Слышится шорох лап крадущегося шакала, который опять оскаливается на Русь…
Третьего августа 1572-го года. Полдень. Левый берег Оки. Отцветающая осока, а в ней там и тут настигнутые мечами и стрелами осрамившиеся герои. Лежат головой в воде, ногами на суше. Это был боевой заслон. Ему велено было ещё подержаться на переправе, обеспечив Девлет Гирею беспрепятственный выход к себе домой. Обеспечили, заплатив за это своими телами. Даже не верится, что на склоне Оки вместе с кочками и цветами сырой осоки оказались недвижные мертвецы, разместившиеся здесь, как дома.
Устал Никита. Никогда так не уставал. Сколько стрел отправил туда, где вражеские халаты! Сколько сабель перекрестил! Сколько, шей подрубил! Не мясник, а руки по локоть забрызганы кровью, и голова звенит, словно в ней продолжается бой.
Последнее, что Никита услышал, был шорох. Словно кто к нему пробирался сквозь стог. «Мышки, - сказал самому себе, - спасаются от совы. Всем и каждому жизнь подавай…»
Вечер уверенно приближался, обвернув себя чем-то пугающим и лохматым. И вот уже вывалились потёмки. В них и выбрался из-под стога, будто юркая ящерица, татарин, единственный, кто остался в живых при паническом бегстве через Оку.
Татарин подполз к Никите. Обсмотрел его туловище. Увидел кинжал. Осторожно достал его из кожаных ножен. Опять посмотрел на Никиту – запомнить, где там, у русского бьётся сердце. Через минуту он плыл уже по Оке.
Никита чуть голову приподнял. Удивился, что было больно. Ещё более удивился, когда увидел, как из его груди сквозь кафтан по очереди, капля за каплей, заторопилась живая кровь. Потом он увидел далёкую Тотьму, домик на берегу с невысоким крыльцом, откуда, как ветерок, срывается сын. Бежит, выбиваясь из маминых рук. «Я – к папе!» - кричит на всё побережье. Но, кажется, он опоздал. Кончились капли, падающие из раны. А сынок всё бежит и бежит, не зная того, что отец у него перебрался в новую жизнь, и спешить к нему больше уже не надо.
Ночь. Тишина. Тёмный стог опрокинулся тенью в Оку и поплыл, оставаясь на месте, словно кто-то его специально держал. Спит, прикрытый росой тусклый берег. Спит, уставившись в небо и тихий Никита. Большая рука его на груди – прикрывает запачканный кровью кафтан. Меж двух пальцев застрял берёзовый лист с крохотным паучком.
А вверху облака. Плывут куда-то на север. В Тотьму, что ли, они? Наверное, в Тотьму. Там, где домик на берегу, они сделают остановку – передать в распахнутое оконце похоронную весть.
Нет! Не надо передавать! Ветер захлопывает оконце. Пусть никто в тихом домике не узнает, что хозяин его убит. Мертвый он лишь для мёртвых. Для живых он всегда живой.
ххх
Битва при Молодях. Это она избавила Русь от татаро-турецкого рабства. Да и не было бы Руси, кабы эту беду не свели в преисподнюю оборонщики русского государства.
А каков русский воин! Кто бы спел о нём песню благодарения? Песни не было. Но была к нему ошеломляющая любовь. Москвичи встречали первого воеводу Руси Михаила Ивановича Воротынского, когда он проезжал по улицам города на коне. Встречали сияющими глазами, распахнутыми руками, цветами, колоколами! Любовь была от глубокого понимания, что Русь остаётся Русью. Не стала она побитой татаро-турецким копытом, посрамлённой и побеждённой.
Куда сдержаннее чествовала Москва Иоанна Четвёртого. И это позволило князю-перебежчику Андрею Михайловичу Курбскому заявить на весь мир, что первый воевода Руси сразу же после победы при Молодях отобрал от великого князя толику воинской славы. Отчего государь затаил на боярина тайную злобу, пожелав расправиться с ним.
К тому же пришло на Воротынского донесение, сообщавшее о том, что воевода сам готов стать государем. Для чего пожелал умертвить Иоанна с помощью яда и колдовства. Донесение пришло от слуги Воротынского. Оно и стало причиной расправы над воеводой. В то, что слуга обобрал Воротынского, выкрав у него сундучок с деньгами, где находилась воинская казна, Иоанн не поверил. Зато поверил в его колдовские чары, с помощью которых он собирался отнять у него престол.
Какое наивное заблуждение! Даже не заблуждение, а ложное обвинение Иоанна в его тирании и деспотизме. Курбский предал родную землю. Перешёл с русским войском на сторону польского короля. А поздней во главе отряда литовцев пошёл на Московию даже войной. Да был остановлен. Возвратился в Литву, где его за измену Руси наградили деньгами, замком и землями рядом с замком. Разобиженный на великого князя, Курбский всю свою жизнь посвятил перу и бумаге, сочиняя то, чего не было, но могло бы, и быть. Именно это «могло бы, и быть» и стало передаваться от тех далеких времён вплоть до наших. Подключились к таким передачам не только немецко-английские беллетристы, но и наши отечественные писцы. По их версии Иоанн Четвертый был во гневе, когда узнал, что Воротынский устраивает против него колдовские затеи. Поэтому и лишил воеводу всех почестей и заслуг, всех деревушек и городов и, конечно, арестовал, отправляя его в монастырь. Мало того, в дороге к монастырю Иоанн устроил привал. Связанного Воротынского швырнули меж двух костров. Иоанн сидел рядом со связанным. Подгребал к нему раскалённые угли. И разговаривал с ним, добиваясь, чтоб Воротынский признался в своём чародействе и покушении на него.
Но Михаил Иванович не признался. Иоанн возвратился в Москву. Воротынского же, измученного, чуть живого от пыток, дальше к Кириллову повезли. Но до Кириллова он не доехал: умер в дороге.
Верить ли этой легенде? В то, что Иоанн повинен в смерти великого полководца? Для этого и всего-то надо: заглянуть в синодик опальных – список людей, умерщвлённых государём, куда Иоанн заносил исключительно всех, кто был казнён или умер в тяжёлых муках, и он покаянно их прощал, дабы в будущих временах покойные поминались не как злодеи, а как заслужившие милость несчастные горюны.
Заглянули в синодик. И что же? Воротынского в списке нет. Стало быть, Иоанн тут совсем не причём. Спишем с Государя это страшное обвинение, что на него навесил иуда Курбский. К чистому грязное не пристанет, говорят в народе. Клеветника же на том свете вешают за язык. Как знать, если есть на том свете суровая справедливость, то вероятней всего и Курбский повешен был за язык.
И всё-таки, как на самом деле ушёл из жизни Михаил Иванович Воротынский? К сожалению, об этом нет никаких документов. Известно лишь, что умер он в 1573 году и похоронен в городе Кашино (Тверская обл.) Через 33 года (1606 г.) прах Воротынского перевезён был в родовую усыпальницу, находившуюся в покоях Кирилло-Белозерского монастыря. Здесь, кроме Михаила Ивановича, похоронены два его брата, два сына, внук, правнук и праправнук.
Великому полководцу, который отвел от Руси чудовищную беду, обязана поклониться вся сегодняшняя Россия. Смотрим сквозь время в Средневековье и представляем воочию 3 августа 1572 года, как день восхождения света над тьмой, который нам подарил ратный воин Руси. Потому-то мы и живём, продолжая идти по дорогам земли собственной русской походкой, которую нам оставил после себя Михаил Иванович Воротынский.
ххх
В памяти у людей остался и Дмитрий Иванович Хворостинин. Из всех воевод, которые до него и после него защищали великую Русь, был он самым неутомимым, самым храбрым и самым первым по количеству битв, где брал над противником верх. Продвигался же он по служебной лестнице неуспешно. Даже чаще с неё спускался, чем поднимался.
Государь мог бы сразу его после Молодей ввести в ведущие воеводы. Однако не ввёл. Ибо видел в нём больше пользы не на посту верховного воеводы, а там, где дела обстояли скверно, стране угрожала беда, и кто-то был должен в это вмешаться. Вмешаться, и всё изменить. Хворостинин как раз и был таким воеводой, который брался за дело, обещающее провал. У него был талант в любом, даже в проигрышном бою быть для врага и пугающим, и опасным. О, как летел он на аргамаке со вскинутыми мечами, сея вокруг себя ужас и смерть! Бойцы, восхищаясь своим командиром, пытались его повторить. Уздечка в зубах. А руки вверху. В правой - как и положено, суздальский меч, в левой – палица или сабля. Это была не только психическая атака, но и азарт, с каким боевые вершники настигали татарина справа и слева, да так, что он не выдерживал и бежал.
Таким же манером гнался отряд Хворостинина и за шайкой насильников-мародёров, во главе которой стоял предприимчивый Генрих Штаден. Иоанн Четвёртый лишил опричного проходимца всех привилегий, земель, почестей и наград. Собирался срубить ему голову. Однако Штаден бежал, оказавшись вдали от Москвы, где совершил несколько ограблений, разбоев и даже убийств. И вот настигнут людьми Хворостинина. И снова бежал, но теперь уже налегке, покинув Московскую Русь навсегда. И опять был намерен обогатиться, продав супостатам Московии письменную подсказку того, как можно завоевать, а то и совсем уничтожить Русь.
Во все времена Россия высвечивалась доблестными сынами. Что ей какой-то Штаден, огрызнувшийся на страну, которая, как шакала, спровадила кляузника в Европу. Спровадила и тут же о нём забыла, как забывают предателей и иуд.
Сила Руси в её воях и воеводах. Как хорошо они дополняли друг друга. Жаль, что кто-то из воев время от времени исчезал. Был когда-то Никита Щукин. И вершник, и плотник, и поединщик. Где он ныне? Куда подевался? Никто Хворостинину не ответит. Настоящий герой не тот, кто у всех на виду. Настоящий - всегда где-то в гуще людей. Был, и нет его. Как и Щукин. Заявил о себе, как о русском богатыре, и ищи его в чистом поле.
Да и сам Хворостинин, как невидимка. Сегодня он на Оке. Завтра – на Волге. Всюду, где появился коварный ворог, и надо, надо - пинком его, как нашкодившего шакала.
Ничего не меняется в грозном мире. Направо посмотришь – свои. Налево – чужие. Нет озлобленных степняков. Зато есть озлобленные поляки. Есть такие же шведы. Такие же и литовцы. И чего они – лезут и лезут? Всем им надо обидеть Русь, осмеять её, опозорить и, по возможности отхватить от неё аппетитный кусок. Как бы, как бы ни подавились.
Догорают костры, у которых устраиваются на отдых воины с воеводой. Хворостинину кажется, будто он и не возле костра, а где-то вверху, над огнем, и к нему со всех территорий страны торопятся люди. Те самые, кого он из плена освободил. Слышит Дмитрий Иванович:
- Мы тебя обожаем! Ты – наш…
Потом, спустя многие годы, когда Дмитрий Иванович постареет и уйдёт в монастырь, пленные перестанут его навещать. Перестанут, наверное, потому, что он больше уже не воюет. И из плена освобождать несчастных людей будет кто-то другой.
Монастырская скромная жизнь. Почему-то она оказалась короткой. Умер Дмитрий Иванович в 1590 году. Год лишь прожил в уединении. Душа и тело русского воина не приняли тишины. Привычные к рокоту смертной сечи, свисту стрел и топоту тысяч копыт, они не выдержали покоя. Ушли туда, где был бой.
Удивительно, но именно в день смерти деда появился в семье Хворостининых внук. Писк родившегося ребенка и стон отжившего старика. Оба звука соединились. И тут же расстались. Потому что разные у обоих дороги. Одна – вниз, вниз, вниз, к знакомой земле. Вторая – вверх, вверх, вверх – к незнакомому небу.
Земля и небо. А что между ними? Пропасть. Под пропастью – смерть. Над пропастью – жизнь. И это на все времена. Для всех. И для воина воинов тоже.
Слава! Какой ценой достаётся она достойному человеку? Кто бы нам на это ответил?
Так бы, как Воротынского, москвичи могли бы встречать и князя Дмитрия Ивановича Хворостинина. Однако подобной чести он удостоен не был. Почему он остался в тени, незамеченным, даже забытым? Кто ему помешал встать на самое видное место среди героев?
Помешал Хворостинину встать на высокое место тот, кто был завистью одержим и желанием стать самому героем. Не герой, а становится им, героем.
Это нам, всем сегодняшним, очень знакомо. Потому как было уже. Не потому ли и будущее смущает, что не ведаешь: на кого надеяться в новом мире? С кем стоять на тревожной земле?
«С нами!» - слышится вдалеке. И мы видим, как выделяются среди всех Дмитрий Иванович Хворостинин, Михаил Иванович Воротынский и, конечно, Никита Щукин. Не бессмертные, не святые, но русскому сердцу – самые верные, дорогие. Откуда они дают знать о себе? Отовсюду, где слышится шорох лап крадущегося шакала, который опять оскаливается на Русь.
