги, положили в вещмешки самое необходимое, и повезли нас из города на старом грузовике по тряской дороге в неизвестном нам направлении. Всю дорогу мы весело пели песни и смеялись. Молодость есть молодость!
Ехали из Череповца до Белозерска, а затем ещё километров сто далее. Приехали ближе к вечеру в маленькую деревню на берегу озера. Эта дальняя деревушка находилась в глухом лесном и озёрном районе Вологодской области. И называлась она соответственно – Лесуково.
Большой старинный крестьянский дом, в котором нас разместили, стоял близко от озера на возвышенном берегу. С улицы вела довольно высокая крытая лестница с перилами, затем шли обширные тёмные сени. Из них налево открывалась тяжёлая дверь в жилое помещения - большую избу с широкими половицами, многочисленными по всем стенам небольшими окошками без занавесок, под которыми были лавки. Голый стол без скатерти стоял в красном углу. Слева, при входе, располагалась большая русская печь с полатями, рядом был отгорожен чулан с кухонным столом, ухватами и другой утварью. Никакой другой мебели в доме не было. Поражала простота убранства: кругом было дерево, чистота и, можно было бы сказать, нищета, если бы не заглядывало так радостно в окна сентябрьское солнце и веселые озерные блики не скользили бы по чистому светлому полу.
Нас приютили высокий старик, по-молодому синеглазый, спокойный и приветливый, и его тихая молчаливая жена-старушка. С разрешения хозяев мы стали осматривать эти величественные крестьянские хоромы. Вышли мы в сени, затем пошли дальше и увидели различные хозяйственные постройки: коридорчики, повети, чуланчики, хлев. Их было много – этих помещений, но везде было так же пустынно и чисто, как и в жилой части дома. В одном из чуланов, правда, на полках стояли глиняные кринки с молоком, видимо, поставленным на скисание и сметану.
После городской суеты, шума и грязи, особенно в нашем студенческом общежитии, расположенном недалеко от стен металлургического комбината, это старинное крестьянское жилище показалось нам каким-то до боли родным и близким, словно мы когда-то в далёком детстве или в другой жизни уже были здесь.
В деревне и на озере стояла глубокая тишина. Этот глубокий покой окружающего мира нас, непривычных к нему, стал постепенно беспокоить. Некоторые студентки стали возмущаться: «Куда нас привезли! Нет ни радио, ни электричества! Что мы будем делать вечерами после работы?!» Наш хозяин, звали его Николай, с усмешкой успокаивал нас: «Не тужитё, девки! Мы век тута прожили, а скучать смолоду некогда было. А вам-то всего месяц прожить у нас в деревне».
«Дедушка, неужели в город вас не тянет? – спросила самая бойкая из нас Надя. Дед Николай помолчал и потом не спеша ответил: «Как может тянуть туда, где никогда не жил? Я ведь только и видел что Белозерск проездом и Череповец, когда нас везли на фронт, ещё в первую германскую».
Вечером наша тихая хозяйка Анна покормила нас картошкой и молоком, а потом дала широкие холщовые мешки - «постели», как она выразилась, и повела нас на сеновал, чтобы там набить их сеном.
Постелились на полу в избе, укрылись собственными фуфайками и довольно быстро уснули, утомлённые дальней дорогой и оглушённые непривычной тишиной.
Среди ночи я неожиданно проснулась от странного света, который ровно и спокойно освещал всю избу. Я села, встревоженная, и стала оглядываться по сторонам. В окна, не защищённые занавесками, струился мягкий, но довольно сильный, ни на что не похожий свет. Я тихонько встала, подошла к окну и увидела: на небе сияла полная луна, а озеро, как огромное зеркало, отражало этот лунный свет. От этого двойного освещения всё вокруг было затоплено этим необыкновенным светом и казалось призрачно-торжественным. В глубокой ночной тишине казалось, что этот лунный свет наполнен стройным звучанием таинственного хора.
Я уже больше не могла спать и вышла на крыльцо. На дворе по-осеннему прохладный воздух бодрил. Кругом удивительная всепоглощающая тишина, только едва слышно плескание озерной воды у берегов. И светящееся озеро, и светящееся небо, и серебристый воздух, словно наполненный тихим звучанием таинственного хора... Сердце сладостно замерло от полноты бытия и новой непонятной радости.
Господи, как прекрасен мир Твой!
* * *
В нашей студенческой группе были как городские, так и деревенские девушки. Последним было легче привыкнуть к суровому крестьянскому быту и труду, проще ориентироваться в обступившей нас со всех сторон дикой природе – тёмных северных лесах и лесных озёрах. Нам, городским, было гораздо труднее и даже опаснее. В этом мы убедились уже очень скоро.
Как-то пришли с работы, умылись на озере, стоя на мостках. Поужинали пшённой кашей, запили молоком. Разбрелись кто куда. Моя тогдашняя подруга Лида Иванова предложила: «Давай, покатаемся на лодке! Видишь – к мосткам привязана». Недолго думая, попросили у деда вёсла, сели в лодку и поплыли. Дед на прощание крикнул: «Только недопозда! Возвращайтесь до захода солнца, а то заблудитёсь в потёмках-то!» Мы засмеялись, думая: как это на небольшом озере можно заблудиться? Не море же!
Вечер был чудный, последние тёплые деньки. Небо было чистое, только из-за края горизонта выглядывало небольшое облако. Мы плыли и разговаривали, наслаждаясь необычным для нас водным путешествием.
Озеро было нешироким, но, извиваясь, простиралось всё далее и далее. Кончились прибрежные поля, начались кустарники, а потом и леса поднялись, затеняя солнечный свет уже низкого солнца. А мы плыли и плыли дальше, увлечённые своими разговорами и движением вперёд – в неизвестность.
Вот и солнышко закатилось. Тучи стали наплывать и закрыли всё небо над головой. И вдруг, как это бывает осенними вечерами, стало темно и прохладно. Захотелось домой, в деревню. Повернули, как нам показалось, назад. Плывём уже в полной темноте, оглядывая озёрные берега в поисках своей деревни. Ни огонька! Нам представилось, что мы гребём отяжелевшими вёслами уже давно. Но кругом ни зги не видно. Только угрюмые берега с непонятными тенями. Стало не по себе студенткам. Струсили. В появившемся тумане мы уже обе дрожали от сырого холодного воздуха и от внутреннего волнения. Время тянулось очень долго, темнота и неизвестность не отступали. Мы присмирели. Вспомнили о Боге. Кто же ещё нам поможет! Стала я в душе молить: «Господи, помилуй нас и спаси!» Прошло неизвестно сколько времени, так как мы, казалось, заблудились не только в пространстве, но и во времени. Но вот вдали на берегу забрезжил слабый огонёк. Он как-то странно качался из стороны в сторону. Мы, обнадёженные, с новыми силами стали грести туда. Огонек приближался, и скоро мы услышали призывные крики наших друзей-студенток: «Люся! Лида! ...».
На берегу стояли дед Николай с допотопным переносным керосиновым фонарём и стайка взволнованных девушек. Мы молча причалили. Дед сурово посмотрел на нас, но ничего не сказал. Мы только и смогли тихо сказать: «Спасибо!»
* * *
После этого случая мы больше не катались вечерами на лодке, сидели в доме и при тусклом свете керосиновой лампы читали или играли в карты. Нам тогда никто не объяснил, что играть в карты – дурная привычка и лучше не заниматься этим делом. В один из таких скучных вечеров, когда слово за слово поднялась перепалка, я, чтобы отвлечь девчонок от разгорающейся ссоры, призналась девчонкам, что умею гадать на картах. Рассказала им, что от бабушки научилась. Она всю войну бедным женщинам гадала об ушедших на фронт сыновьях, дочерях и мужьях. И что удивительно - «всё сходилось», как говорили эти женщины! Мои подруги с любопытством меня выслушали. И тут началось. Каждая просила погадать ей. Признаюсь, меня охватило какое-то необыкновенное вдохновение, которое раньше я никогда не испытывала. Польщённая общим интересом ко мне, я без устали гадала и гадала всем почти каждый вечер...
И вот я доигралась - со мной произошёл странный несчастный случай, после которого я уже никогда в жизни никому не гадала и считала это дело большим грехом.
Случилось это, когда нам с подругой поручили возить воду на свинарник на старой понурой лошади. Надо сказать, что эта работа многим нравилась, все наперебой просили бригадира дать им это задание, но он выбрал меня и мою подругу Лиду. Я взяла поводья и повела лошадь по деревенской дороге к озеру. К телеге была приделана бочка, на которую я и решила сесть. Подруга тоже хотела прокатиться на бочке, но я её уговорила поехать так на обратном пути, когда будем возвращаться с озера. Лошадь идёт медленно, лениво помахивая хвостом. Я сижу на бочке и держу в руках поводья. Мы радостно напеваем, довольные таким интересным занятием, словно бы игрой. В городе мы о таком и не мечтали! Только радовались мы недолго. На совершенно ровной дороге при тихой езде я неожиданно сползла с бочки и упала на землю ...
Когда пришла в себя и открыла глаза, увидела испуганные лица однокурсниц, склонившиеся надо мной. Откуда они взялись? Все ведь должны быть на картофельном поле за деревней? Долго ли я здесь лежу?... Меня с трудом подняли и повели под руки к нашему дому. Там я, с позеленевшим лицом, отлёживалась, как раненый боец, несколько дней. Приехал из соседней деревни наш куратор, молодой преподаватель, который жил там с другой группой студентов. Расспрашивал, как всё это случилось, и пришёл к справедливому выводу: «Сама виновата! Нечего было на бочку садиться, шла бы рядом с телегой!» Домой в город не отпустил. Видимо, побоялся ответственности и выговора за случившееся. Да и на чём было ехать? Ведь рейсовый автобус на Череповец ходил только от Белозерска. А как туда попадать? За сто километров единственный колхозный грузовик никто не пошлёт. Он и здесь нужен. Авось и так всё обойдётся. Ко времени возвращения девушка поправится. Так рассуждал наш юный куратор. Но всё-таки он понял, что поручать мне работу на картофельном или льняном поле после сильного сотрясения мозга нельзя. Попросил бригадира подобрать работу полегче – только для видимости.
Через три дня я, преодолевая тошноту, пошла «пасти телят» на огороженной со всех сторон лужайке. Так и сидела там весь рабочий день. Благо, что телятам некуда было убегать. Они меланхолично щипали траву, лежали, греясь на солнышке, иногда подходили ко мне и, заглядывая в глаза, словно спрашивали: «Ну, каково тебе, гадалка? Не будешь больше гадать?»
* * *
Мое странное падение и болезнь каким-то образом повлияла на общее настроение нашей компании. Все стали спокойнее и серьезнее. Да и погода стала холодной и дождливой. Уже не было светлых лунных вечеров и ночей. После работы мы перестали заниматься картами, а, сидя по лавкам, пели песни или вели тихие беседы с дедом Николаем при керосиновой лампе, которая тускло освещала большую избу. Расспрашивали его о молодых годах, которые выпали на предреволюционные годы в начале XX века. Он охотно отвечал на наши расспросы, и его воспоминания были удивительно жизнерадостными и весёлыми. Для нас, молодых, эта эпоха казалась какой-то древностью, в реальность которой верилось с трудом. Особенно нас удивляло какое-то несоответствие между его рассказами и тем, что было написано в учебниках по истории КПСС. Экзамен по этому предмету мы сдавали совсем недавно. Преподаватель рассказывал нам о страшной бедности и непосильном труде дореволюционных крестьян, об их поголовной безграмотности и невежестве. Цитировал слова Максима Горького «о свинцовых мерзостях деревенской жизни». Меня эти слова тогда больно задевали. Ведь все мои родственники родом из деревни, которую они любили и, перебравшись в Череповец, часто с грустью вспоминали. Я с детства была напитана рассказами бабушки и ее подруг о том, «как жили прежде». Каждое лето я проводила в родной деревне. Мужские рассказы деда Николая, конечно, сильно отличались от женских воспоминаний моей бабушки, но те и другие имели общий жизнеутверждающий тон. Студенткам, и мне тоже, особенно понравился рассказ о том, как Николай женился. Он удивительно подробно описывал свою празднично украшенную тройку лошадей, запряжённую в расписные сани, которые сам мастерил, звон колокольчиков, гомон гостей и, главное, - ему как-то удавалось передать нам свое сердечное ликование... Особенно он хвалил своих коней за их удаль. Он, видимо, и сейчас гордился тем, что у него когда-то были такие добрые кони и что он так лихо увозил под венец свою невесту Анюту...
* * *
Месяц в деревне пролетел незаметно, и вот мы опять на том же старом грузовике, в тех же сереньких фуфайках и резиновых сапогах едем с песнями назад в Череповец...
Теперь, спустя пятьдесят лет, этот месяц жизни в лесной, приозерной деревеньке тоже кажется небывалой древностью, и даже невольно начинаешь думать: «А действительно, ли все это со мной было?».
Ныне, видя брошенные деревни с рухнувшими домами, с заросшими огородами, садами и полями, как светлую молитву, вспоминаешь строки из стихотворения Н.А. Некрасова «Крестьянские дети»:
|
Играйте же, дети! Растите на воле! |
Людмила Яцкевич, доктор филологических наук, член Союза писателей России
