Так зачастую выходило: участок Тверской улицы, что вблизи конной статуи Юрия Долгорукого, приходилось миновать наскоро. Торопился поскорее заглянуть в «Академкнигу», порыться у букиниста, поглядеть новинки в отделе учёных трудов, успокоиться. Но на этот раз вышло всё наоборот, до магазина так и не дошёл, застрял по дороге. А всему виной старый знакомый, книжник Никитин, собиратель несколько странных изданий. Все гоняются за поэтами Серебряного века, либо за галантными выпусками иллюстрированной «Истории нравов» Фукса, в особенности за четвёртым томом, посвящённым эротике. Заметно стали спадать страсти копить рижскую беллетристику времён буржуазных с заметным уклоном к вопросам семьи и пола. Подобное чтиво не по мне, а собирал я литературу направленно, для души, либо для разгорающегося интереса. Приходилось зараз обегать много точек продаж, надо побывать и в 28-м, за театром Ермоловой, и на Камергерском, а перед этим и на Столешниках. Всюду старался поспеть, не опоздать к выносу новинок к прилавку. Спешил, да подвернулся Никитин, малозаметный библиофил: собирал забытых поэтов середины Девятнадцатого века, человек вроде бы тусклый, маловыразительный. Но на этот раз он был к тому же расстроен, вижу, что не в духе. Остановились по соседству с конным Долгоруким, спрашиваю, чем недоволен? Да вот, говорит, пошёл сдать книги на продажу, а товаровед отказался брать. «Эти не подходят». Ну-ка, покажи, что не подходит? Никитин ощерил авоську, и, завёрнутые в газету, сверкнули изящные томики с золотым тиснением: «И.А. Бунинъ». По мне пробежала дрожь восторга. Двенадцать томиков один в один, одетые в марокен, вишнёвого цвета кожу. «Так сколько же хочешь за это?». «Пятьдесят рублей за всё!». Деньги при мне были, дал я Никитину сколько потребовал, сложил двенадцать томиков в свой портфель, и мы продолжили толковать. Где он уникальное издание взял, у кого? Рассказал книжник, увлечённый 40-ми годами прошлого века, особенно поэтами незаметными, забытыми, вроде Евдокии Растопчиной, а он именно их-то почитает и любит. Двадцатый век его не трогает и проносится над ним.
Дома, не торопясь, внимательно осмотрел всё издание, налюбовался. Вспомнил подробности в рассказе книжника. Никитин, оказывается, взял Нобелевское издание Бунина у келейницы Владыки Николая (Ярушевича). Она после кончины знаменитого Архиерея (1961) стала «наследницей» его домашнего добра. Весьма тщательно подобранная им личная библиотека составлялась Высокопреосвященным из любимых книг, разысканных в зарубежных поездках, куда он отправлялся как представитель нашей страны – входил во Всемирную организацию, поддерживающую мир на Земле. Ездил за рубеж, разумеется, с разрешения властей, беспрепятственно и, возвращаясь, не подвергался досмотру. Собирал, что было душе угодно. А душа Владыки Николая, помимо высокой духовности, полнилась ещё подлинной культурой, куда входила и художественная словесность. Бунин зарубежного периода, его Нобелевское, иллюстрированное собрание сочинений в 12 томах, что оказалось по случаю в моих руках, имело свою историю. Нобелевский лауреат, мировой классик, Иван Алексеевич Бунин нивкакую не хотел следовать новой орфографии, поэтому и книжки его набирали вручную, по-старому, как было. Первые тома вышли в Берлине, а с приходом нацистов к власти издание продолжили в Брюсселе таким же образом. Обложки делались рядовые, без всяких украшений. Новый хозяин собрания, влиятельный и состоятельный Владыка, одел каждый том Бунина в изящный кожаный переплёт и поручил золотом оттиснуть необходимые выходные слова. Так он помечал переплёты и других драгоценных редкостей. На квартиру почившего Владыки сразу же повалили книжники, и келейница никому не отказывала – выбирай, что приглянется в уникальной библиотеке Высокопреосвященного. Выбирали и уносили с позволения келейницы, а та, возможно, и рада была бы сбыть это «наследие» по линии духовенства, но такие собиратели тогда не объявлялись. И коллекция распылилась…
Другой тип библиофила – книжник-исследователь. Увлечённый своей идеей человек не просто оглядывает букинистические прилавки, он разыскивает редкости для своей подборки, радуясь заметной находке. Кстати, такой исследователь особенно радуется приобретению, да ещё и с большей силой, когда находит книгу по добровольно поднимаемой теме. У него цель исследовательская, и для неё он не жалеет ни времени, ни затрат. Особенно ежели охвачен страстью обзавестись источниками-произведениями, и источниками, связанными с творчеством запрещённого писателя. «Подпольная библиография» обострит усвоение текстов как самого «заклятого автора», так и всего литературоведческого шлейфа к нему. Препоны и преграды сознательно прорываются, и освобождённый от казённых пут писатель предстаёт перед библиографом не замаранным посторонними оценками. Но для этого надо увлечённо потрудиться в атмосфере отстранения от неприятия и скепсиса. Убеждённость и самостоятельный поиск непременно предстанут пред ним как счастливые помощники. Так-то и произошло с моим собирательством литературы и фактов жизни русского беллетриста 20-х годов Евгения Ивановича Замятина. Увлекался им с 1957 года, и до конца принудительной эпохи.
Рассматривал прижизненные издания писателя, то немногое, что выдавалось в библиотеках, копил и библиографию критических «проработок», а главное то, что на видное место ставил приобретения с рук, выкупая или обменивая на редкости из своего библиофильского запаса. А он пополнялся от случая к случаю, благодаря постоянным посещениям лавок букинистов и знакомству в мире книжников. О, этот мир книжников пятидесятых годов! Кого там только не было – русские упрямцы больше увлекались старыми бульварными романами, изданными у нас и в буржуазной Латвии. И ещё русской поэзией и публицистикой начала века. На первом месте усиленно собираемых был Николай Гумилёв. Любителям из этой когорты во что бы то ни стало хотелось собрать все двадцать два его авторских сборника. А что уж совсем невмоготу приобрести, старались восполнить рискованным путём. Некий Валентин, как мне рассказывали, подпольно отпечатал «Романтические цветы» Гумилёва в государственной типографии, воспроизведя всё, как было в оригинальном экземпляре, включая титул и обложку. И ничего – пронесло. А вообще-то зачастую встречались, причём много лет подряд, заядлые книжники-любители, собиравшие коллекции от души, и радовались находкам, будто бы попались в руки драгоценности. Приобретали книги на последние гроши, не считаясь с отмеренными вёрстами пешком в летний зной по московским стёртым мостовым.
Одним из таких бескорыстных библиофилов был Серёжа Залин. Собирал он поэтические сборники литераторов Серебряного века. Причём хотелось ему разыскать книжки идеальной сохранности. Брал он, конечно, и побывавшие в чужих руках, поношенные экземпляры, но убеждая себя, что разыщет свежий, девственной сохранности. И находил, бесконечно выменивая хорошей сохранности на лучший, ещё более лучший. В шкафу он держал самое то, а для обмена складывал книжки стопой на столе. Жил в подвале дома, угол Богословского переулка и Маросейки. Кажется, в том же подвале ютился и сказитель Борис Шергин, художник слова неистребимого, полностью ушедший в себя, мыслитель и темпераментный стилист. За нечёткое произношение Залина книжники прозвали «Бубо». Жил он вдвоём с полусумасшедшей матерью; повелась в конце тридцатых, когда её мужа, усмирителя племенных кавказцев, расстреляли свои же чекисты. Повелась умом, а младенца всё же выходила. Образования значительного он не получил, занимался починкой пишущих машинок, а всё свободное время проводил с книгой. Из поэтов любил Максимилиана Волошина, Георгия Иванова, Софию Порнок и Владимира Нарбута. Мне подбирал книги Замятина, Анненского и Розанова. Скапливалось у него многое из сопутствующих имён, ведь никто тогда не обходился без Андрея Белого – в стихах и прозе, без Северянина, прибалтийского его периода – сборники «За струнной изгородью лиры» и «Колокола собора чувств». Бальмонт пролетал мимо – устали от его всеядности и многословия. То ли дело Иннокентий Анненский – «Кипарисовый ларец» и «Посмертное». Правда, его переводы античных авторов пока не научились читать в этой среде.
Другой завсегдатай книжных походов, сметавший всё, что можно купить, а затем продать с выручкой – это Флешин, собиратель-спекулянт. Живёт он тоже в подвале, где снизу доверху торчат книги и книги. Взял на пробу одну: «Проблема девственности». На обложке смазливая девица, несёт на вытянутых руках наполненную чашу. Внизу надпись: «Донеси, не расплескав». Положил, разглядывать не стал; тайна сразу же обернётся пошлостью, как только о ней заговорят вслух. Флешин наконец переехал из подвала в квартиру, женился, стал натаскивать церковные вещи и занялся сугубой запреткой. Когда до предела нагнеталась сверху клевета на Солженицына, наш сомнительный книжник пробовал приторговывать произведениями великого обличителя – доставлялись Флешину иностранцами. Его схватили, и он отсидел в тюрьме недолгий срок. Вскоре вышел на волю и уехал вместе со своей Эллой за рубеж.
А вот Серёжа Залин, «Бубо», уезжать не захотел - любимые книги не отпускали. Ненормальная мать его настойчиво твердила, что Москва ей хуже рвотного порошка. Залин позвал меня к себе, чтоб поплакаться. Показал собственные стихи, одно из них протолкнул Межиров в газету, и дальше ни гу-гу, бросил опекать. Перечить матери «Бубо» не стал, покорился уехать, может быть: за Океан. Да вот беда, книг дореволюционных изданий таможенники не пропускают. Шкафчик с избранными поэтами оставил в Москве на попечение сестры. Перед отправкой на самолёт мать на прощание с Москвой устроила Серёже сцену: растянулась на полу – не поеду. Пришлось выносить её на носилках. Мой Никитин, сносившийся с сестрой Залина, после рассказывал. Книжник добросовестный наш так горевал о своей библиотеке, о московских улицах, обо всём привычном, что в отрыве занемог и умер с горя. Заветный шкафчик его с поэтами Серебряного века достался сестре библиофила, да ведь она не любила тех книг. Всё разошлось по чужим рукам. Возможно, окажутся руки те не чуждыми, и попадут книжки в сберегаемую коллекцию.
Здесь мы рассказали о книжниках-любителях, а была ещё целая стая книжников-шаромыжников (как их презрительно называли), перепродающих находки ради грошовой наживы. Среди них - «Клык», «Бегемот» и «Калмык», все они тёмные, зато ушлые и таинственные, к себе никого не впускали. От Флешина отличались разве что меньшими рисками и примитивным вкусом к поиску. Не о них речь, лучше приглядимся к библиоманам. Этих знали лавочники-продавцы, они виделись в крупнейших библиотеках. И главное, у них есть цель – найти источники для интеллектуальных занятий. В основном, эта публика славянская, из технократов протестного слоя.
А я собираю «Тютчевиану». Мой круг поисков совсем необширный, надо побольше походить и покопаться у букинистов. И заодно раздвигал свой горизонт, художественный и литературно-исторический. Такое вот тихое и необременительное в затратах занятие. Сборник стихотворений поэта 1949 года меня в юности вполне устраивал, а позже стал разыскивать более ранние сборники и пристальнее вглядываться в строки, знакомые с детства. Представлялись картины природы в живом изображении, да так естественно, будто сам подметил их в движениях и созвучиях. Тютчевская лирика благодатно западала в душу и прорастала в долговременную память. А где поэт, там и окрестность его поры, историческая и литературная. Напитывался всем, почерпнутым из записок современников, упоминаний о встречах, мимолётных и семейных, основательных. Ещё в школьные годы мне попалась биография Фёдора Ивановича Тютчева, написанная его зятем, Иваном Сергеевичем Аксаковым. Видно, этим экземпляром владелец очень дорожил: заключён в комбинированный кожаный прочный переплёт, форзац украшен изящными узорами на драгоценной бумаге. Тиснение на корешке золотое, выпуклые бинты выделяются аккуратным рельефом. Это как бы акцент к мелодии оформления.
Моя «Тютчевиана» разрасталась, и я уже осмелился повидать правнука поэта, Кирилла Васильевича Пигарева в музее «Мураново» - он по родству его возглавлял. Кирилл Васильевич встретил меня радушно, показал не только экспозицию, посвящённую поэту и его семейному окружению, но и покои на втором этаже, куда посетителей не водили. А перед этим на выходе представил внучке поэта, Софии Ивановне, бывшей фрейлине. Год спустя на мой письменный отзыв на выпуск в свет представительного однотомника Тютчева, включающего помимо стихотворений впервые и его письма, Кирилл Васильевич прислал мне обширное письмо с разного рода пояснениями. Это уже рассматривал как свой читательский успех. После не раз бывал в Муранове и всегда восхищался его милыми сотрудниками.
Произведения самого поэта в разных изданиях и литература о нём копились постоянно. Подошло время взглянуть на родовое гнездо Тютчева, усадьбу Овстуг. В 60-м, летом, вместе с другом отправился туда. От брянской Жуковки, где остановились, доехали до полустанка Ржаница, и там вёрст восемь вдоль берега светлой Десны, оставляя за спиной нахмуренные ели. Пустились дорогой, с её песком сыпучим «по колени», перемежая разговор отрывками из Фёдора Ивановича, сверяя его строки с видами родного ландшафта. Овстуг нас встретил жницами, загорелыми и гутарливыми, по-крестьянски с серпами на плечах. Остановились с расспросом, как пройти к имению? А от имения ничегошеньки не осталось: барский дом в войну окончательно погиб, роскошный пруд пересох до дна. Из построек уцелела лишь деревянная школа. Поставлена дочерью поэта, Марией Фёдоровной, после замужества Бирилёвой - вышла замуж за флотского офицера, контуженного в Крымскую войну при обороне Севастополя. Надо посетить эту сельскую школу, где, по слухам, завязался местный музей. Для него заранее прихватил из Москвы памятные приношения – несколько книжек из моей «Тютчевианы».
Встречал нас увлечённый сельский учитель-словесник, Владимир Данилович Гамолин. Он был одержим поиском раритетов, относящихся к жизни и творчеству Фёдора Тютчева. Так что мои дарения зачинающемуся музею Тютчева в его родительском имении Овстуг были с восторгом здесь восприняты. А привёз я крупную публикацию его стихов в журнале «Современник» Некрасова (1852), альманах «Урания», насыщенный ценными литературоведческими разысканиями, и однотомник стихов поэта, подобранных Георгием Чулковым. Для знакомства достаточно, с остальным пожалел расставаться. Ведь с трудом доставалась его публицистика, и даже однотомник под редакцией Валерия Брюсова покупал с рук, товароведам запрещалось брать на продажу статьи мыслителя-монархиста. Был у меня и роскошный том стихов и прозы Тютчева, составленный его вдовой Эрнестиной и дочерью Дарьей Фёдоровной. Напечатан (1900) чётко, на веленевой бумаге, с примером автографа, со многими стихотворениями и статьями. Думаю: подарю позже, когда музей укрепится, а пока здесь всего лишь маленькое начало экспозиции - занимало одну комнатку сельской школы, и ведал ею по-хорошему одержимый Гамолин. И вправду, человек этот был неугомонный. В Петербурге он разыскал потомков незаконнорождённого сына поэта, Фёдора Фёдоровича Тютчева, боевого офицера и летописца военных походов. Автографы его трудов Владимир Данилович держал под стеклом и находкой заметно гордился. Подружились мы, надо сказать, крепко. На другой год Гамолин приехал в Москву, наведался ко мне и не остался без других приношений музею.
Личную «Тютчевиану» пополнял время от времени. Не удалось лишь приобрести первую книжку поэта, под редакцией Ивана Тургенева (1854), а второе издание (1868), осуществлённое Иваном Аксаковым, заполучил, но оно оказалось с выдранными и допечатанными страницами, по настоянию самого автора. А мне не терпелось отыскать и купить нетронутый экземпляр, что, кажется, никому не удавалось – весь тираж переделан. Других прижизненных книжек Тютчева не было. Зато всё, что выходило позже, я собрал, включая в оформлении модерна и книг иноязычных. Порадовался вволю, съездил в Стрельну и посетил могилу Фёдора Ивановича на Новодевичьем кладбище Санкт-Петербурга. И в конце своей жизни я решил подарить свою «Тютчевиану» старинному русскому городу Тобольску, в руки сибирского библиофила, Аркадия Григорьевича Елфимова, стойкого и надёжного витязя Отчизны нашей. Увлечение изящной поэзией классического периода русской жизни порадовало меня в юношеские годы поисками - и находки на библиофильских путях, в частности, на примере любимого Тютчева, ускоряли познание источников рассмотрения необыкновенной творческой личности. Никаких серьёзных личных разработок я не преследовал, всё делал чисто любительски, для общего своего кругозора.
Не то было с изучением, ознакомлением, плотным вхождением и литературным общением с Евгением Ивановичем Замятиным, уроженцем Тамбовской земли, близким мне по языку и гражданскому противостоянию властям. Его обличительные сочинения, язвительная усмешка над утопическими догмами душителей личной свободы, под гнётом тирании равенства рождали отклики в душе. Сразу же решил: буду собирать материалы к библиографии этого писателя. Программа постепенно расширялась, копить библиографические статьи начну с публикаций, увиденных «в глаза». Это всё относится как к жизни и деятельности этого отторгаемого писателя, так и многочисленной его критики. Разыскания велись «для себя», без расчёта на публикацию. Литературное подполье устраивало – делай к чему душа лежит. Штатная должность младший редактор, но и на это жалование жить можно. А там, глядишь, откроются перспективные возможности и открылись (1962).
Итак, занимаюсь Евгением Замятиным, писателем «еретиком», признанным стилистом и литературным наставником молодых талантов. Требовалось разыскать, а то и приобрести значительный творческий багаж его публикаций и критики, библиография задумывалась доскональная. То немногое, что представлено в библиотеках, усвоено, а всё другое требуется разведать и исследовать, опираясь непосредственно на подлинные публикации.
Начал я это своё дело с поездки на родину Замятина, в Лебедянь. Многое узнал с помощью известного тамбовского краеведа, Петра Николаевича Черменского, доживающего старость там же, краеведа, почитаемого всеми горожанами. О каждом из них, в особенности о своём сверстнике Замятине, он живо рассказывал. Пётр Николаевич сразу же меня привёл в Покровскую Слободу к родному дому Замятина, потом сводил к знакомцам писателя. Напоследок вместе посетили кладбище, читали там помеченные фамилии, некоторые я помнил из повести «Уездное». Путешествие на Тяпкину гору оканчивалось осмотром остатков монастыря. Позже привелось мне побывать и в других монастырях вне города. Четыре раза ездил в Лебедянь. Оставалось найти племянников Замятина. И нашёл их: Сергея Владимировича в Тамбове, а через него и Евгения Владимировича, затерянного в Поволжье. Получил архив писателя, оставленный родственникам перед отъездом из России. Полагал писатель, что уезжает на время, а оказалось навсегда.
Библиография пополнялась, недоставало – зарубежных изданий, а без них какая же полнота? Пришлось дерзать, хоть расшибись, а должны быть! Конкретно: Вашингтонское издание романа «Мы», сборник воспоминаний «Лица» (Франкфурт-на-Майне) и посмертный, незаконченный роман «Бич Божий» (Париж, 1938). К 1967 году всё это получил, с большой утратой, о чём жалею до сих пор. За эти зарубежные издания мне пришлось расстаться с Нобелевским изданием Ивана Бунина, со всеми двенадцатью томами, переплетёнными когда-то для себя Владыкой Николаем (Ярушевичем). Наконец библиография Замятина, по договорённости, сдана в РНБ для готовящегося справочника. Но выпуск того тома цензура не пропустила. Непроходимыми в 1967 году были не только Замятин, но и Пильняк, и набиравший силу Солженицын. К слову, библиография моя всё же вышла в свет, но произойдёт это двадцать лет спустя! Напечатана в 1988 году, но тогда я уже не занимался Замятиным. Передо мной стоял Нилус и духовные писатели-подвижники.
Библиофильский опыт поиска необходимых книг и, само собой, автографов, теперь востребовался в полную меру.
3.XI. 2020.
