Исполнять долг, возложенный Богом

Я очень русский человек. Это с годами не пропадёт.

И. А. Бунин

ЧАСТЬ 1. «ЖАЖДА ТВОРЧЕСТВА»

ЧАСТЬ 2. ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ОБРАЗЫ СВЯТОЙ РУСИ

ЧАСТЬ 3.

РУССКИЙ ПО ДУХУ

Бунин всю Россию воспринимал как «икону»: «Если бы я эту “икону”, эту Русь не любил, не видал, – скажет он позднее, – из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так непрерывно, так люто!» (1, 11).

Душевная мука писателя – от ясного сознания того, что в народе присутствует «страшная переменчивость настроений, обликов, “шаткость”, как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: “Из нас, как из древа, – и дубина, и икона”, – в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает».

В дневниковых записях «Окаянных дней» 5 мая 1919 года на память Бунину приходит характеристика Смутного времени на Руси, данная философом и историком В.С. Соловьёвым: «Дух материальности, неосмысленной воли, грубого своекорыстия повеял гибелью на Русь... У добрых отнялись руки, у злых развязались на всякое зло... Толпы отверженников, подонков общества потянулись на опустошение своего же дома под знаменами разноплеменных вожаков, самозванцев, лжецарей, атаманов из вырожденцев, преступников, честолюбцев...»

В ночь на 15 мая 1919 года писатель фонетически тщательно фиксирует воспоминание бывшего арестанта. За примитивной зарисовкой «ярусов» тюремного быта встаёт подлинная картина вертикали власти вкупе с вожаками-политиканами: «В тюрьме обнаковенно на верхнем этажу сидят политики, а во втором – помощники этим политикам. Они никого не боятся, эти политики, обкладывают матюком самого губернатора, а вечером песни поют, мы жертвою пали... Одного из таких политиков царь приказал повесить и выписал из Синода самого грозного палача, но потом ему пришло помилование и к политикам приехал главный губернатор, третья лицо при царском дворце, только что сдавший экзамен на губернатора. Приехал – и давай гулять с политиками: налопался, послал урядника за граммофоном – и пошёл у них ход: губернатор так напился, нажрался – нога за ногу не вяжет, так и снесли стражники в возок... Обешшал прислать всем по двадцать копеек денег, по полфунта табаку турецкого, по два фунта ситного хлеба, да, конечно, сбрехал...»

Бунин видит, что сущность власти остаётся неизменной. Страдая душой о России, над которой то и дело сгущаются смутные времена, писатель с возмущением говорит о разлагающем влиянии неправедной власти на душу человека, о преднамеренном осквернении людей властями: «Но какие подлецы! Им поминутно затыкают глотку какой-нибудь подачкой, поблажкой. И три четверти народа так: за подачки, за разрешение на разбой, грабёж отдаёт совесть, душу, Бога...»

Вот почему апостол Павел призывал: «братия мои, укрепляйтесь Господом и могуществом силы Его; облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских; потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных» (Еф. 6:10 – 12).

По апостольскому слову, Христос, «отняв силы у начальств и властей, властно подверг их позору, восторжествовав над ними Собой» (Кол. 2: 15). В Новом Завете выражена вера в то, что во втором пришествии Христа «Он предаст Царство Богу и Отцу, когда упразднит всякое начальство, и всякую власть, и силу» (1 Кор. 15: 24).

Для подавляемой властью личности пространством свободы служит православная вера. Писатель показал, что рабство внешнее не убило в русском народе внутренней свободы души и духа. Художественная логика цикла неуклонно ведёт к выводу о том, что люди не должны быть рабами людей – по слову Апостола Павла: «не делайтесь рабами человеков» (1 Кор. 7: 23). Люди не рабы, а дети Божьи: «Посему ты уже не раб, но сын; а если сын, то и наследник Божий чрез Иисуса Христа» (Гал. 4: 7). Бунин утверждает богоподобное достоинство человеческой личности, её духовную независимость. Человек рождён свыше, его Господь Отец сотворил. И этот дар творения подкреплён даром истинной свободы – в Боге и от Бога: «Итак, стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства» (Гал. 5: 1). Те же, кто отнимает у человека этот дар Божий, суть богопротивники, бесы – носители зла.

Противодействие сатанинским силам, устремившимся погубить Россию, может быть найдено только в Боге, в служении Ему молитвой, словом, делом. Церковная красота, церковное пение, по признанию писателя, трогали его «необыкновенно», вызывали «чувство лёгкости, молодости. А наряду с этим – какая тоска, какая боль». Облегчение душевной муки находил Бунин в православном храме: «Часто заходим и в церковь, и всякий раз восторгом до слёз охватывает пение, поклоны священнослужителей, каждение, всё это благолепие, пристойность, мир всего того благого и милосердного, где с такой нежностью утешается, облегчается всякое земное страдание».

Писатель свято верил, что Русь не «дубина», а «икона». Бунинскую мысль продолжают раздумья его современника, религиозного философа И.А. Ильина: «Русь именуется “святою” не потому, что в ней “нет” греха и порока; или что в ней “все” люди святые… Нет. Но потому что в ней живёт глубокая, никогда не истощающаяся, а по греховности людской и не утоляющаяся жажда праведности, мечта приблизиться к ней, душевно преклониться перед ней, художественно отождествиться с ней, стать хотя бы слабым отблеском её <…> И в этой жажде праведности человек прав и свят при всей своей обыденной греховности» [1].

Именно такое отношение к православной России, к святой Руси свойственно Бунину-художнику, какие бы жестокие и тёмные стороны русской жизни он ни показывал, например, в повестях «Деревня» (1909 - 1910), «Суходол» (1911), в рассказах «Танька» (1892), «Ночной разговор» (1911), «Чаша жизни» (1913) и др.

В рассказе «Косцы» (1921) память подсказывает писателю один момент народ­ного бытия: «в берёзовом лесу рядом с большой дорогой пели косцы – с та­кой же свободой, лёгкостью и всем существом» (2, 541). Бунин передаёт са­мую суть «серединной, исконной России» (2, 209) и кровное, нерасторжимое род­ство с ней русского человека, как бы далёко от неё он ни жил: «все мы были дети своей родины и были все вместе и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств <…> что эта Родина, этот наш общий дом была Россия и что только её душа могла петь так, как пели косцы в этом откликаю­щемся на каждый их вздох берёзовом лесу» (2, 210 - 211).

Долгие тридцать три года Бунин жил вдали от Родины. Но России-«иконе» и православной вере он не изменял никогда, каждый миг сохраняя в душе и мыслях «благословение отца своего, гробы родительские, святое Отечество, правую веру в Господа нашего Иисуса Христа!» Мучительная ностальгия – «сладкое и скорбное чувство Родины» – ни на мгновение не оставляла писателя: «Разве можем мы забыть Родину? Может человек забыть Родину? Она – в душе. Я очень русский человек. Это с годами не пропадёт».

В творчестве Бунина периода эмиграции нарастают мотивы одиночества, скитальчества, бесприютности:

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо…

Как бьётся сердце горестно и громко,

Когда вхожу, крестясь, в чужой наёмный дом

С своей уж ветхою котомкой! (1922).

В основе этих стихов – евангельская притча, словами которой говорил о Себе Христос: «лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнёзда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову» (Мф. 8: 20).

Бунин, покинувший в юности родное гнездо своей обедневшей дворянской усадьбы, по словам матери, «с одним крестом на груди», с тех пор не имел собственного дома. «Мой дом – дорога», – говорил он.

Рассказ «Копьё Господне» (1913), созданный по живым впечатлениям путешествий писателя, в философском масштабе представляет человеческую жизнь как вечное странничество в безбрежном море, полном зловещих предзнаменований: «беззвучно, этими слабыми и бедными знаками, которыми даёт весть крохотная человеческая жизнь другой такой же, окружённой морями, пустынями, безвестностью, смертью, ведём мы нашу морскую беседу, – с тревогой и надеждой спрашиваем о той родной точке земного шара, которая нам, скитающимся по всему свету, единственно дорога и нужна…» (1, 423).

В символико-смысловом контексте рассказа его финал звучит как лирическое заклинание – почти молитва – о человеке: «Но да сохранит Бог-ревнитель и его счастье!» (1, 423). Бунинская молитва сродни своеобразному молитвословию Тургенева в романе «Рудин» (1855), в финале которого также громко озвучены мотивы дома, гнезда, одиночества, бесприютности: «Хорошо тому, кто такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть тёплый уголок… И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам!» [2].

Открытое окно в мир, ароматы дальних стран манили Бунина. Для него стремление к познанию неизведанного, сокровенного сродни таинству крещения:

Пора, пора мне кинуть сушу,

Вздохнуть свободней и полней -

И вновь крестить нагую душу

В купели неба и морей! (1916).

«Я стремился “обозреть лицо мира и оставить в нём чекан души своей”, как сказал Саади, меня занимали вопросы философские, религиозные, нравственные, исторические» (1, 562), – признавался писатель. Бунинское решение проблемы личности – найти «вечное в человеке, человеческое в вечности» [3]. Это стремление воплотилось в лирико-философских рассказах «Братья» (1914), «Господин из Сан-Франциско» (1915), «Сны Чанга» (1916), «Роза Иерихона» (1918), «Слепой» (1924), «Ночь» (1925) и многих других.

Бунину-художнику присуще обострённое ощущение «всебытия», пребывания в мире Божественного начала. Библейские строки: «Господь над водами многими…» становятся эпиграфом к исповедальной повести «Воды многие» (1911 – 1926), герой которой – мечтатель, созерцатель, художник, одарённый великой исторической памятью, чувством «трепетного и радостного причастия вечному и временному, близкому и далёкому, всем векам и странам, жизни всего бывшего и сущего на земле» (2, 433). Ту же мысль Бунин выразил в стихотворении «Собака» (1909): «Я человек: как Бог, я обречён Познать тоску всех стран и всех времён».

Лирическому герою близок капитан из «Снов Чанга», однако его нравственно-психологическое состояние иное. Он видел весь земной шар, но, потерпев крах в любви, столкнувшись с предательством, разуверился в жизни и уже не обратился бы с молитвой, как в повести «Воды многие»: «Продли, Боже, сроки мои!» (2, 433). Единственным спутником и «собеседником» капитана становится Чанг – собака, привезённая из Китая.

Упоминание о плавании в Китай обращает автора-повествователя к древнекитайской философии Дао – неисповедимому Пути, в котором бытие и небытие порождают друг друга, трудное и лёгкое создают друг друга, длинное и короткое сравниваются, высокое и низкое соотносятся, начало и конец чередуются в вечном круговороте бытия – «в том безначальном и бесконечном мире, что недоступен Смерти. В мире этом должна быть только одна правда <…> а какая она, – про то знает тот последний Хозяин, к которому уже скоро должен возвратиться и Чанг» (2, 131).

В то же время нет оснований полагать, будто бы Бунин всерьёз увлекался восточными учениями. Так, в «Снах Чанга» китайская религиозная доктрина преподносится через сознание собаки китайской же породы. Это ведущий художественно-стилистический приём рассказа. В картинно-полифоническом повествовании голос героя, история его судьбы передаются через воспоминания и размышления Чанга. Необычный в литературе образ мыслящей собаки (среди предшественников – «Каштанка» Чехова; в числе последователей – «Собачье сердце» Булгакова) ранее был создан Буниным в поэзии:

<…>Вздыхая, ты свернулась потеплей

У ног моих – и думаешь…

Ты вспоминаешь то, что чуждо мне <…>

Но я всегда делю с тобою думы <…> («Собака». 1909)

Любовь и преданность Чанга, сохраняющего верность хозяину до его последнего вздоха и даже после смерти капитана, оказались выше и прочнее женской любви. Мотивы одиночества, острой душевной боли человека, покинутого его возлюбленной, пронизывающие художественную ткань «Снов Чанга», стали ретроспекцией бунинского стихотворении «Одиночество» (1903):

Мне крикнуть хотелось вослед:

«Воротись, я сроднился с тобой!»

Но для женщины прошлого нет:

Разлюбила – и стал ей чужой.

Что ж! Камин затоплю, буду пить…

Хорошо бы собаку купить.

«Не будет, Чанг, любить нас с тобой эта женщина! – Есть, брат, женские души, которые вечно томятся какой-то печальной жаждой любви и которые от этого от самого никогда и никого не любят. <курсив Бунина. А.Н.-С.> <…> Кто их разгадает?» (2, 128) – устами героя передаёт свои размышляет автор.

Чаще всего именно такой тип женщины – неразгаданной, непредсказуемой, которая заставляет страдать и страдает сама, – изображает Бунин: Оля Мещерская («Лёгкое дыхание»), Катя («Митина любовь»), Мария Сосновская («Дело корнета Елагина»). Потрясённый пережитыми в юности муками и блаженством любви (автобиографическая повесть «Лика» – 1933), писатель в остро психологической прозе до конца дней своих стремился прикоснуться к загадкам и глубинам этого чувства: «Грамматика любви» (1915), «Казимир Станиславович» (1916), «Солнечный удар» (1925), «Ида» (1925), цикл рассказов «Тёмные аллеи» (1937 – 1945).

Любовь рисуется как болезненно внезапная вспышка, «солнечный удар», неведомая сила, властно подчиняющая человека, так что он не в состоянии противиться: «Как дико, страшно всё будничное, обычное, когда сердце поражено <…> этим страшным “солнечным ударом”, слишком большой любовью, слишком большим счастьем!» (2, 369). Вместе с тем любовь преображает окружающий мир, одухотворяет и переполняет его: «всё любовь, всё душа, всё мука и всё несказанная радость» (2, 527).

Лики любви под пером Бунина могут быть разными. Одни герои не в состоянии преодолеть отчаяние разлуки («Сны Чанга», «Митина любовь»); другим одно только воспоминание об ушедшем счастье даёт силы продолжать жить («Грамматика любви», «Тёмные аллеи»); третьи не страшатся душевной боли. Даже от несбыточной любви они испытывают прилив сил и душевной энергии («Ида»). Эти герои наиболее близки евангельскому идеалу совершенной любви: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём»; «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; боящийся не совершен в любви» (1-е Ин. 4: 16, 18).

Бунин в своей элегически-лирической прозе прибегает к психологическому методу изображения, близкому художественным приёмам «тайной психологии» Тургенева: сокровенные чувства и движения души не поддаются анализу; о них можно только догадаться по внешним проявлениям – мимике, взгляду, жестам.

Так, в едином ключе с завершением романа Тургенева «Дворянское гнездо» (1858) нарисована финальная сцена в бунинском рассказе «Чистый понедельник» (1944). Представлена сходная ситуация – последняя встреча в монастырской обители, куда скрылась от мира героиня.

Тургенев пишет: «Лаврецкий посетил тот отдалённый монастырь, куда скрылась Лиза, – увидел её. Перебираясь с клироса на клирос, она прошла близко мимо него, прошла ровной, торопливо-смиренной походкой монахини – не взглянула на него; только ресницы обращённого к нему глаза чуть-чуть дрогнули, только ещё ниже наклонила она своё исхудалое лицо – и пальцы сжатых рук, перевитые чётками, ещё крепче прижались друг к другу. Что подумали, что почувствовали оба? Кто узнает? Кто скажет? Есть такие мгновения в жизни, такие чувства… На них можно только указать – и пройти мимо» (VII, 294). У Бунина читаем: «тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестёр <… > И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд тёмных глаз в темноту, будто на меня… Что она могла видеть в темноте, как могла она предчувствовать моё присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот» (3, 473).

Оба писателя необыкновенно бережно, деликатно показывают православное религиозное чувство девушки, решившей посвятить себя Богу. Приём умолчания, глубокая пауза, эмоционально-психологический намёк красноречивее слов способны передать охватившую героев таинственную стихию, не подвластную рациональному анализу. Подобное состояние души и духа проявляется лишь, по слову Апостола Павла, «воздыханиями неизреченными»: «ибо мы не знаем, о чём молиться, как дóлжно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными» (Рим. 8: 26).

Глубинные движения души не поддаются самораскрытию в слове – в этом Бунин в точности совпадает с Тургеневым, когда пишет в рассказе «Ида»: «А теперь позвольте спросить: как изобразить всю эту сцену дурацкими человеческими словами? <…> Боже мой, да разве можно даже касаться словами всего этого? <…> Есть мгновения, когда ни единого звука нельзя вымолвить. И, к счастью, к великой чести нашего путешественника, он ничего и не вымолвил. И она поняла его окаменение, она видела его лицо. Подождав некоторое время, побыв неподвижно среди того нелепого и жуткого молчания, которое последовало после её страшного вопроса, она поднялась и, вынув тёплую руку из тёплой, душистой муфты, обняла его за шею и нежно и крепко поцеловала одним из тех поцелуев, что помнятся потом не только до гробовой доски, но и в могиле» (2, 378). Любовь как высший дар Бога, как и «дар Божий – жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 6: 23), преодолевает смерть. «Солнце моё! Возлюбленная моя! Ура-а!» – этот торжествующий возглас героя завершает бунинский рассказ «Ида».

Искусство, творчество также одерживают победу над смертью. Своё писательское credo в соответствии с православным Символом веры – «знак веры в жизнь вечную, в воскресение из мёртвых» (2, 171) – Бунин сформулировал в лирико-философской миниатюре «Роза Иерихона» (1918): «бедное человеческое сердце радуется, утешается: нет в мире смерти, нет гибели тому, что было, чем жил когда-то! Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь, моя Память!» (2, 171).

Писатель, рождённый с русскою душой, до конца дней своих оставался верен русскому слову, русскому духу, русской православной вере и в жизни, и в литературе. Несмотря на то, что более трёх десятилетий он провёл за границей, Бунин внутренне не примирился с жизнью бездуховного, холодно-расчётливого Запада, жил только Россией, дышал ею, думал и писал о ней. Проявляя всечеловеческую отзывчивость, духом он постигал, что основное дело русского писателя-патриота – прославление своей Родины, своего народа, своей веры.

Исполнение писательского и человеческого предназначения в свете высшей истины, заповедей Нового Завета – таков завершающий аккорд творческого пути выдающегося русского художника слова Ивана Алексеевича Бунина. «Матовое серебро» его таланта не потускнело под спудом времени и всё так же светится в мировой словесности своим неповторимым светом.

Алла Анатольевна Новикова-Строганова, доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России (Москва), историк литературы